Извините! Что так много говорю о себе. У меня с этим проблемы.
- Конечно не понравилось, - я только пожал плечами, избегая взглядов и гнёта чужой шеи, - Это эротическая миниатюра. Её следует читать быстро и целиком. Мой собеседник, покачиваясь, издал кислый металлический призвук. Я не знал о нём ничего — а следовало бы запомнить. Мало того, он тяжело сочувственно вздохнул. Пухлый зрачок напротив изучал меня с рядовым любопытством. Уверен, спроси я тогда его имя, он бы захлопал в ладоши, но всё равно ничего не сказал. За первые минуты произвольно повторного знакомства, этот человек вывалил на меня невысказанную претензию, пробравшую воздух ржавчиной. Я искренне посчитал, что только вернулся с того света — только к самоубийцам можно относиться с такой настороженной доброжелательностью. У него были ровные заострённые зубы, и мазавшая мимо разговора улыбка. Даже сейчас он, не понимая собственной символичности, ухмыльнулся. Лицо его при этом окончательно рассыпалось на части и упало на пол. - Слушай… - я замялся, думая, как бы обойти вопрос имени, - … Мы в больнице? Тот человек широко растянул гибкие веки и рассмеялся так, словно совсем отчаялся, моё положение было унизительным. Бесполезно, ничего не понимаю. Он общался со мной, как с больным, но взамен всё равно что-то требовал: грязное состояние. Точно патологоанатом, который во время некропсии, вместо извлечения органов, принялся выстукивать национальный гимн по твоим костям. - Будем, - его усмешка осела налётом, - Я всё думал, когда ты наконец спросишь. Вспоминай, в прошлый раз, очнулся ты уже в реанимации. Как всегда, раздетый догола.Наблюдение 94. Свинка оказалась удивительно обходительна.
Первый раз я умер в возрасте тринадцати лет. Сдержанно и нелепо до такой степени, что осознавал это даже сам, отчего почти не расстроился, когда умудрился проснуться на полу собственной комнаты. Сразу вышел на завтрак, уже погибший, а запах аутопсии крался на цыпочках по следам моих стоп. Умерев однажды, человеком не вернёшься, я плохо помнил свою жизнь с того момента, как потерял перед ней ответственность и не был к ней больше привязан. С самого детства меня окружали гильотины — у гильотины нет синонима. Знаете, как это обычно бывает в психодраме? Ты становишься поэтом, актёром, писателем, личностью и танцором только лишь потому, что однажды шею тебе перерубило в салат. Книжки моего отца с трудом, но продавались. Ещё до его похорон я выписал себе путёвку в токсикологию порядка десяти раз. На старости лет папаша озадачил окружающих внезапной слабостью рассудка: резко стал глохнуть. А, поскольку человеком был несколько некультурным, то даже не успел сообщить об этом издательству. Обременённый талантом ровно настолько, чтобы копировать под чужим именем, последние два года до его смерти, я писал эротические рассказы за него. Отец всегда советовал мне жить несчастливо, а потом написать автобиографию. Ну, а что ещё мог посоветовать автор, чьё порно — его пожизненный удел. В периоды творческого застоя я симулировал суицид, пару раз чуть не добив себя окончательно. Так мог некоторое время торчать в больницах, не беспокоясь о счетах за электричество. - Так и не вспомнил, как меня зовут? Значит, тебе ещё предстоит узнать. Пока я рос, сквозь наш дом постоянно проходили гости. Десятки, сотни, все до одного — гораздо меньше, чем человек, и гораздо больше, чем был способен вместить в себя этот дом. Близкие друзья, кланяющиеся друг другу и обращающиеся исключительно на «вы». Двухэтажная сказка кукольного театра, где правило только одно — марионеткам рисуют рот — но они лишены собственного голоса. Даже ребёнком, когда у меня ни в чём не было нужды, стоило кому-то до меня дотронуться, мне хотелось вздёрнуться на своих веревочках. Да и зачем марионеткам разговаривать? Реплики ведь придумывает кукловод. Это не анамнез, не подумайте. Я не настолько безвкусен. Просто, однажды, папочка отдал меня в балет. Я слышал, что балет был создан для того, чтобы служить королю: балерины танцуют ради признания и аплодисментов. Даже с толчёным стеклом в пуантах, балерина будет танцевать вокруг собственной оси в коробочке. Но мой ушлый папаша был далёк от искусства: почти писатель, но, всё же, порнограф — он решил, что балерина будет готова станцевать и за чек. Моё тело создано для танца. Не знаю, это сложно выразить воспоминанием или словами. Мой отец припадочный. А я всё детство бегал по линии музыкальной шкатулки, выставленной на продажу. Поначалу, я, конечно, отказывался — никак не мог понять, о каком искусстве он говорит — он засыпал мне солью, развороченные от пуантов, ранки на пальцах. Резал их, а потом консервировал кровь. Вы когда-нибудь видели человека, который от боли обсасывает сам себе большие пальцы? Писатели склонны приносить несчастья, так говорят. Выступление не подразумевает под собой мазохизма, но если у зрителей текли слёзы из глаз, я знал, почему слёзы солёные. Ну и что с того, что танцевать перед гостями мне приходилось абсолютно голым? Меня это мало волновало, какая разница, в танце всё равно не видно лиц. Я боготворил отца — человека, достаточно умного, чтобы одурачить ребёнка — мой авторитарный бог оказался обычным обманщиком, так и не сошедшим со своих страниц. В наш дом иногда приходили настоящие гости, я смеялся, и всё равно раздевался. На гостинцы они приносили только свои глаза: а мне, как плохому мечтателю, просто хотелось, чтобы один из них сел за стол с пистолетом. В пятнадцать лет я оказался уже почти бесполезен, и тогда умер снова, предварительно предупредив папочку: я закончу всё это, обещаю. А ты пока вызывай скорую. Только попроси их не раздевать меня опять до гола, а то я, наверное, действительно погибну. Талант тела вкупе с глухонемой трагедией, это было абсурдом: мне достались прирожденно танцевальные, тонкие щиколотки. Только с такими лодыжками и можно было перейти рубикон. С людьми мне общаться не хотелось. Люди пили чай, ели кубики сахара, и ничего не понимали в балете или болезнях. В пятнадцать лет я сломал сам себе обе лодыжки и больше не мог танцевать. Моя жизнь стала легче, но менее невыносимой от этого не стала. Понимаете, после бесчисленных самоубийств мне несколько раз отшибало память, но мышцы запоминают номер навсегда. Погода сегодня не способствует человеку. От жары умирают даже бактерии, и подтёки помады размазались в кашу, как ошмётки крови облепив чужое лицо. Наверняка, я уже раньше встречал его, но я много что в жизни видел. Изувеченный макияжем человек вздохнул, и нажал на кнопку проектора, стоявшего на паркете. По скользкой от цвета стене, кусками потекло чёрно-белое кино, со мной в главной роли: - Смотри, фильм.«- А ты уверен, что вообще был болен? Когда разговариваю с тобой, даже не понимаю, чего ждать, но мне кажется, мы с тобой ещё встретимся»
- Ты когда-нибудь раньше видел фильмы? На красной кухне стояло три циферблата часов, все из них показывали разное время. Мне стало стыдно за себя, само по себе явление человека во мне показалось некрофилией. Одет, я, к слову, был довольно паскудно, и восприятие себя окружающими мог улучшить разве что тем, что шортики задирались, и на карманах был вышит узор. Но в одежде с чужого плеча красивым быть тесно и гадко. А человек с помадой на висках не спешил называть своё имя, и терпеливо наблюдал за моими воспоминаниями, параллельно которым шёл этот ёбаный мораторий, фильм. Вспоминай, хватит держать зубами нейтралитет. В той же больнице, где мне лечили ноги, спустя пять лет, я снова открыл глаза. Писать за последние годы умудрялся удивительно мало, но это не так уж и страшно, рассказчик я куда более скверный. Уже в палате, дежурный врач трудолюбиво затянул улыбку бантом на своих губах, и посмотрел на меня ампутированным взглядом.Наблюдение 73. Ну, это был персонаж. Не так важно, что он говорил.
