***
10 марта 1779 год. Отец наш получил аудиенцию у французского короля. Удивительно, ведь ежедневно во время своих прогулок я внимательно прислушиваюсь к рассказам рыбаков и пастухов. Все они истинные корсиканцы, свободные, независимые и гордые. О французском владычестве они и слышать не хотят. В их глазах всегда сверкает жажда корсиканской мести. Многих я видел с блестящим оружием за пазухой, готовых к кровавому делу, несмотря на страшный запрет. И теперь получается, что мой собственный родной отец отправляется на личную встречу с королем неприятелей. Мать говорит, что их разговор необходим для нашего с братом Жозефом дальнейшего обучения. Но меня так утомляют эти речи, что не получается выдать иной реакции кроме холодного и почти повелительного «Я уже знаю это». Если вспоминать дух корсиканского народа, то, должно быть, я истинный корсиканец. Вчера мои дражайшие школьные знакомые дразнили меня покорением Корсики и говорили, что корсиканцы трусы. Вначале я выслушивал их спокойно, ожидая, когда закончатся их полоумные речи, а затем, когда воцарилось молчание, сжал кулаки и закричал: “Если бы против одного было бы хотя четыре, вы бы Корсики никогда не взяли. Но вас ведь было против одного десять!”. И когда учитель вмешался в наш разговор и заметил мне: “Но ведь у вас в лице Паоли был такой славный генерал”, я только ответил: “Да, и я хотел бы сделаться таким же, как он!”***
16 мая 1779 год. Усилиями отца, я смог поступить в военное училище в Бриенне. Здесь я был вынужден покинуть своего брата Жозефа, своего лучшего друга. Прощаясь со мной, Жозеф плакал горькими слезами; но мои собственные глаза оставались сухими, хотя я и знал, что теперь буду еще более одиноким, и хотя нежно люблю старшего брата. Одна-единственная слеза выкатилась украдкою из моих глаз, но и она означала значительно больше, чем все отчаянные рыдания брата. Я, привязанный всею душою к родине, потерял последний остаток живого воспоминания о доме. Теперь уже у меня нет никого, с кем я мог бы говорить на своем диалекте, о своей родине, о матери и отце, о младших братьях и сестрах. Теперь я уже не смогу больше вспоминать прекрасную золотую свободу в ложбинах и лесах с пастухами и на берегу с рыбаками. Для меня началась другая, новая жизнь, но жизнь, которую я должен буду разделить с врагами отечества. В Отене мне мало приходилось думать об этом. Но в Бриенне! Найду ли я там корсиканских друзей, которые разделяли бы с мной мои взгляды?***
14 апреля 1782 год. Инспектор военных училищ , Кералио, отметил меня, как способного к абстрактным наукам, и предложил мне поступить в военное училище в Париже. Находясь в замешательстве, я не смог дать ему однозначного ответа, так как имею желание поступить во флот. Однако, несмотря на представления бриеннских учителей, которые указывали Кералио на то, что я, в сущности, успеваю лишь в математике и нахожусь в школе четвертый год, вместо положенных шести, Кералио все-таки настаивал на Париже. “Я знаю, что делаю, – сказал он тогда. – Если я этим преступаю правило, то делаю это не из-за симпатии к его семье, – лично я вообще мальчика не знаю. Я делаю это только ради него самого. Я подметил в нем искру, которой нельзя дать угаснуть!”***
20 сентября 1784 год. Моя судьба в Париже не удалась. Кералио умер в том же году, а его преемник Рейно де Мон отдал предпочтение двум других воспитанникам. Это опечалило отца, который спустя 5 лет приехал навестить меня. Я был искреннне счастлив, увидев его после столь продолжительной разлуки. Но его болезненный вид вновь вселил в меня убеждение, что мне придется скоро стать опорой семьи. Отец был очень озабочен будущим своего мягкого старшего сына и говорил об этом со мной, как со взрослым. Жозефа никогда не привлекала перспектива стать хотя бы чуть более сильным и жестким, как наша мать. Обдумав ситуацию, я дал отцу несколько советов. Когда он уехал, 25 июня я написал одному своему дяде письмо, в котором просил помочь Жозефу в становлении главой семьи. В письме я также упомянул о своем выборе поступления в артиллирейские войска. Наконец, меня допустили к экзамену. Мои ответы на нем были настолько блестящими, что инспектор Рейно счел на сей раз своим долгом перевести меня в парижское военное училище. Он назначил меня в специальный отряд, которого удостаивались лишь лучшие ученики провинциальных военных училищ. А в моем выпускном свидетельстве стояло: "Доминирующий, импозантный и эмоциональный характер".***
18 декабря 1793 год. Мне было прекрасно известно о неудачах французской армии подле крепости Тулон. Порт, арсенал, город и все форты были в руках интервентов, а численность почти не обученной республиканской армии составляла 18 тысяч человек, к тому же и руководил ей бывший художник Карто, ничего не смыслящий в осадном деле. Предложение моего давнего знакомого Саличетти занять место раненного командира артиллерии было, безусловно, неожиданным, но оно не заставляло терять голову от счастья. Убедившись в некоммпетентности главнокомандующего, я стал активно исполнять свои обязанности, приводя в порядок артиллерию и организовывая осадный парк, который был создан в считанные недели. Устав от бездействия генералов, я даже написал в Комитет общественного спасения довольно смелое письмо, в котором в резкой форме требовал отправить генерала, который сможет справиться с теми дураками в штабе. На военном совете, проведенного 25 ноября, я предложил отказаться от классической осады и блокировать Тулон с моря также, как с суши, заставив английский флот выйти из бухты и оставить крепость без поддержки. После яростных боёв, наблюдая за обстрелами английского флота, я повернулся к комиссарам конвента и заявил «Завтра, или, самое позднее, послезавтра, мы будем ужинать в Тулоне». И все было так, как сказал Наполеон Бонапарт.***
