---
Блузка легко расходится под ловкими пальцами, обнажая полупрозрачное кружево. Косицкий наблюдает оцепенело, не двигаясь — и вдруг понимает, что не чувствует ничего. Когда там, в полутемном сарае, прижимал к себе испуганную дрожащую Вику, его разрывало от едкого страха, мучительной нежности и невыносимого, пронизывающего током желания. А сейчас… Когда женские руки деловито подцепляют пряжку ремня, откуда-то изнутри поднимается острая волна отвращения. И дело ведь вовсе не в этой женщине, вполне привлекательной и очень пылкой. Его накрывает отвращение к себе, ко всей этой ситуации, ко всем этим попыткам забыться, кочуя из постели в постель… С размаху на те же грабли… Кого он хочет обмануть? Себя? Вику? Спасительной трелью заходится телефон. — Всеволод Александрович, где вас черти носят? Тон начальника не предвещает ничего хорошего. Обращение по имени-отчеству — верный признак, что шеф практически в бешенстве. — Что случилось? Косицкий морщится, отодвигая трубку от уха. — У нас новый труп. Группа уже на месте. Предлагаешь Вике одной выполнять всю работу? Упоминание Вики действует похлеще, чем ушат ледяной воды. Отрезвляет. И, скомканно-торопливо оправдываясь, Косицкий сбегает от Лидочки, даже не думая о том, что динамит ее вторично. В памяти, как сейчас — растерянное, даже испуганное лицо Берсеевой, застывшей в его руках. Собственная ярость вперемешку со страхом и лихорадочная потребность никуда ее не отпускать. А в легких прохладной дымкой — весенний запах ее духов.---
Конечно же, он опаздывает. По всем законам подлости, спеша изо всех сил, успевает к шапочному разбору — труп уже увезен, свидетели опрошены, даже случайные прохожие разошлись. Берсеева, едва завидев напарника, бросает демонстративный взгляд на часы. — А что так быстро? Лидочка не разочаровалась? В голосе — килотонны невинной саркастичности. И это почему-то бьет наотмашь сильнее пощечины. — Вик, ну хорош уже! Вика с показательным равнодушием передергивает плечами. — Да я вообще молчу. Твоя личная жизнь меня не касается. Косицкий преграждает ей дорогу, глядя исподлобья, хмуро и с каким-то ожиданием. — Да ты же ревнуешь, — тянет насмешливо, привычно скрывая все чувства под маской клоуна. — Вик, ну просто признайся, что ты ревнуешь. Берсеева окатывает его с головы до ног ледяным пренебрежительным взглядом — ну ни дать ни взять скромница-отличница, которую безмозглый двоечник зазывает в подвал с более чем понятной целью в самых похабных и отвратительных выражениях. — Косицкий, свое раздутое самомнение засунь… куда подальше и глубже, — цедит сквозь зубы и, толкая его плечом, идет к микроавтобусу — высокомерная, прямая, колючая. А Сева стоит дурак дураком, даже не успев достойно отреагировать на ее выпад, парируя удар. Сквозь ночную осеннюю стылость вновь забивает ноздри тонкий и хрупкий запах ее духов. Мозги отшибает напрочь.---
На часах — второй час ночи. На пороге — нетрезвый, мрачный, если не сказать злой Косицкий. Внедряется в ее квартиру с бесцеремонностью варвара на чужой территории. — Косицкий, ты с ума сошел? Время видел? Ночь на дворе! Случилось что-то? Он молчит. Хмурым взглядом скользит от растерянно-сонного встревоженного лица чуть ниже — и от ее вида в голову шибает куда сильнее, чем от всего выпитого за сегодняшний вечер виски. На Вике нет очков и ни грамма косметики — наверное, именно поэтому ее лицо кажется таким трогательным и беззащитным. На ней просторные пижамные брюки и тонкая майка, едва прикрывающая полоску бледной кожи на животе. А под практически невесомой, скользкой даже на вид тканью не угадывается никаких очертаний белья — и Севу моментально пробивает совершенно нестерпимым, тянущим возбуждением — таким, какого никогда не испытывал