В прошлый раз в психушке я был самым востребованным. Меня чаще отпускали на прогулки по территории, и больше остальных благоволили доктора. Понимаете, человек, границы которого не обозначены собственной кожей, вызывает симпатию, которая под силу только таксидермисту. Слепленный по краеугольному макету одобрения, я переставал существовать там, где заканчивались зрители. Подражатель в ловушке замкнутого пространства, я был дистиллированной душой этой больницы. Поскольку, признаться себе в том, что я был пациентом, оказался не в состоянии, то решил быть душой. Нейролептики и подобная дрянь здорово структурируют сознание, делая его абсолютно бессмысленным. Всегда, когда пью антипсих, чувствую себя так, словно совершаю самое изощренное преступление — шантаж. Моя лечебница клубилась корнями посреди редкой кромки леса, на подъезде к пригороду. Полная покинутость, карикатурное духовное обнищание, наседавшее на виски капюшоном посреди мокрых листьев. На протяжении нескольких лет мне снился один и тот же сон, где я крутился вокруг своей оси и снимал с себя языком кожу. Но я уверен, что если человек ничего не чувствует, ему лучше просто молчать. На полдник мне подносили терпкие яблоки, я прятал их под подушку и просыпался от хруста, санитарки наносили мне крем на щёки и стыдливо царапали глазами пол. Я часто нравлюсь людям чуть больше остальных, как всегда бывает у человека с агонизирующим сознанием. Но убийство не тухнет. И ты должен быть либо ничтожеством, либо ребёнком, чтобы твой труп мог поместиться в чехол для пуант. На ужин в больнице подавали бульон. Сам суп был на вкус, как остатки облезшей кожи. Я заглянул тогда на дно миски, подавившись собственным отражением. Наваристое лицо утонуло в круговороте плоских кусочков жира, и чтобы расплавить его в своём рту, предварительно следовало подуть. Оно показало зубы, я почувствовал разницу. Зрачки застилала варёная суповая накипь. Как всегда, было невкусно. - Ты не куришь? Первый раз, я даже не приметил его голоса. - Я бросил курить. - Бросил? Бросаются с моста, а курить прекращают, - я знал, он так попросту настаивал на том, чтобы я поднял взгляд. - Вы придираетесь. Одним словом, я не курю. - Это ты зря, - смурная гримаса потекла по ушам киселём. По одному его голосу стало ясно: он был тем, кто догадался бы прийти на моё выступление не со столовым ножом, с автоматом, - Твои анализы я уже видел. Полный набор, целый коктейль. Мой Доктор. Мой Доктор. Мой Доктор… и сам, я понял, был мёртвым. Безвременное красивое лицо разглядывало меня не спеша. Такие изувеченные глаза я видел в своей жизни лишь однажды — зрачки в колыбели вечности. Но тогда, прогорклый взгляд только стёк мне на темя и потоком разбился в ногах. Он был полностью спокоен в своей обёртке халата: плохое сочетание с бесстыдно оголённой сущностью личности. Я почувствовал себя разделочным шлаком мясобойни — он улыбался, а убийство было в его глазах. - Конечно, я ведь в больнице, это довольно очевидно. Разве нет? - решётка за окном уныло впивалась в чужую спину, а доктор безотрывно и остервенело рассматривал мои босые стопы, выглядывавшие из-под одеяла, - Знаете, что патологический фетишизм нередко является причиной психической импотенции? Он рассмеялся, мне такого было не понять. В отличии от него, я не бесчувственный кусок человечины. - Смотрю, ты здесь не в первый раз. И похлопал меня ободряюще. Не по плечу — по лодыжкам — ногам. Моего лечащего психиатра звали Тэхён. В детстве я так однажды назвал свою собаку. А потом Тэхён утонул. Не доктор, пёс. Тэхён был старше меня почти на пятнадцать лет. Дело не в разнице в возрасте, меня всегда угнетали мужчины постарше, но дистанцироваться от собеседника он умел до такой степени, что ты чувствовал себя погрязшим с головой в формалине. Замыленный взгляд, профессиональная деформация — а вместо белков липкие шрамы — мне сразу захотелось показать ему свои танцы. В его поведении сквозила трагедия, пережившая бы не один век. Правда, более трогательным его этот факт не делал. Разговаривал он, как и любой человек, пренебрегающий окружающими, так, словно мы были старыми знакомыми, сам при этом оставаясь на расстоянии вытянутых в пропасть пальцев. Тэхён не мучил себя потугами на эмоции, чем грешили все мои предыдущие специалисты, реагируя исковеркано и запоздало. Его лицо показалось мне безмерно надсадным, пластичное и тягучее. Я сразу понял, это была костница. Он носил кожу себе не по плечу. Ещё тогда, когда я увидел его первый раз в палате, это показалось мне странным: то, до какой степени я был способен обращать на своего психиатра внимание. Он ведь доктор, я должен был верить в него безоговорочно. В конце концов, доктор обязан поддерживать, помогать. - Слышал, Чонгук, что ты сам не признаешь ни одного из своих диагнозов, но можешь не переживать. Хотя, об этом я тебе и не собирался спрашивать. Мне это тоже слабо интересно, - а сам так и не отлепил взгляда от моих ног. Но какой профессионал будет спрашивать своего пациента о его же диагнозах? Он перевернул вопрос наизнанку. В тот момент, когда чувствуешь что-то неладное, это значит, что тебе УЖЕ поздно бежать. - Я писатель. Графоман. - Что же, это тоже причина, - Тэхён погладил медкарты по корешку, я и не думал смотреть на его пальцы. В конце концов, он обретал отдалённо человеческий облик, только когда замолкал. - Как вас зовут? Я вас знаю. Вы лечили мне ноги. Был ли я болен? Без понятия, это мне неизвестно. Только, кто в здравом уме даст название катастрофе — Мой Доктор, Мой Доктор, Мой Доктор — международный сигнал бедствия раздался прямо в моих ушах. В этом и состояла между нами разница: люди всегда за мной следовали, даже если я об этом и не просил. - Лечить тебя не нужно, значит. А я ведь обязан помогать. - Мне просто был необходим отдых, вот и слёг снова в психушку.«- Какой же тут отдых?»
Человек с плешивой помадой вокруг висков, вторил строчкам фильма на фоне, на рассинхроне. В чужой интонации не было ни намёка на удивление, но он старательно округлил глаза и почти меня одурачил. Только, спорить с человеком на азбуке морзе, это долго, абсурдно и двусмысленно. Тэхён, конечно, тогда ещё не мог знать, но своё детство я провёл, исступлённо занимаясь балетом, и понятие отдыха у меня было вынужденное и насильственное. Объяснять это я не любил. Взросление остервенело лишало меня остатков таланта, а я ведь привык опираться на убогое слово, как на костыли — был попросту больше ни на что не способен. Одним словом, состояние шока, близкое к кризису личности, как принято это называть. Время притупилось, и вливалось в клетки мягко, как сок. Суп на завтрак, каша из слов, оказалось, что в основе моего поведения, как такового, заложена ядерная травма на сексуальной почве. Ну и муть, а во время ужина всегда черничный компот. На тот момент я пришёл к выводу, что окончательно разобрался с делами своего прошлого, а докторское умозаключение выбило из под моих стоп фундамент в крошку. Смерть не изменила меня ни на грамм. В лечебнице Тэхён был ответственен за моё полное выздоровление, специалист! Весьма узкой направленности. Может, нищета эмпатии и замечательное качество для профессионала, и чудовищное для собеседника, но я думаю, что это всё просто парадокс. Кроме меня, других пациентов у доктора Кима не было. Он посмеялся над тем, что я называю себя писателем, но ответа на то, кем же мне тогда быть, так и не дал. Тэхён был частью этой больницы до такой степени, что казалось, его можно разложить на кирпичи и плитки. Конечно, он благоволил мне. Я действительно считал, что он был обязан. У него были искалеченные пальцы и несвойственный пострадавшим взгляд. Каркасный человек, чтобы прийтись по душе такому, необходимо будет сложить себя в коробочку. После первой встречи в палате, он задёрнул полы накрахмаленного халата, и со всей вежливостью, присущей человеку под дулом пулемёта, изъявил намерение быть моим лечащим врачом.«Нет, я определенно нездоров, это я знаю. Но доктор сказал мне не переживать по этому поводу — говорит, это — лишь признак бурной фантазии. Тяжелый случай, фантасмагория. Случай, действительно, тяжёлый: я мог бы сожрать объедки с его рук, а он просто посчитал меня дураком»
Наши сеансы проходили всегда по вечерам, три раза в неделю. Хоть Тэхён и был мне изначально неадекватно интересен, с его появлением, действительность начала меня угнетать. По краю его стола лежали канцелярские ножи и ножницы, это рядом со складом оружия я ждал принятия и понимания? Скользкая форма мысли, пара ран и человек в плёнке без предыстории — такое очарует любого. Тэхён состоял из эфемерного убийства, мой символ места с погибшими глазами. Как он мог не понравиться мне? Я привык чувствовать себя обречённым. И всегда ходил при нём босиком. Он мог бы пустить кожу с моих стоп на выкройки: я умею танцевать вместе со своими шрамами. Дважды привыкать не приходится. Но я запутался в определениях травматичности, все эти детали были мне бесполезны: годами, только образу моего тела, зрители аплодировали. А мой доктор не относился к моей симпатии абсолютно никак. Наверное, мои чувства не особо достойны рассказа. Расчленённая коморбидная привязанность — об этом можно написать, разве что, эпитафию. Но я буду писать столько, сколько хочу. И даже чуть больше, чем надо.- Это ведь не ты — настоящий калека. Почему так больно всегда смотреть именно на тебя?
Человек с помадой на висках запрокинул шею назад, почти сломал, посмотрел на экран. Он спросил — и я понял — он невменяемый. Структура его физиономии показалось мне мягкой и бескостной, я почувствовал себя соучастником. Сколько я там, в белом прошлом, должен был проболеть? От боли шрамы свернулись месивом на моих ступнях. А Тэхён на видео, в этом самодельном фильме, продолжал диалог ровной линией, остановить которую мне ни тогда, ни сейчас не представлялось возможным. Конец линии. Само по себе, звучит, как бред. - Мы разговариваем с тобой каждый день, Чонгук, постоянно. Куда чаще, чем следовало бы, это даже не делает тебя пациентом. А ты жутко болтливый, о тебе ничего невозможно узнать. Каждый день? Отягощенной наследственностью здесь не откупишься, я это чётко помню: это были лишь вечера понедельника, среды и пятницы. В ожидании сеансов я срывал себе в мясо ногти на пальцах, и от скуки расковыривал шрамы на ногах. - Почему ничего невозможно узнать? Спрашивайте — я расскажу. Вы же не спрашивайте. Пациентом я не был. Доктор был прав. Бля, да он сам постоянно трогал мои переломанные лодыжки. Я плохо умел страдать, выполняя свои эмоции почти как ритуал, как обязанность, и от плоского чувственного восприятия, в рамках терапии был набожен и скуп. Психотравма артиста — вещь разменная. А Тэхён был личностью расщеплённой, как многоножка. Под такого бесполезно подстраиваться. В предыдущей больнице, пару раз, перекаченного, санитары отъебали меня, когда думали, что я был без сознания. Я говорил об этом Тэхёну. Я всё ему рассказывал. Но меня кидало по сознанию, ломая все кости в теле. И не то, чтобы я искал оправдания, но разве этого действительно было мало, чтобы симпатизировать ему?«- Видишь? О чём и речь. У тебя идеальная дикторская интонация. Чёткая речь, безликая, нелицеприятная. Я пытаюсь разобраться в том, почему тебе так плохо, а выходит, что просто включаю радио»
На экране проектора, в тот день, Тэхён сидел передо мной на корточках, положив ладони, тыльной стороной наружу, чуть ниже колен. Доктор гладил меня по ляжкам, как хорошего мальчика, загнав глубоко по глотке обязанности специалиста. Мне хотелось капитулировать: я мог бы принадлежать ему, потому что самому себе оказался не нужен — но прикосновения живьём сгоняли с меня шкуру. Я не мог ответить ему, я был заперт в клетке из собственной кожи. Это правда чудовищно. Но всё дело в том, что когда люди принимают мои буквы за трагедию, я теряюсь в том, что сказать. От взгляда на его руки мне хотелось завыть. Пропоротые чёрной каёмкой, сожранные инфекцией ногти, такие мягкие, будто их вымочили и постирали порошком с серной кислотой. Он стал так близок. Я и не думал смотреть на его пальцы. - Но мне вовсе не плохо… - Тебе плохо, поверь мне, Чонгук. Может, так и принято разговаривать с жертвами насилия? О моей непереносимости прикосновений Тэхён прекрасно знал из книги болезней. Симбиоз торжества и омерзения заливал перегноем барабанные перепонки каждый раз, стоило ему дотронуться до меня. Апогей бесчеловечности в рамках сочувствия, но мне не было страшно, будь он одет хоть в халат, хоть в лохмотья из собственной кожи. Но мой доктор знал больше, чем я. Мой доктор знал, почему тот, кто родился на сцене, обречён играть в трагедию до самого своего конца. Его звали Тэхён, Мой Доктор, Тэхён… Ах, какое красивое имя! Только красота безымянна, его представление страшно покалечило мой эталон. Разговор, не подверженный критике, и его уродливые руки на моих переломанных ногах: с каждым сеансом он подбирался всё ближе, казалось, почерневшие пальцы скоро проберутся мне прямо под кожу. Но насколько бы сильно мне не хотелось чужого внимания, я бы предпочёл содрать себе щёки овощечисткой, чем позволил это признать. Не будь я таким впечатлительным, всё произошло бы безболезненно и быстро. Не будь я таким впечатлительным, я бы избавился от своей травмы обычным сексом на одну ночь. Но на сеансах я всегда старательно оголял рукава больничной рубашки: всё же, кожа, даже, если пережившая не один раз. Вербальность была мне недоступной, как любые границы, она меня угнетала. Врачи говорили, это всё признаки трудного детства и лабильной психики. Одним словом, структурированная манера общения моего Тэхёна была тем, чем можно пытать. Живи и здравствуй! Однажды, я даже был почти готов в это поверить. Но папочка научил меня, с твёрдой уверенностью, лишь одному: если нет неприятностей, нет и истории.К семнадцатому сеансу он научился делать вид, что меня никогда не существовало.