2 сентября 1798 год. За Его плечами была успешная Итальянская кампания и множество успешных побед французской армии, привыкшей сражаться на европейских просторах. Но Египет был страной далекой и незнакомой, имеющий важное стратегическое значение в Средиземном море. Изначально все шло прекрасно, успешно захватив Александрию и Каир, Он рассчитывал превратить Египет в коллонию Франции, однако английская эскадра обнаружила фрацузский флот и уничтожила его. Ситуция складывалась крайне неблагоприятная. Оказавшись запертым в Египте, Он вынуждено признал свое поражение. Его армия была истощена и почти уничтожена, но с Франции приходили вести об ослаблении власти Директории. Передав командование Клеберу, Он покидает Египет с целью получения политической власти и осуществления государственного переворота. Это будет началом восхождения звезды Его славы на небосвод, и она будет жить вечно.***
18 брюмера 8 года республики. Прекрасно осознавая обстановку во Франции, Он видел и беззаконие нынешнего правительства, и тот упадок их авторитета в глазах общественности. Потому Ему и Сийесу не составило большого труда изобразить опасность для Франции со стороны якобинцев. Он понимал, что политики, которые обратились к нему, и в частности Сийес, видели в нем орудие исполнения собственных интересов. Ничего удивительного, всё в этом мире построено на лжи, исключений не бывает. Все люди заботятся лишь о собственной выгоде, не особо интересуясь судьбой других. Исключений не бывает, поэтому и Он сам исключением не является. Во дворце Он произнёс перед Советом краткую речь, подчеркнул свою верность республиканским принципам, но был прерван пронырливым депутатом, желавшим заткнуть неугодного генерала: -А как же Конституция? -Конституция! — воскликнул Он — Но вы ее нарушили 18 фрюктидора, вы ее нарушили 22 флореаля, вы ее нарушили 30 прериаля!Конституция! На нее ссылаются все партии, и она всеми партиями была нарушена; она более не сможет нас спасать, потому что ее никто более не уважает. Двое директоров - Сийес и Роже-Дюко, по предварительному уговору, подали в отставку и открыто поддержали движение. Баррас, оказавшись без поддержки и всеми покинутый, убедившись, что игра проиграна, без возражений подписал заранее подготовленный и принесённый Талейраном текст заявления об отставке. Остальные два директора - Гойе и Мулен были взяты под стражу и также сложили свои полномочия. В результате исполнительная власть была уничтожена, Директория прекратила своё существование. Французское общество настолько устало от режима Директории, что восприняло государственный переворот без особенного волнения. Оваций не устраивали, не помогали и не мешали, в городе почти у всех были довольные лица. Все, начиная с партии Сийеса и заканчивая роялистами, рассчитывали на будущие политические выгоды от этого переворота. Он стал первым консулом нового правительства, состоящего из, помимо Него, двух человек - Дюко и Сийеса. Начался выбор комиссии для выработки новой конституции, а за окном брезжил рассвет грядущих перемен и начала Его эпохи.***
2 декабря 1804 год. Собор Парижской Богоматери поражал своей утонченностью и великолепием. Казалось, все здесь настолько же хрупко, сколько и священно. Это место и вправду прекрасно подходило для коронации будущего величайшего правителя Франции. Лишь одно омрачало Его настроение - необходимость принять корону от Папы Римского Пия VII. Сделать это означало признать главенство бога и церкви над собой. Таковой была традиция коронации, но ни понимание этого, ни теплая рука Его дорогой Жозефины, не могли унять недовольства. Разве Он не становится императором? Его власть абсолютна. Европа, как бы она ни противилась, скоро склонит свою голову перед Ним. Не уж-то пристало такому человеку, как Он, прогинаться под кого-то и считать этого кого-то выше себя? Еще раз бросив взгляд на Папу, Он увидел в его руках сверкающую, благородную и такую желанную корону. Пий VII нес ее с надменным лицом, всем своим видом показывая, что делает огромное одолжение. Но он обязан понять, что отныне Наполеон Бонапарт ни перед кем не склонит голову. И именно сейчас это узреет весь мир. Он решительно встаёт с колен, вперив взгляд в опешившего Папу. Вокруг раздаются шокированные голоса, кто-то даже осмелился прямо высказать свое возмущение, но Он продолжает упрямо идти вперед. Резко забрав у остолбеневшего священника корону, Он аккуратно надевает ее на голову, почувствовав на себе десятки, если не сотни, любопытных глаз. Но в тот момент Ему не было до них никакого дела. Он ощущал как с макушки до пят струится та сила, к которой он стремился с раннего детства, когда еще был маленьким корсиканцем Наполеоне Буонапарте. Перед глазами пронеслась вся жизнь, все, чего Он достиг и чем пожертвовал, чтобы стоять здесь. Он больше не безызвестный обедневший аристократ, и не жалкий солдат на побегушках. Он - Наполеон I Бонапарт, император французов, великий полководец и самый выдающийся политический деятель, могущество которого скоро осознают все.