рядом со всеми этими красотками, которых регулярно тащил в постель, потакая своему охотничьему азарту… А еще что-то странно дрожит в груди, когда он смотрит на нее вот такую — простую, домашнюю, не пытающуюся задавить его своим авторитетом, званием, знанием психологии… Такую, которую хочется обнимать крепко-крепко, хочется защищать и любить… И вообще — хочется… — Вик, я… Слова никак не подбираются, не складываются в правильные и умные фразы. Да и какой в них вообще может быть толк… Это же Берсеева, у нее на каждый аргумент найдется десяток контраргументов, высказанных в снисходительном тоне и с полной уверенностью в своей правоте… Нет, действовать здесь можно только бесцеремонностью и напором — и Сева даже не знает, это в нем говорит опытный ловелас или несколько порций двойного виски. Делает шаг к ней, моментально хмелея — от ее близости, от ее запаха, от ее широко распахнутых глаз совсем рядом… Хотя казалось бы, куда больше-то… А когда чувствует вкус ее мягких горячих губ, крышу будто ураганом срывает. Берсеева отшатывается, явственно морщась и глядя на него с возмущением и укором. — Господи, Сева, ты что, пьян? — Если бы, Вика, если бы… Вика часто-часто моргает, и в ее расширившихся зрачках — изумление, непонимание, если не сказать шок. Как раз то, что надо. Это, наверное, нечестно, неправильно и вообще подло вот так внаглую пользоваться моментом. Наверное, в здравом уме он бы никогда себе ничего подобного не позволил. Но играть по всем правилам приличия сейчас, когда его ведет и штормит не столько от алкоголя, сколько от осознания, что до осуществления желаемого каких-то полшага… И отступить — сейчас? Ни за что на свете… Берсеева пятится от него, спиной толкая первую попавшуюся дверь. Косицкий, бездумно шагая вслед за ней, в первое мгновение едва не слепнет от выжигающе-яркого света — а в следующий миг ему в лицо летит целый ворох остужающе-ледяных брызг. — Вик, ты с ума сошла? Ты чего?! Сева, растерянно моргая, медленно ведет по лицу ладонью, вытирая воду. На напарницу смотрит недоуменно, если не сказать что с обидой. Берсеева крепче сжимает в руке лейку душа, будто защищаясь. — Я чего?! Это ты чего… Ворвался среди ночи… Настрой воинственный, а голос — севший, растерянно подрагивающий, испуганный даже. Она, похоже, решила, что напарник внезапно и прочно свихнулся. И это, похоже, недалеко от истины… Бли-и-ин… Косицкий готов уже взвыть. Ну она что, и в самом деле ничего не понимает, не видит? Даже сейчас, когда он сам от всего этого готов уже взорваться? Нет, это не женщина, это… Клинический случай какой-то! — Вик, ты издеваешься, да? — спрашивает устало, обреченно даже. Берсеева судорожно облизывает пересохшие губы — а взгляд у нее все такой же потерянный, почти загнанный. Она, похоже, и правда не понимает… — Что?.. Косицкий шумно выдыхает сквозь зубы. — Нет, ну это невозможно уже! В два шага пересекает не слишком просторное помещение ванной; одним движением отбирает из рук напарницы исходящий капелью душ. А затем решительно притягивает Вику к себе, не давая маневра к хоть какому-то отступлению. Все. Хватит. Набегались. Аккуратно отводит от ее щеки светлый пружинистый завиток, сам поражаясь этой неожиданной волне странной нежности. А затем снова целует — настойчивей, крепче, жестче. Обезоруживая, напрочь ломая даже не сопротивление — саму возможность сопротивления. Господи, Берсеева, да отключи ты отличницу наконец! И включи уже просто женщину! Вика, отстраняясь первой, медленно поднимает на него глаза — затуманенные, беспомощные, в ослепительном электрическом свете кажущиеся неестественно-синими. — Сева… — выдыхает прерывисто, будто собираясь с разбегающимися мыслями и намереваясь что-то сказать. И он, кажется, даже знает, что именно. — Если ты сейчас скажешь, что мы не должны и совершаем большую ошибку, я за себя не отвечаю, — практически хрипит ей на ухо. А в следующий миг, не давая ей ни секунды на возражения, легко подхватывает за талию, опуская на холодный пластик стиральной машины. Путь до спальни кажется сейчас непреодолимым, а страх, что она успеет опомниться, запротестовать, передумать — слишком сильным, чтобы тянуть еще хоть мгновение.---