- Наверное, у меня кризис личности, я же классифицированный истерик. Знаете, Доктор, у меня стоит три разных диагноза, противоречащих друг другу, и все они от одного врача. - Знаете, Доктор… … мои танцы снимали на видео. Связь фетишизма с разрушительными стремлениями по отношению к фетишу отмечается часто. Мои танцы снимали на видео. Картотека в десять лет каждого воскресенья. Мои танцы снимали на видео. У меня дома остались пуанты и танцы. Мои танцы снимали на видео. Это не страшно. Знаете, Доктор… - … я ведь там больше не живу. Я бы мог стать знаменитостью. Напечатать свою автобиографию на машинке со сломанным восклицательным знаком. Я всегда нравился всем чрезмерно, так что иногда кажется, будто я — лишь продукт ампутации — их всегда привлекали мои больные ноги. Но, знаете… - … доктор, почему вы молчите? Почему говорю только я. Но я был обречён на любовь, даже если это и просто инсинуация*. Лучше не отвечайте, я готов потерпеть. Только что это всё, словотворство в пипетку, которую не загнать даже по вене. С самого детства, по ранам в пуантах, я понял, любовь оставит меня тотальным калекой. В конце концов, у меня было большое сердце, и такая же большая клетка для него. На неизвестной мне кухне, с позабытым мной человеком, мы смотрели кино. Если честно, для человека необъятного сердца, я, кажется, оставался в ебучем паноптикуме, но поразительно спокоен. Я сразу понял, вспомнил, когда он заговорил о фильмах, роняя помаду: Тэхён снимал наши сеансы. Снимал, как я рассказываю ему о без пяти минут снаффе и неостановимо рыдаю. Правда, даже в такие моменты никак не могу перестать думать о том, как же выглядит в кадре моё лицо. Однако, камера быстро перестала меня смущать. Я был прирождённым актёром, хотя нигде, конечно, не снимался, и ни одной роли не был в состоянии получить. Кастинги для меня хуже пытки, я катастрофически не переношу критики. Лучше уж всю жизнь проживу с представлением о таланте, которого начисто лишён.Лучше не запоминай, лапочка, если тебе есть, что вспомнить.
Тогда он меня не поздравил. Наверняка, забыл, отвлёкся на свои ногти, мои лодыжки. Ему удавалось присутствовать во всех местах, где я его прежде встречал, одновременно, и этим он страшно меня утомлял. Мой день рождения выпадал на день психотерапии. - Извините, что так много говорю о себе. У меня с этим проблемы. А кабинет Тэхёна вонял бесплотным стрихнином, только потом я узнал, что стрихнин, кажется, и вовсе не имеет запаха. В тот день у него были беспечные глаза, закутавшиеся в лабиринте, и одежда под стать. Он знал о балете, обо всём: что, даже если никудышный, но я, всё же, писатель. Может, всё потому, что у меня шрамы от соли на пальцах. Что у меня удивительной видеогеничности, и фотогеничности ниже посредственного лицо. Сфотографируйте меня — я сразу вам разонравлюсь. Но он только включил кнопку записи камеры. Это же доктор, он обязан поддерживать, помогать. - Ты покажешь мне свои танцы? Безвременное лицо улыбнулось мне с прилавка магазина. Вещество глаз, разбавленное промозглым морфином, сострадательно слипалось. Он понимал, что задал нехороший вопрос. У него были полностью чёрные, покалеченные ногти, рукопожатие такой кистью всегда выйдет ампутированным. Лунки ногтей вспухшие и разжеванные — мертвец начинался с ногтя.Только знаешь что, лапочка? Рассказчик ты действительно непоследовательный, скверный. Если тебе есть, что вспомнить — лучше держи, почитай.
***
… прожилки зеркала на стене, почти Гезелла*. Я знаю, он наблюдает за мной, только этого мне не будет дано никогда понять. Хочешь знать, способен ли я на преступление? Ты способен на многое, если тебя не существует. Нет состава человека — нет и улик. « Сегодня на сеансе доктор сказал, что ему нужна моя помощь. Я начал эти записки только затем, чтобы доктор однажды их прочитал, и поэтому не хочу превращать свою писанину в торговлю индульгенциями. Раньше, он уже приводил эту обездвиженную мразь, своего подопечного — он ему не сын, едва ли родственник, хоть и рос с ним почти с малого детства — в этом всё дело: его он гладит не только по переломанным ногам. Мои танцы снимали на видео. Мне положен, как минимум, процент с продаж, а я никак не могу избавиться от привычки наносить румяна, если знаю, что в разговоре будет задействована камера. Я всегда думал, что красота безусловна: но Тэхёну, всё также, интересны лишь мои переломанные кости. Я готов станцевать прямо на них, уничтожить их в крошку. Доктор знает, я мечтаю показать ему свои танцы. Я подглядывал. Он всегда ласкает себя в кабинете после наших сеансов. Ебливая психотическая шлюха. Иногда мне кажется, что он способен полюбить кого-угодно, кроме меня. » Отец у доктора был человеком консервативным. Когда тот, ещё мальчишкой, впервые попробовал курить, папочка в наказание не стал бить его по рукам: он засунул ему иглы под пальцы. Под каждый из пальцев, посреди ногтевой пластины. Каждый раз, когда заставал его с сигаретой или чувствовал запах. Ничего страшного: доктор так и не бросил курить. Его ногти были мутными и поеденными, мизинцы были вывернуты наружу под углом. Сам он был наркологическим психиатром. Собственные медкомиссии, все, до одной, покупал. « Доктор, если читаете, то извините, что так много говорю о себе, опять. У меня с этим проблемы. В этом ошибка артиста. Когда мне плохо, весь мир должен пострадать.Помнишь, лапочка? Только, знаешь что, сомнения — признак разума. Каким бы сумасшедшим ты сам себя не считал.
« Но Тэхён чрезмерен. Я спал с директором. Я действительно настолько сильно хочу выйти отсюда? Это, действительно, слишком — как бы я не старался, ложкой с миской прикончить себя я не смогу. А доктор, до сих пор, сам нигде до меня не дотронулся. Нигде, кроме больных ног. Я ведь знаю, они ему нравятся — в свою очередь, чрезмерно — после сеансов он всегда себя трогает. Только, из нас двоих, это ведь я болен. Так что я не буду пытаться, мне не понять. Во дворе лечебницы я игрался сегодня с собакой — кинул ей шарик за угол — а второй раз она принесла глазное яблоко. Мякоть роговицы впилась в клыки псине, и она только остервенело мотала головой, не в состоянии выплюнуть глаз изо рта. Я достал тогда из её пасти жидкий бывший взгляд, но он расплавился у меня на руках. А я уже начал думать, что прикосновения не влияют на меня. Чем они там занимаются? Почему под обоями хрустят гнилые глазные яблоки. Дело вовсе не в камере, но когда я трахаюсь с теми уебками, с которых Тэхён скребёт деньги, за снятое исподтишка видео, вместе с клочками штукатурки, чужие слёзы ошмётками падают мне прямо в открытый рот. »Я хочу им помочь. Мой доктор! Я приму его со всеми живыми опухолями и придатками. Я хочу помочь. Лишь бы он, наконец, дотронулся до меня.
