Разочарование

      У Марии было всё, что могло сделать её прекрасной охотницей. Мария когда-то была гвардейским рыцарем. Молчи, сражайся, храни честь — всё, о чём она помнила и что давало ей поводы жить. Никакого права на жалость, никакого подобия послабления самой себе. То, с какой яростью она впивалась сталью в плоть изуродованных чудищ, могла напугать и восхитить даже самого бывалого охотника, отчего леди Марию уважали и обходили стороной. Герман же смотрел в её глаза и видел усталость с мягкой светлой грустью, замечал её сочувственные взгляды к пациентам зала исследований, которые не замечала она сама, и только горько усмехался, когда она начинала уверять его, что эта слабость существует лишь в его собственных мыслях. Великие дёргали людей за ниточки жил, играя, точно с куклами, и выдумывая сотни непохожих судеб. Рядом с Марией Герман внезапно ощутил потребность стать ближе к Великим.       У Марии была удивительно притягательная загадка в каждом слове и движении. Мария не говорила ни слова о прошлом. Мария не говорила ни слова о прошлом так, чтобы Герман мог слушать, не ощущая, как сердце съеживается в тугой неподвижный клубок. Слов не помнил, взгляда — помнить не хотел. Что-то было в том настолько чуждое его картине мира, что-то настолько противоестественное, что первый охотник пугался сам себя до того, что в какой-то момент вовсе потерял способность и хранить глупую обиду, и вообще запоминать. У такой, как она, жизни быть не могло, и так приятно было на отсутствие этой жизни смотреть.       У Марии была храбрость позволить другому коснуться своей крови, а себе — утопиться в этой крови с головой. Кажется, она говорила, что он мил её сердцу. Герман не верил, но ощущал спокойствие, прикасаясь к шелковым белым волосам и нечеловечески прохладной коже. Герман не верил и тогда, когда она смотрела на него в почти бреду с выражением потерянной мольбы в глазах — лишь пытался разглядеть в блёклых отсветах луны контуры её выступающих костей. Не привык верить, не мог понять, сколь велико было его счастье, боялся увидеть, что скрывалось под тем глухим рыцарским шлемом, который она не снимала, даже будучи с обнаженным лицом.       У Марии была сила признать свою неправоту. Осознать озарение, ощутить слабость от сокрытия слабости. Набросить тень заботы на чужие плечи, встревожено переспросить, всё ли в порядке с переставшей ходить ногой, так невпопад, так тревожно-суетливо, что хотелось, чтобы она исчезла как дым. Всякий раз, как они пытались говорить, выходило лишь неловкое молчание, смешанное то ли со скукой, то ли с непониманием. Пустота не ранила, но душила. При всём при том, охотница была до болезненного красивой, когда молчала, лицо её было безмятежно и ласково — Герман замечал это ранними утрами, когда она ещё спала, вымотанная не столько битвой, сколько собственными душевными терзаниями, вдаваться в подробности которых у него больше не было сил. Где была та Мария, за чьим страхом покоя он наблюдал с горестным восхищением?       А ещё у Марии было идеально красивое тело. Все, как ему нравилось. Все, как он сделал бы, поставь перед собой задачу создать образ самого прекрасного человека на свете. Герман не считал себя художником и даже не пробовал рисовать — нечем было — но мысль о том, что неживым искусством она была бы ещё прекраснее, не давала ему покоя с того самого мгновения, как он впервые увидел ещё тогда не охотницу. Страшно было себе признаться, противна охотничьей чести была идея о том, что он мыслил о равной себе как о… Кукле? Ей бы пошли кукольные платья. Нарочито нелепые и непрактичные, причудливой грудой мягких рюш прячущее её от глаз, чужих и собственных. У неё были красивые глаза, но они куда лучше смотрелись бы в стекле.       У Марии была вина, идущая ей так, как идёт какой-нибудь ветреной юной особе новая шляпка. Сколько не пытался Герман понять её, успокоить и проявить сочувствие — лишь на большую пустоту натыкался. Сколько не пытался корить себя за то, что едва знал её как её, говорить у них едва ли получалось. Зато получалось смотреть; как прекрасно блестели в неверном свете свечи её слёзы и как больно резала убеждённость, что о нём она слёз не прольёт. Герман часто говорил с ней без слов. Сидел напротив, разглядывал, пока она была чем-то занята или просто отдыхала, и говорил. Она отвечала редко, то ли ввиду того, что этот разговор не подразумевал ответов, то ли от простой скудности фантазии самого охотника. Молчание изматывало, но так освобождало сказанное мыслями «мне тебя не жалко».       У Марии не было ничего, кроме идеально красивого тела. Прохладного, податливого, чуть влажного изнутри. Герман плакал, пытаясь разогнуть окоченевшие руки, бил тело головой об острый край верстака в уродливой сумасшедшей надежде, что она заговорит. Так отчаянно, будто при жизни её слова хоть что-то значили. Взвалив нечто, что когда-то было Марией, себе на плечо, охотник вышел в сад и посмотрел на небо. Чёрное-чёрное, глубокое-глубокое, будто его глаза смотрели внутрь собственной головы. И проблеск, ярко-алым светом. Как кровь. Как сожаление. Как озарение. Герман усадил тело на парапет и достал из кармана плаща огниво. Не будь мастерская запрятана так глубоко среди каменных громад, Соборный округ сгорел бы вслед за Старым Ярнамом.

***

      Герман держал в руках безвольно болтающую конечностями куклу. У Марии не было ничего, кроме идеально красивого тела.