Вика настоящая. Вся. Целиком и полностью. От кончиков ногтей с простым маникюром до непослушных кудрявых волос, трогательно пахнущих земляничным шампунем; от россыпи крошечных родинок до плавных линий груди; от едва ощутимого запаха кожи до пухлых губ с самым идеальным на свете рисунком… Она настоящая — вот в чем секрет. В отличие от всех этих сто раз перешитых и перекроенных девиц с накаченными губами, наращенными ресницами, пережженными химией волосами, с чужими заученно-циничными мыслями в пустых головах, с фальшивыми сердцами и пластиковыми душами. И ты на все это велся столько времени, пытаясь убежать от правды? Серьезно, блин? Косицкий, ты просто феерический идиот… Его трясет. Не только от острого, сводящего изнутри желания, доходящего до самого края, до точки кипения. Еще и от жгучего понимания, сколько времени он так бездарно потратил в этом беге по кругу, гоняясь за призраками каких-то чувств. — Я больше никуда тебя не отпущу, никогда, слышишь?.. Полубезумный, нездорово осипший голос кажется совершенно чужим. Руки дрожат. Стянуть с нее отсыревшую от водной капели майку получается далеко не с первой попытки — и это у него-то, профи по скоростному раздеванию девушек… А когда Вика неуверенно, словно бы сомневаясь, неловко касается его плеч прохладными тонкими пальцами, Косицкого пробивает до дрожи. Она и сама дрожит. Дрожит, когда он изучающе ведет ладонями по изгибам столь желанного, идеального, будто специально для него вылепленного тела. Когда снова и снова впивается поцелуями в ее губы, словно пытаясь взять свое за все это бездарно упущенное время. Когда скользит губами по ее шее, когда чертит кончиками пальцев рваные траектории вдоль позвоночника, когда притягивает ее к себе так близко, что воздуха между ними больше не остается — лишь один бешеный ток, бьющий по сознанию до полной отключки мозгов. Никогда, никогда еще ни одну женщину он так не желал… И еще никогда так сильно не боялся сближения, опасаясь ее потерять… Но в тот самый миг, погружаясь в раскаленное, прожигающее до основание сумасшествие; в тот самый миг, срываясь в безумие; в тот самый миг, чувствуя ее как себя самого; в тот самый миг, когда по ушам оглушительно бьет ее едва слышный, стыдливо-ошарашенный вскрик, он понимает: это того стоило. Стоило перейти эту грань, стоило попробовать неизведанное, невозможное наслаждение, чтобы никогда об этом не пожалеть. Чтобы узнать, что и так бывает. Так… правдиво, по-настоящему, искренне… Никуда больше отпущу. Надо будет — наручниками к себе прикую. Не сбежит. Последняя здравая мысль взрывается в голове, отзываясь полной, судорожной, освобождающей пустотой и бессмысленностью. Не оставляя места ни для чего, кроме пронзительного, ни с чем не сравнимого наслаждения — наслаждения обладать той-самой-женщиной. Той, которую теперь он точно никому не отдаст… Вика нетерпеливо ерзает в его руках в попытке высвободиться от намертво стиснувших рук. — Косицкий, ты меня сейчас задушишь, — шепчет хрипло, тяжело дыша и не открывая глаз. Сева усмехается, касаясь губами ее волос. А затем, не давая ей ни секунды опомниться, снова подхватывает на руки, в приятном дурмане пытаясь вспомнить, где в этом доме спальня. До утра остается всего ничего — а им еще столько упущенного надо успеть наверстать…