« Но Тэхён не трогает меня. Даже в собственной квартире, куда он обещал забрать меня, раньше назначенных сроков лечения, если я буду послушным мальчиком, я буду ему бесполезен. Да, я понимаю, что он пользуется мной, обходится гадко, но даже это делает безучастно. Его жестокость не задела меня: какая разница, бьют собаку, или чешут за ушком, если делают это сквозь латексные перчатки? Не понимаю, я влюбился, или просто сошёл с ума. Дома у него уже есть любовь в инвалидной коляске. А Чимин, этот парализованный, когда вижу его в больнице, всегда издевается: он утверждает, что раньше уже меня знал. Одного не могу понять, почему от меня откупаются? Что было во мне настолько отвратного, что меня то покупают, то пытаются снова продать. Тэхён говорит, всё дело в том, что они трахают меня, ещё, как пациента. Дело спорное. Но для наглядности просит меня иногда отбиваться и кричать. Знаешь, по голодной ямке определяют эффективных и больных животных. Да и не настолько было важно моё предназначение в подобных вопросах. Я — просто способ живодёра определять, где грязь. » Красный — это любимый цвет. Не мой, доктора, Тэхёна. Кто вообще выберет покрасить кухню полностью в красный, кроме дальтоника или мясника? - Ну что, вспомнил? По глазам вижу. Эй, ты меня слышишь? Располагайся, разговор долгий. Гости здесь часто бывают, но ты, кажется, собрался здесь жить. В этой истории нет конца, как бывает в хороших рассказах, сплошная завязка. Так всегда случается, стоит окончательно потерять линию своего повествования. Только фильм на экране, и суть человека, вываленная на всеобщее обозрение. Прозрачная до такой степени, что её будет видно даже сквозь мусорный мешок. - Да, Чимин. Вспомнил. Почему у тебя на щеках помада? Я продал свою жизнь за иголку под ногтем. Ведь человек, продавший свою жизнь однажды, наверняка сумеет её заново перепродать.***
- Хорошо быть никем для психотической шлюхи? Фильм продолжался. Это было, но когда было — в подробности я вдаться не в состоянии. Простите, доктор, что даже мысленно к вам обращаюсь, но когда вы забрали меня в свою квартиру, я не смог, как обещал, полюбить вас со всеми опухолями и придатками. Чимин действительно, в моих глазах, инвалид, и, вы знаете: лучше всех знаете, что вовсе не в ногах здесь было дело. Но, в конце концов, чтобы быть врагом, нужно самому окружить себя врагами. - Ты что… прочёл мои записки? Он рассмеялся, дверь в коридоре хлопнула. Глубокий красный на чужих щеках был настолько чистый, будто сняли слой человека. Звуки за спиной свернулись в умирающих ушах эмбрионами, бля, да ассоциативное мышление здесь ни к чему и ни к чёрту. Не об этом будешь думать, когда кто-то собирается прыгнуть на тебя со спины, из-за угла. Да, я помню. Теперь уже, к сожалению, помню. Поцелуи на висках оказались абсолютно бесталанной маской. Чимин, как и прочие мои знакомые, был редкостной тварью с невероятно драматичной судьбой. А ведь знаете, наверное, доктор, что в конце трагедии с хорошим сценарием, как правило, принято умирать. Я был бесталанным гостем. Недописанный персонаж, строчащий сам себе под нос либретто без перерыва. Мои дневники, поверьте, были необходимостью: я быстро всё забывал. Первый раз, когда я увидел Чимина в этой квартире — пару месяцев, лет, да хоть десятилетий назад — он был также прикован к инвалидной коляске. Как и сегодня, во время этой кинопремьеры. Трагизм, облачённый в физическое подтверждение. Он вызывал у меня зависть, всю свою жизнь окруженный вниманием доктора, которое сковывало его тело прочней и надежней, чем гипс. Наверное, если бы я сломал свои лодыжки в муку заново, я бы однажды смог оказаться на месте него. Дети, проявившие себя в раннем возрасте, и ставшие никудышными взрослыми, часто страдают от ощущения тотального пренебрежения. Я знаю не понаслышке: быть талантливым лишь однажды — это почти что летально, только меня таким не напугать. Моё отвращение к Чимину было рождено ещё в больнице, но ради доктора, внутри его дома, я снял со своей зависти пелёнки и бросил её подыхать за порогом. Он несколько лет почти не видел людей, меня — не держал за человека. Доктор мог бы трахать меня, и одновременно разделывать на шницели. Потому чужая ревность и показалась мне странной: никакой сексуальной связи между доктором и Чимином — об этом не принято говорить вслух — даже быть не могло. Я помню его лицо, в нашу первую встречу в квартире. Парализованный взгляд, словно гигантский таракан заполз прямо внутрь его обители. Ёбаный хромоножка, прозрачная ненависть ковыляла в его глазах и была больна на обе ноги. Хоть Чимин и неплохо уживался с насекомыми, нам не было суждено стать друзьями. Долгая мутная история. Первый раз он улыбнулся, а я не хотел его слушать. Пусть успокаивает себя тем, что обычно люди так себя ведут в надежде, что им никогда больше не придётся встретить того, с кем они вынуждены говорить. Ночью в квартире доктор всегда закрывал дверь своей комнаты на замок. А этот парализованный выкатывался в коридоры, как опухоль, которую стыдно даже рассматривать при дневном свете. Тэхён запирался от моей привязанности на ключ: я засыпал прямо под дверной ручкой, готовый дрочить и мазать кожу об стены. Полноценный эротоман — не хватает только справки — той, что доктор прописал. Чимин игнорировал моё присутствие неделями. Тэхён только молча смотрел на убой. Иногда, если я не ныл и не нервничал, он гладил меня своими обрубками по бедрам. Так ведь действительно можно было сойти с ума. Но это же догма, значит, не подлежит обсуждению — доктор сказал, я лишь притворяюсь таким, сумасшедшим. Он гладил меня с выражением полного отчуждения, и так ласково рассказывал за завтраком о том, какой инструмент способен на то, чтобы пропилить мясо на кости. Ах, да, та ночь. В ту ночь Чимин изрисовал себе всё лицо, истратив тюбик помады, а потом украл из моей комнаты дневники, эти записки. Он всё понял неправильно. Доктор бы никогда не подложил меня лишь ради взяток. Всё дело в том, что он знал: это дело привычки. Дело только в руках: моя беспринципная привязанность показалась мне самоотверженным героизмом. Ведь самопожертвование — это почти благородно — почти что лучше, чем самосаботаж. Чимин был калекой в этой квартире, все две недели, только, лапочка, помнишь? Проблема в том, что дело тут совсем не в ногах. В ту ночь он встал, под раздирающие вопли своего кресла, и, танцуя вокруг себя, помыл руки — дошёл до раковины. Почему-то, отыгрывать инвалида перед перманентными зрителями, показалось мне гадкой затеей. Обманутый мошенник — плохая примета. Я об этом уже упоминал. - Ты говоришь, что пишешь, чтобы не забывать. Так, почему же меня ты не помнишь? - Так ты можешь ходить? Кажется, за спиной рассмеялись. Если вам нужно разделать мясо на кости, просто не существует лучшего приспособления, чем проволочная пила. - Да, только ты об этом не должен был узнать. Стоило ему встать, я осознал — ну и гниль, действительно, не об этом мне хотелось узнать воскресным вечером. Я ревновал доктора к Чимину вплоть до галлюцинаций, но, почему-то, совсем не мог отвечать на его неприязнь. Лежачих не бьют: но, когда он встал, мне стало грязно и жутко. Чужое присутствие, подобно катастрофе, выкачивало из меня, как нарывающий жестокий абсцесс, только одно: голый страх. - Хочешь, я расскажу тебе историю? Тогда — он украл мои записки, выкрал мою любовь, подрубил ещё на слове — наплевать, я решил, пусть рассказывает. Хуже он сделать уже неспособен. Но плохой человек не мог рассказать мне хорошей истории, это я понимал. Кто из нас был плохим? Во мне лечили всё подряд, это мне неизвестно. Свет на кухне погас. От плиты понесло очень жареным маслом. Под стеной ожила насекомая ферма, обои свернулись трубками, скатывая за собой спиралью мои глаза. А мой доктор пропел, металлическим призвуком, будто скрип инвалидной коляски. Голос, вмурованный в стены, парными кусками сыпался изо рта: - Хочешь, я расскажу тебе историю? Так чего же ты хочешь от меня? - Я вас знаю, - сквозь слой обоев, мне улыбнулись, это труднодоступно для понимания, - Вы лечили мне ноги. Визгливый хохот с призвуком помады вздёрнулся к потолку. Чимин, продолжающий играть в инвалида с высоты своего положения, пнул меня в тот вечер по коленным чашечкам, по обеим ногам. - Придурочный! Тэхён спит. Что, так его мало, что даже стал бредить? А ты, я смотрю, действительно ненормальный. Тэхён, видимо, прав. Абсурдная жестокость в отношении пациента, я считал себя уже пострадавшим, а мой доктор отказывался от позывов диалога, звук влип в плоскую керамику. Лучше бы прямо тогда, в эту ночь, чтобы я скорей понял, за спиной свербил фильм. Иногда я видел доктора там, где его не было. Но ведь он посчитал меня обычным ипохондриком, симулянтом. Невыносимо было жить в одиночестве, даже окружив себя людьми. Всё это время, своим молчанием, они оба словно меня наказывали. Но нет ничего хуже, чем иметь дело с садистом, который не имеет ни малейшего понятия о том, что он натворил. Тэхён, международный сигнал бедствия в плёнке кожи: от амнезии прошлое, настоящее, и будущее перемешались во мне, и я стал не лучше, чем блендер. Только, потерпевший не может быть прав — настоящая презумпция недоверия. Я уже не красил губы к тому времени, но при взгляде на него, кожа кислилась. Забавный, к слову, признак яда — большинство из них кислые. Если чувствуешь кислоту, то можешь понять, что это яд. А, да где это я — с его появлением в жизни я осознал, человек способен законсервировать в явлениях шрама время. Доктор продавал меня как тряпку, как вещь — я подумал, никто не спрашивает перед покупкой обуви её разрешения — но всё равно согласился. Говорят, жизнь бесценна, но я знаю свою стоимость до копейки. Я был готов лечь хоть под конвейер ради него, лишь бы Тэхён, наконец, коснулся меня глубже, чем этой травмы с испорченной кожей. Но, сидя в загоне, я так и не понял, что просто разговариваю на разных языках со скотоводом: сквозь щель того кабинета, я прекрасно видел, как доктор хочет меня. Я всё равно полюбил его: хуже он сделать уже неспособен. В конце концов, всех моих мужчин всегда объединяло одно качество — скотская ненависть ко мне.Ах, мой хороший, вот как выходит, ты опять пострадавший? Лапочка, ну и бедняжка, за что же ты так с собой?
От чего ты так страдаешь? Просто подойди ко мне, вместе со своими шрамами в карманах, я найду им достойное применение. От чего ты так плачешь? Может, оттого, что даже ночью в этой квартире никогда не бывает тихо, всё потому, что…… эта тварь
Чимин в ту ночь рассмеялся, волосы прилипли к вискам от промозглого пота. Он, кружась вокруг стола на цыпочках, вцепился в меня, схватив за руки, и я даже был готов начать танцевать. А он дёрнул меня за кисти, вдарив нас друг в друга лбами, и обмазав свой гнилостный красный. Улыбнулся, и столкнул меня на самое дно. Усадил в свою инвалидную коляску. После его тела там было холодно, увечья вызывают у меня клаустрофобию.эта тварь
Изуродовала меня по губам улыбкой. Он достал тюбик помады из кармана, и нарисовал, поверх моей кожи, от уха до уха, усмешку. Помада обуглилась на лице келоидными рубцами. Кто из нас теперь был невменяемый? Вопрос риторический. - Так и не вспомнил меня? Значит, тебе ещё предстоит узнать.***
Эта тварь ездит здесь по всему дому, раскидывая ошмётками скрип своих колёс и помаду. Одиноким людям насекомые часто мерещатся, но он предпочитал с ними жить. - Доброе утро, лапочка! Как ты спал сегодня? Тэхён говорил про него ещё тогда, когда я обитал в рёбрах больницы. Его извечный любимчик, подопечный — увлеченный рисованием по телу и муравьиными фермами — сводный брат. Ранним утром он всегда красил себе губы и щёки. Примерно к обеду с него слезал нервный приступ, в котором он скоблил лицом стены, расцарапывая себе скулы и уничтожая макияж в кровь. Тэхён много рассказывал про него, ещё на сеансах, я был вынужден заочно его невзлюбить, но человека без лица тяжело ненавидеть. Но только из-за этой любимой зверюшки доктора я понял, как глубоко ошибался. Сигнал бедствия звучал лишь в одну из сторон. Я неплохо функционировал в качестве домашнего атрибута — это долгая история — убирал и готовил, растягивал себя прямо в гостиной, выносил мусор, стирал. Тэхён не запрещал мне выходить на улицу, не давал разрешения, я с трудом понимал, зачем вообще нахожусь в этом доме. Обычно, когда появлялись сомнения, я отправлял себя прямо в реанимацию. После смерти отца я подсел на всё, что способно вызвать зависимость, и поэтому сразу заметил, что Чимин, как правило, был вмазанный. Большую часть ночи и первую половину дня. В этой квартире, ему можно было всё — меня лишили даже останков голоса. Если я плакал за обеденным столом, доктор даже не поднимал глаз. Меня больше не было. Не стало, стоило переступить порог этого дома больными лодыжками. Я бы подрезал свой мир до размеров инвалидного кресла, лишь бы он стал для доктора осязаемым. Это абсурдно, ведь какой мазохист станет хотеть и требовать, чтобы его мазохизм кто-то физически понимал. Много патетики, мало сознания, пока я маялся в этой квартире неделями, записки заполнили две тетради. Доктор ходил на работу, возвращался, завтракал, сука, обедал, совершал планомерное предварительное убийство. Желтый дом* отпечатался на развороте моего сознания. С самого начала, я так жаждал от Тэхёна совсем не любви, а гуманной психической кастрации, по всем правилам врачебной этики. Увидел символ спасенья в садисте, а, значит, за человека его не считал. Я называл это любовь? Если бы он пустил меня на органы, я хотя бы понял, чего он от меня хочет.- Доволен? Я мог сплавить тебя на мясо, но, сначала, послушай предысторию. Холодильник разморозился, руки воняют… Я оставил там место и для тебя.
Мне не хотелось писать биографию, не хотелось лечиться, не хотелось жить и даже не хотелось умирать — пуанты износились до кости. Как спрятать труп без улик в самом себе? Я посвятил этому все последние годы. Наверное, поэтому, когда я обращался к себе за советом, внутренний голос всегда молчал. Доктор воспитывал Чимина с детства. Слегка младше, почти мой ровесник, он достался пограничному отцу Тэхёна вместе с новой женой, придатком. Тэхён съехал в квартиру, купленную ему папашей, после совершеннолетия, и забрал брата с собой. Чимин однажды рассказывал, с такой интонацией, словно это был его главный повод для гордости: с пятнадцати лет он покидал её всего несколько раз. - Я — его сердце. Он не человек, понимаешь? У доктора на всё были свои причины, поразительная рациональность. Чимин был его единственной чувственной связью с реальным миром. Свои причины на всё: моей кожей он торговал, чтобы внезапным повышением в должности, впечатлить своего психопатологического отца. Он говорил, что это у него врождённые шрамы. На гладкой коже плавкого человека, по всем скулам были размётаны линии, которые он пытался разрисовывать. Рождаясь, Чимин перевернулся в утробе, выходил ногами наружу, и расцарапал себе в ошмётки, об щипцы и тазовые кости, лицо. Мать хотела утопить его в туалете — он уверял, что вспомнил это самостоятельно. Помадой он пытался отвлечь внимание от шрамов на своих висках. И, хотя, уже к обеду, у него от макияжа случалась полноценная истерика, он стыдился своих царапин больше, чем боялся привлечь к ним внимание. Настоящий таджин киофушо*. При пытке ампутацией человеку поочередно отрезают конечности, руки, потом отрубают ноги. Постепенно лишают глаз, зрения, слуха, обоняния, один за другим, всех органов чувств. Иногда ещё живую тушку подбрасывают в дом родственников пострадавшего. Отец Тэхёна был прокурором, а, поскольку, мамаша Чимина категорически отказывалась от его воспитания, он таскал с собой мальчишку на экспертизы и вскрытия с малолетства. После слушания дела о «пытке ампутацией», Чимин сполз под стол и перекусал ноги всем членам комиссии. Достаточная характеристика человека, лично для меня. Интересно, как звучало со стороны, если не знать, о чём разговаривают? Но я знаю по себе, любой человек, ищущий одобрения, бездонен. А, значит, обречён проиграть. Муравьиная ферма, он был виновен в моих воспоминаниях. Я не нравился Чимину. Да и кто вообще может понравиться человеку, который не покидал своего обиталища почти целых пять лет? Он не трогал меня и не пытался лечить, поначалу. Для меня это было сродни благотворительности. Сегодня, своим голосом без трещин, как на допросе, он скажет, что я действительно был ему почти безразличен, вплоть до той ночи. Однажды, доктор, наконец, впустил меня в свою комнату. Плакать от неразделённой любви не так уж и больно, если плачешь, лёжа у неё в ногах. Эта тварь ездит всю ночь по дому. От его шума мне кажется, словно в комнатах он не один. Кого он там прячет? Кажется, в прятки играют не в одиночестве. Но, даже сквозь страх из звука, я был так благодарен, доктор оказался так милосерден ко мне. Теперь, каждую ночь, я засыпаю в ногах Тэхёна. Но теперь, каждую ночь, стоит мне открыть глаза — я вижу месиво чужого лица — в темноте, он часами разглядывает мои сны. Липкие густые белки, он плачет и заливает меня своими разворошёнными глазницами. Он просидит так всю ночь. Ему всё равно далеко, не дойти до меня. Вчера, он запустил пальцы в муравьиный домик в своей комнате, вытащил несколько муравьёв, прикатился к нам в спальню, и стряхнул их мне прямо в открытый рот.- Доброе утро, лапочка! Как ты спал сегодня? Ну же, давай. Доедай.
Каждую ночь, я просыпаюсь от того, что одиноким людям часто мерещатся насекомые. Наверное, всё от того, что тебе хочется представлять кого-то ещё меньше, чем ты сам. - Ты не спишь? Мне всё видно, больше ты спать не будешь. Их всё больше, господи, скоро он скормит мне целиком всю муравьиную ферму. С чужих ладоней, сложенных в подаянии, ночь от ночи, насекомые пригоршнями сыплются ко мне в поры. А на утро, пальцы калеки искусаны в кровь. Лучше спать. Не кричать. Всё равно, похороненному уже не поверят. Если закопать ноги в муравейник, насекомые будут обгладывать сначала лишь голени, отчего смерть будет особенно долгой. Так что не кричи, тихо. Покойники не говорят. - Лучше спи. Умоляю тебя, засыпай. Засыпай, засыпай! Я тебя умоляю, пожалуйста! Если издашь хоть отзвук слова, я переломлю твой хребет о твои же буквы. Слышишь, как я проговариваю уже изнутри твои же слова? Не забудь записать в свой дневник: я тебя просто предупреждаю. Когда божество проснётся, мы исчезнем, так что лежи тихо. Здесь на кухне всегда пасёт очень жареным маслом — на троих — у нас внутри головы конфорка, ты ещё разве не понял? Только не плачь. Тебе нельзя его разбудить. Я обращаюсь к тебе сквозь твоё стухшее в этом террариуме сознание. Ты сейчас сходишь с ума, и пытаешься присвоить даже мой голос, но можешь считать, я не имею ничего плохого в виду. Мне действительно жаль тебя. Жалко бездомную скотинку. Ты много говоришь, но так никогда ничего и не скажешь: я засыплю твоей насекомой влюблённости рот. Чимин приезжал ко мне каждую ночь. Мне казалось, я брежу, но на утро его руки покрывались прожилками и волдырями, от укусов и яда, до самых его локоточков. Воспалённое, до выступивших вен, посиневшее чужое сумасшествие, отступавшее к рассвету — оставалась только тарелка хлопьев к завтраку за столом. Он назовёт меня: «лапочка!». А потом натравит мне муравьёв на лицо. Я так виноват перед ним. Слабый, глупый человек по размерам четырёх стен — я заберу у него крышу и дом, я разворошу на развалины его пристанище. Если так было суждено, значит, когда ночью он вползёт ко мне в комнату, однажды, я проебу его реальность насквозь. Я заберу у него даже его насекомых, единственное множество в его одиночестве. Эта тварь ездит здесь всю ночь по дому, раскидывая ошмётками скрип своих колёс и помаду. Я покажу ему, что способен отобрать у него всё.***
- Холодильник разморозился, руки воняют…
Чимин забыл тогда свою коляску в спальне. Улетел танцевать. Этот напомаженный занимается в ванной, тянет стопы, чтобы большие пальчики касались пола. Думает, никто не поймёт, что он просто повторяет за мной. - В прошлой жизни я однажды уже жил с мужчиной. Он кормил и одевал меня, насиловал — не всегда, только это и жутко. Он всё равно приходил ко мне в комнату каждый вечер, просто ложился рядом. Я притворялся спящим. Только думал, как было бы здорово, если бы он тоже, наконец, понял, что улёгся рядом с мертвечиной. Кто станет трахать труп? Сколько бы насекомых не выжрало моё лицо, у меня никогда не будет врождённых шрамов. Поймите: я использую ванну, чтобы помыться и прихорошиться, я ведь не запираюсь там, и не режу виски лоскутами. Частично, меня даже забавляла внезапная тяга Чимина к растяжке. Но, подражатель — это позорная капитуляция — даже для меня самого. - Но когда я говорю о прошлой жизни, я даже не знаю, о чём разговариваю. Меня несколько, доктор, понимаете? Не в сознании дело, вы это сразу выявили. Ах, о том человеке… Бездействие хуже действия. В своей голове, пока мог отдыхать, я всегда насиловал себя сам. Доктор, я вас знаю, вы лечили мне ноги. - … они у меня от балета совсем некрасивые, посмотрите. Не в шрамах дело, они — единственное живое, что осталось в моих лодыжках. Доктор, почему вы позволяйте Чимину всё? Я видел, этим вечером, у него опять зрачки, будто кратеры. Я ведь зависим, вы знаете, мне не жалко себя — мне тоже хочется путешествовать. А далеко мне всё равно не убежать, не бойтесь, на таких-то ногах. Тэхён подошёл в ту ночь к столу. Меня обездвижило, обезоружило его потакание. Из-за Чимина доктор всегда держал дома химическую заначку, сам же брезговал даже аптекой. Без кумара, его пёс не был способен связать и двух слов. Ещё в больнице, за мою бесконечную помощь, доктор кормил меня завтраками и кристаллами. Я не любил обсуждать эту тему, доктору для понимания было достаточно обычных анализов. Ради него, я был готов потерпеть, но в его квартире оказалось многолюдно и скучно. Та ночь — звучит предрешённо, звучит, как та самая. Но мои мозги хуже пазла, правду в них бесполезно даже искать. Откуда взялась эта внезапная щедрость? Я продолжал месить мысли вслух, не в состоянии осознать, что он, кажется, меня видит. Я никогда не существовал рядом с ним, и поэтому мог говорить, о чём только душе угодно. Даже хуже, чем рассказывать своему отражению, как прошёл твой собственный день. - … я не помню, как ту дрянь звали. Он не произносил моего имени сам, это нелепо — он меня называл подлиза. Уёбок заставлял меня лизать пол, до тех пор, пока я не стирал язык в кровь, - доктор инертно копался в ящиках стола, светильник порубил мясо его кистей на деликатесы, - Понимаю, таким голосом, стоит озвучивать разве что список покупок. Но даже для полиции, для заявления, нужно предоставить хотя бы список имён. Тэхён рассмеялся, гнилые руки скрутили свёрток с зиплоком. Бесконечное балансирование на грани собственной личности перекосилось на бок. Словно в том, что доктор нарушил свой бойкот, было нечто постыдное, и я спрятал лицо в коленях, виски запульсировали под ладонями. Чимин иногда рисовал свой красный, выходя за контуры губ и шрамов — так я мог понимать, что он был обдолбанный. А я ведь только сказал сам себе, что было бы унизительно пытаться скопировать его. Улыбка без выражения, словно уголки рта просто зажали прищепкой. Тэхён сделал вид, что не заметил игру в имитацию, только кинул подачку мне прямо на скользкий паркет. Хорошо, хоть не стал насыпать в миску: люди бывают разные. Мягкие облака и сквозной мир пылью рассеялись по кончикам моих стоп. - Ты заслужил, я объясню тебе сказку. А теперь побирайся. Только не нужно лизать, без языка, наша с тобой беседа действительно превратиться в ничто. Я могу слышать эту мразь в её прямом воплощении даже сквозь стены. Его ревность скаталась в моих ноздрях порошковыми крошками, заставляя менять мнение в худшую сторону о себе самом. Доктор, простите, я не способен на катарсис, моё сознание — паралитик. Из-за своих мёртвых рук вы окружили себя людьми, полными увечий. Папа говорил мне — я как открытая рана — никто не способен почувствовать собственного уродства рядом со мной. - … доктор. Вы ведь хотели, чтобы я показал вам, наконец, свои танцы. Он рассмеялся, а мне стало интересно, как ощущаются эти обрубки на кончиках пальцев, прямо внутри моих кишок. Человек, способный на всё — это просто человек, не способный взять на себя ответственность. Моя, выходящая за бордюры сознания, привязанность, впилась прямо в нёбо, а я всё продолжал таскать её за собой в зубах, как рассыпчатый поводок. Он сказал мне: ты способен на многое, если внутри тебя больше нет человека. С чего я решил, что пистолет обязательно должен отрикошетить? Это патетика. Поначалу мне всегда обносит мозги. Я делал всё, что Тэхёну захочется. Спал с его подопытными, не держа руку на пульсе эксперимента. Слёзы заводят его, и я плакал, если он ласкал мои шрамы. Догадался украсть лицо его ручной псины, но перестал красить губы — а ебливая конура защёлкнулась на замок с наружной стороны. Он мог трахнуть меня в первую же встречу — а он вывернул вопрос насилия наизнанку — что во мне было настолько неправильного? Он бы не дотронулся до меня никогда. По голодной ямке определяют больных и эффективных животных на ощупь. Он бы никогда не посчитал нужным почувствовать, какой спелой может быть моя кожа на вкус. Он бы никогда не сделал этого. Никогда — это было почти что отчаянно, но, всё же, не бесконечность. А я, разморённый дурью, принял не своё место. А значит, другой его потерял. Я отступил, оступился, мой доктор не слышал меня, лодыжки свернулись удавкой. Фильм был бы лишённым смысла, если бы я, споткнувшись, не упал в инвалидную коляску, которую в своей истерике, в этой комнате, позабыл этот обманщик, потребитель косметики. Настоящий эмпирический Мулен Руж. Он обнимает меня, стоит мне оказаться на постороннем месте. Мой доктор, это должно было стать настоящим благословением — но я был в тюрьме чужих лёгких — разве здесь можно было хотя бы дышать? Стоило мне упасть в инвалидную коляску, он, наконец, меня заметил. Руки доктора свернулись трубками, слоями, прокажённое рукопожатие протянулось вдоль моих органов и выкрутило их насквозь. Тэхён, опустившийся мне в колени, обнял мои подогнутые ноги, прижавшись к ним лбом, зарылся гнилыми пальцами. Моя сырая влюблённость превратилась в обычное мясо — от этой мысли — я уже задыхался. Мне стало тесно в стенах. Моя любовь была меньше, чем человек, и гораздо больше, чем был способен вместить в себя этот дом. Ночью в квартире теперь всегда слишком тихо. Этот утопленник при рождении только и знает, что тянуть свои стопочки в ванной комнате. Нам заповедано прощать обиженных и ненавидящих нас, но он может сломать свои ноги заново. Ему всё равно далеко, он не успеет, даже если будет ползти до меня.« Если вам нужен калека, доктор, чтобы любить, я притворюсь, складывайте себе в копилку обе мои лодыжки. По ночам, доктор, я представляю — это не аутопсия, это гораздо глубже — вы режете меня напополам, ото лба и до пяток, а я действительно способен спрятать вас, как в костюме, в моих внутренностях очень тепло. Вам не будет одиноко, доктор, под моим эпидермисом города и приюты. Нас сотни, боюсь, что миллионы — слишком много, вы потеряетесь — но даже если бы вы пытались, вам никогда не удастся остаться здесь одному. »
Тэхён провёл своими мрачными ладонями по коленям, загоняя иголки под кожу. Доктор поднял взгляд, и улыбнулся. У него были мёртвые, лишённые искусства глаза, но я знал — этой ночью, я обречён танцевать. А Тэхён провёл руки дальше, дверные петли скрипнули, вскрик раздался прямо из ванной, но я бы и не подумал так позорно прятать нас от посторонних глаз. Я пытался считать, что новоявленная обитель даст мне возможность вылечиться, переродиться, но, как и в детстве, не избавился от привычки надевать шортики, когда готовился ко сну. Это не связано, да и вряд ли являлось причиной, но доктор завёл мне руки прямо под ткань, сжав внутренние стороны бёдер. На подбородок вытек жалобный всхлип. Он протёр мои звуки пальчиками, безжалостный. На живодёрне забивают животных и снимают с них шкуру — оказывается, для этого бывает достаточно обычного взгляда. Думаю, он соврал мне о прошлом: папаша никогда не терзал в наказание его пальцы. Думаю, он всадил ему иголки прямо в белки. Мой доктор, мой бог — он дотронулся до меня! Он захотел меня, это был один шаг до ласки. Почему же я почувствовал себя так, словно мне отрезали вдруг обе ступни? Дело даже не в моём симбиозе с инвалидной коляской. Кожу вывернуло наизнанку, стоило Тэхёну опустить голову, прильнув носом к моему паху, и начать потираться. Мой образ сознания принял чужую форму. В ней было два колеса. - Ты красивый, Чонгук, но вся твоя красота — двухстороннее зеркало. Но я хочу, чтобы ты, наконец, меня послушал, и я знаю, что тебе тоже есть, о чём рассказывать. Ну же, лапочка, танцуй! Ты ведь так долго ждал этого момента. Давай же. Я даже разрешу себе отсосать. Почему он звучал так, словно красота — это своего рода извращение? Это было неважно. Стоило мне притвориться паралитиком, доктор вывалил член прямо перед моим лицом. Балерина, извечно танцующая вокруг своей оси. Эй, ты слышишь? Слезай давай с орбиты своей музыкальной шкатулочки. Я вытащил из чужих брюк ремень, с чувством, что разделываю себя на куски. Вылитая мозгодробилка. Но, наверное, когда божество снисходит до тебя, в этом есть что-то неправильное. У меня стоял, оттягивая резинку шортиков, но мысли пахли мертвечиной. Я должен быть благодарен, доктор делал мне почти одолжение. Он ведь, в конце концов, может, и изверг, но ведь не некрофил. Тэхён, прихватив меня сзади за волосы, как щенка, позволил взять в рот. Я почувствовал себя настоящим хозяином дома, хоть никто меня об этом и не просил. Член упёрся в щёку, заставив меня подавиться — плевать, он мог целиком залезть ко мне в глотку, вместе с ботинками. Скулёж размазался по обоям ошмётками, скользкий пот в уголках рта смешался с горькой от дряни слюной. Между ног всё горело, а я взвыл и только поджал под себя крепче колени. Бля, я просто пульсировал, футболку запачкали капли смазки. Это неправильно! Грязно и неправильно, дело даже не в теле. Я с самого начала был обездвижен рядом с ним — но, это — своего рода извращение. Стухшее запретное желание — не то, кем я хотел стать, не оно было моей детской мечтой. Тэхён сжал меня пальцами за щёки, убегая от взгляда, и, лаская гланды, быстрее задолбился в мою глотку. Приоткрытая дверь заскреблась. Царапина голоса появилась на свет и сдохла в зародыше. Эта тварь ездит здесь по стенам, раскидывая мой позвоночник со смехом по дому. По утрам он всегда мажется красным блеском для губ, жрёт его вместо полдника: без помады его больше не видно, и ночью, он высыпет полчище насекомых на моё лицо. Эта тварь ездит здесь по дому. Он его уже потерял, он никогда не будет принадлежать ему больше. Пусть вползёт нахуй в комнату. Я покажу ему, что способен отобрать у него всё. - Гости здесь часто бывают, но ты, кажется, собрался здесь жить… - неприглядный момент для насмешек. Оторвавшись от члена Тэхёна, я рассмеялся в пространство, - Чувствуете, доктор? Он наблюдает! Думает, без косметики его незаметно. Ну и дурак! Тэхён схватил меня за шею, слова перекрыли мокрое от выделений горло. Мне пришлось развести ноги, положив ступни на подлокотники. Я заметил, член доктора пульсировал внутри тем сильнее, чем больше врастала в инвалидное кресло моя спина. Господи, если ты есть, засыпай, я тебя умоляю. Это даже едва можно было назвать сексом — стоило Тэхёну ослабить хватку и погладить меня тыльной стороной ладони по щеке — я, теряя статус места и символ своей влюблённости, поджал под себя коленки и расплакался. От трения хуй налился так, что вдыхать стало больно. Представьте, что вы плачете от облегчения, пока с вас живьём сдирают останки кожи. Слёзы, как промокашка, набухли, впитывая каждый мой стон. Я хотел доктора настолько сильно и бессвязно, что, переспав с ним, в любом случае посчитал бы это трагедией. Где-то я о подобном даже читал. - Зачем ты плачешь? Это тебе не поможет. Знаю, лапочка, сближение для тебя — трудный шаг, равносильный самоистязанию. Но почему ты тогда назвал психотической шлюхой меня? Я не собираюсь тебя мучить, человека для этого недостаточно. Просто, сегодня, я знаю то, что тебе лишь предстоит узнать. Доктор, в темноте мёртвой комнаты, запачкал мне улыбку смазкой, а я понял, что даже если бы мы с ним были сиамскими близнецами, в итоге, я оказался бы обычным незнакомцем для него. Слова доносились сквозь плёнку в ушных перепонках. Я страшно разволновался, думая о том, как же сейчас выгляжу. Во время первого в жизни отсоса у меня пошла носом кровь. Слишком много лица. Если он увидит моё выражение, я стану ни на что неспособен. Я перевернулся в инвалидной каталке, пошатнувшись, и встав на колени. Попытался ему угодить, не вслушавшись в смысл сказанного, только стягивая с себя шортики вместе с бельём. Дверная щёлка размазала по паркету смывшего макияж вуайериста. Немигающие шарообразные глаза уставились на меня из укрытия, с обречённым удовольствием, словно он глядел в отражение. Так вот, что значит то двухстороннее зеркало. Разве не затем я начал этот абсурд, чтобы поганый притворщик увидел? Значит, пусть смотрит. Я ввёл внутрь себя пару пальчиков на две фаланги, рот наполнился кровью. Можно пить, как ебливый коктейль, а я, роняя капли на спинку коляски, не выдержал роли и только сильней зарыдал. - Это слишком, доктор! Почему я должен отыгрывать инвалида? Под моими веками, мы могли бы сыграть с ними в прятки. Только, ты всё ещё будешь слышать, даже если закроешь глаза. Чужие прикосновения врастали прямо под кожу. Со спины, он мог быть кем угодно, но я не хочу оборачиваться — я уже проиграл. Член доктора проехался по моей пояснице, оставляя липкие полоски, обрубленные костяшки нетерпеливо потеснили мои пальчики. Я отдам ему на прокорм всю свою кожу — он развёл внутри пальцы — но комнату заполонили чужие глаза. Я не знаю в нём человека, насрать, лишь бы он, наконец, меня натянул — а там, пусть становится, кем ему только вздумается. Его «сердце» повторяет мой биоритм, тянет носочки к полу в уборной. Ну и дрянь. Доктор всегда ужинает ровно в семь, в это время, я каждый вечер растягиваю себя перед его лицом прямо в гостиной. Господи, как же это всё сладко. Приторная боль проломила зубы напополам. Я повернул шею, там, позади, лицо Тэхёна, нависшего надо мной, расщепилось на части. Надо же, кажется, ещё одно слово, и начнёт сыпать мне букашек прямо в раскрытую пасть. - Если тебе от игры плохо, не стоит обвинять меня в том, что я дал тебе плохую игрушку, - он усмехнулся, и, наконец, вошёл в меня, улыбка отделилась от тела. Тэхён толкнулся, так хорошо, но почему он всё продолжал смеяться? - Если тебе от игры плохо, прекрати усложнять себе жизнь — не играй. Дело не в боли, его слова… Было бы легче сожрать живого угря, питающегося изнутри моим желудком. - Всё слишком сложно, доктор! - он трахал и говорил со мной, как с резиновой куклой. Головка члена покраснела от трения со спинкой кресла. Ладони Тэхёна пересчитали рёбра на моих боках, - Я поверил вам, но не могу обвинять: в этом доме, вы обещали мне приют, но тут только кладбище домашних насекомых. Лучше бы вы просто загно-аах… загноили меня в больнице. Инвалид — это моё сознание! Почему для вас это просто игра? Неподвижная темнота вдруг тоже всхлипнула — а, так я для него откровение… Он читал мои дневники, чтобы показать всю свою обходительность, спрятал собственные ресницы экспансивными снарядами по углам. Мой доктор уже давно держал туз в рукаве — я сломал его сердце — он имел право меня ненавидеть. Он знал мою историю с самого начала, и, в отличии от меня самого, не был способен, как ластиком, стирать и забывать произошедшее. Тэхён наклонился, прижавшись лбом к моему позвоночнику, кисти стали неподвижными, словно мёртвые рыбы на дне аквариума. Он не стал раздеваться, стянул только брюки, но даже сквозь ткань, его кожа была ледяной. Резинка щёлкнула — он связал мои руки сзади медицинской маской — браслет зафиксировал скрещенные запястья. В балете, все части тела важны для соблюдения баланса. С этого момента, мой танец был обречён на провал. - Громче, давай! - доктор притянул меня, удерживая за глотку ладонью, к своей грудной клетке. Руки вывернуло, от его голоса можно было получить обморожение, а я опять заскулил, - Какой ты чувствительный… - Прекратите, пожалуйста! Это ведь правда слишком. - Давай громче! - его бёдра вжались в меня, вздох разбился об шею. Я весь тёк, но позвонки пузырились под кожей. Отпечатки смазки перед глазами, на спинке каталки, оказались страшнее взгляда того, кто воображал из меня другого, - Да, вот так, продолжай… Из тебя получается восхитительный инвалид. - Прекратите, доктор! Умоляю, послушайте! Обнажённая мразь — ты умрёшь, если будешь спать в муравейнике. Доктор замер. Я могу танцевать только в тот момент, когда кукольник дёрнет за нитки. Я не умею отказывать: вы бы поняли, если бы тоже были начисто лишены таланта. Я не люблю это объяснять. - … прекратите, пожалуйста, прекратите… Когда я сломал ноги, - предъэякулят с его головки разъедал мои кишки, как жидкая кислота, - Папа отменил представления. Я мечтал стать знаменитостью! Но папа сказал мне, что у каждого выступления есть своя цена. Мокрый от чужих выделений, обнищавший под крышей этого дома, я отдал свою умерщвлённую судьбу в его руки. Пусть доедает. И меня даже перестал волновать рвущий уши задверный шум. - Когда я оказался в инвалидной коляске, - ладони доктора проскользили и обняли мои атрофированные лодыжки, - Когда понадеялся, что оказался совсем бесполезен, папа также подходил ко мне, в этой каталке, понимаете? Говорю же, в прошлом, я мечтал стать звездой… Знаете, у гильотины нет синонима. - … для человека, с детства занимающегося танцами, боль привычна и бесполезна. Он бы не стал меня больше бить. В этом не было смысла, - знаете, доктор, что он тогда сделал? - Мне сняли гипс раньше времени, я никогда не смогу больше танцевать, как прежде, даже если бы захотелось. Мои ноги растерзаны, - знаете, что он с ними сделал? - Он больше не резал их и не засыпал их, как консервные банки, солью. У гильотины нет синонима — только есть эшафот. - Когда я стал инвалидом, он обнимал мои колени, и опускался мне в ноги — он больше не расчленял их, это была цена выступления — он их целовал. Тэхён, Мой Доктор, Тэхён! Я думал, меня не было рядом с ним, а он… Он застонал. Его член запульсировал внутри, и он схватил меня за волосы на затылке, вжав лицом в этот ёбаный мёбиус, инвалидное кресло. Я могу снюхать свою трагедию со сгиба локтя, так какой вообще в ней тогда был смысл? Слёзы сочились из глаз, такие же, бля, припадочные. - Целовал и стонал, доктор, понимаете?! - отпечаток кресла-каталки прилип на обе щеки, - Я ему даже не нравился! Мой папаша был конченным импотентом… Моя смерть безразлична ему, но за то, что после всех этих лет голых танцев, я посмел его, наконец, ослушаться, он заставил меня поверить, будто мои искалеченные ноги нравятся, понимаете, нравятся ему! Доктор, мой доктор, почему вы меня не слушаете? Это слишком жестоко, без зрителей, я перестану существовать. Боже, доктор, вы такой же, как я, инвалид — почему вы так со мной поступили? Почему, не дослушав до конца, закрываете мне рот ладонью и опускаетесь вниз? Я надеялся, доктор, вы тоже будете плакать — а вы, палец за пальцем, целуете мои уродливые, больные ступни. - Доктор, не надо, пожалуйста, - голос вышел смертником из горла, - Просто послушайте, я умоляю вас… - У тебя восхитительные ноги, прирождённо танцевальные щиколотки. Только не останавливайся, продолжай говорить, повернись. Я покажу тебе, с чего стоило бы начинать. Остановитесь, пожалуйста! Я не способен просить, если это насилие — бутафория, которая просто исчезнет, стоит кулисам опуститься вниз. Мой Тэхён, ползая у меня в коленях, схватился рукой за член, судорожно принявшись себе надрачивать. Он уткнулся мне лбом в обнажённые щиколотки, пальцы сгнили под поцелуями. И моя трагедия с отрубленной головой, вышла пешком из горла, порвав на остатки улыбки снятый на камеру рот. - Тэхён, пожалуйста, хватит! - а он даже не замечал, что я впервые назвал его по имени, - Прекратите, я способен на большее, но совсем не знаю, как контролировать себя… Мой папаша на старости лет начал глохнуть, - доктор, поддержите меня, пожалуйста! Доктор, помогите, вы ведь обязаны! - Знаете, от природы змеи рождаются почти что глухими… Я всадил ему ножницы в ухо, пока он спал. Но я говорю это вам, доктор. Кипячёный бульон в голове вылился за края, вскрик раздался за дверью. А Тэхён не спешил отвечать, только всунул мне между губами пальцы, я скусил останки его инфекционных ногтей до крови. Чужая кожа стала скользкой и гладкой, обмазанная моими слезами. Ничего страшного, я этого скоро не вспомню. Стоит только выбраться из этой ебучей комнаты, найду свои записки, и нарежу их строчками, складывая в баночку из под шпрот. - Я могу разделывать свои воспоминания на полуфабрикаты, Господи, доктор, уберите губы, помогите мне! Почему я об этом помню? Он должен был умереть! Должен был умереть ещё тогда… С этим лезвием в ухе, просто подохнуть. А я писал рассказы — эротические рассказы — о голом мальчике в пуантах, танцующим, чтобы ублажать зрителей, ещё целых два года. Писал два ебаных года, вместо него. Зацелованный в метастазы, я почувствовал себя лишь свидетелем происходящего: я давно уже не понимал, что несу. С члена Тэхёна к моим ступням тянулись нитки пузырящейся смазки, под оттянутой крайней плотью, головка подрагивала. Стены обвалились к ногам, я ведь впервые открыл кому-то ставни своей черепной каморки. Оказалось, это не исповедь — действительно, лишь обычное извращение. Доктор разбил купол моего хрустального шарика, а я сидел, и покорно жевал стекло. - Боже, продолжай, эта песня… Не волнуйся, я сделаю тебя знаменитостью. Стоит тебе закончить, я спущу тебе прямо в рот. Так что лучше спи, умоляю тебя. Засыпай. Тэхён подорвался с колен, вязкая темнота онемела. Он схватил меня за затылок и оттянул за волосы, заставив запрокинуть подбородок вверх. За дверью раздался, способный сломать кости крошкой, ужасающий вопль. Со мной было почти покончено. Стоило только ему услышать крики, он забрызгал всё моё лицо каплями спермы, даже не притрагиваясь к себе. Его жестокость показалась мне инфантильной и бессмысленной. Но, от привычки публично себя унижать, от приверженности к зрителям, я кончил сразу, ещё когда он впервые поцеловал мои изуродованные пальцы ног. - Я не живодёр, Чонгук. Вижу, теперь ты вспоминаешь чуть лучше все свои недавние терзания. Я не изверг, Чонгук, как могло тебе показаться. Потому что ты сам — не жертва. Моё сознание, ковылявшее на переломанных конечностях, оступилось. Мой доктор не был жесток. Он лишь готовил, достойный главного героя, финал.***
- Знаешь, что было дальше? Что за никчёмный писатель, который даже не знает, откуда начинается его собственный рассказ. Мы будем говорить об этом уже по третьему кругу. Твоё тело, с этого момента, станет достоянием общественности — мы сняли настоящий шедевр. Но, если ты так хочешь, я снова тебе всё расскажу.
Моя история съехала с колеса. Не об этом захочешь думать перед сном, но тот вечер — наш первый секс — пошёл циклом. Каждую ночь я приходил в комнату доктора, полностью позабыв предыдущую: а он видел мой катарсис, слушал одно и то же признание, кажется, десятки раз. Материала для монтажа на целые терабайты, однажды, я даже успел заметить привычную камеру. Каждый раз я впадал в истерию, игнорируя всё вокруг: доктор ждал, но для меня та ночь была постоянно первой. Если бы присмотрелся, то смог бы заметить, что в последний вечер, Чимин, вынужденный лежать в проёме двери неделями, больше не красил скулы помадой. Он расковырял до кровавой корки рубцы на своих щеках. - Так мы всё-таки спали? Смех перерезал мне щёки. Говорят, это у меня — врождённые шрамы. - Ты и правда придурок! Посмотри на экран! Это могло быть вчера. Год назад. Прошлая жизнь оказалась ошибкой выжившего. Я бы мог сознаваться вечно. Но в последний вечер сурка, в спальне Тэхёна, для трёх перманентных зрителей, крутилось под стоны кино. Не знаю, кто тогда включил проектор, да и это не важно. Просто, посмотри на экран, полудурок. Там насиловали тебя люди без лица, под крики, которые могут вырваться только из кабинета невежественного врача. Я оказался неспособен больше на разговоры — мой доктор сварил из моих слов жидкую кашу, и на месте моих мозгов забурлил перегной. Признание вышло страшно жестоким. Правда, легко можно справиться с этим моими способами. Каждый раз, выслушав их обвинения, я нанюхивался до беспамятства. А календарь на кухне всегда показывал одинаковую дату, один и тот же листок. В последний вечер у доктора закончилась пудра. Наверное, это была просто судьба — фаталисту с судьбой бесполезно поспорить. Сидя сейчас за кухонным столом, я думаю, что было бы легче, если бы он просто расфасовал меня по термопакетам в холодильнике, как и обещал. Что угодно, не хочу смотреть его фильм. Я помню. В ту ночь, напротив меня свесились к полу две улыбки, оголённые зубы. Чимин, стряхнув с себя пыль и коросты, поднялся с пола, стоило доктору кончить. Пока я вытирал паршивой футболкой лицо, он зашёл в комнату, и в лучах проектора, принялся танцевать, кажется, вальс. Хромоножка перестал притворяться, мне стало жутко. Кулаки сжались, я подумал, что мог бы убить его и целлофановым пакетом, но всегда считал, что не хватает кухонного ножа. От его умиротворения мне стало позорно и стыдно. Но я лишь натянул на себя промокшие шорты, кожа стала инородной и липкой. И в который раз, по буквам играя в виселицу, только смог выдавить из себя вопрос: - Доктор, за что? - За что, лапочка, ты разве не знаешь? Брызги крови клеймили чужое лицо, как маркер. Чимин рассмеялся, от его голоса, я почувствовал себя обнажённым опять. Мой доктор исчез — я снова развоплотился, снова стал для него безымянным. Тэхён не собирался разговаривать. Молча вдел ремень в шлейки, и начал собираться на работу. Вчера ему поставили сутки: часы, сумка, парфюм, очки и халат. - Вспоминай лучше. Тебе не понравится, обещаю, но, клянусь, предстоит узнать. Обречённый всю жизнь бегать в колесе, я бродил по следам своего прошлого из терапии в терапию, получив из наследства лишь разлагающийся на моих стопах поцелуй. Я пережил ад, так и не поняв, что было его эпицентром. Никогда не понимал, и судьба закрутила меня спиралью. Я знал, что переживу каждого из своих зрителей — ещё в младенчестве, я выцарапал один глаз своей нянечке — если бы вспомнил об этом раньше, их взгляды так и остались бы лишь в моём детстве. Но я забрал их вместе с собой из дома, и теперь они наблюдали всегда. После каждого папочкиного спектакля я убивал себя. Убивал так, чтобы смог убить ещё раз. А затем ещё. Спасение было жалкой попыткой: я всё равно выступал. Даже после больницы и перелома, без пуант, голым катаясь по полу. Раздробленная стеклянная мозаика моей предыстории, осколки на киноэкране — всё это оказалось глупо и бесполезно. Я объявил себя пострадавшим, чтобы улик было меньше. В рамках насилия, это можно назвать лицемерием. Всю мою жизнь меня преследовало одно единственное желание — не так важно, кого — желание убивать. Я болен, это я знаю. Прекрасно знаю. Даже не важно, чем. Доктору я верил безоговорочно.Во мне вылечили всё подряд. Меня совсем не осталось.
- Не переживай так, Чонгук. Ты с самого детства был тварью. С самого своего рождения. Я поднял взгляд навстречу чужому голосу. Действительно, это было только вчера, я до сих пор чувствую сигаретный дым в помещении. Куски помады скалились мне, ошмётками цвета четвертуя пустое лицо. - Так сильно хочешь узнать, за что же? - Чимин усмехнулся. Мой доктор сел на кровать позади, закурив прямо в спальне. Перезрелые ладони смяли ткань брюк, и он запрокинул голову в потолок, - Карма — это физическая материя, лапочка. Тебе следовало бы это выучить, но твой урок, к сожалению, уже подходит к своему завершению. - Карма? Что ты такое несёшь… После круга насилия, этого ебливого колеса сансары, ежедневной первой влюблённости, он говорил мне о карме? С самого своего детства я был обречён стать танцором. Настоящим артистом. Почти знаменитостью. И, если каждый имеет право на свои пятнадцать минут славы, так в чём же я был так виноват? - Ты действительно меня не помнишь… - глаза Чимина выкатились наружу, и он встал, нависнув надо мной, и схватившись за подлокотники инвалидного кресла. Чтобы получить подобную травму, нужно упасть, как минимум, этажа с третьего, - Ты не помнишь меня! Цикл замкнулся, пошёл кругом. Время схлопнулось за моей спиной, разбившись в мясо с третьего этажа. Мой доктор, наконец, поднял голову. Я почувствовал не эффективным, больным, под его взглядом. Когда Тэхён начал говорить, я понял, почему он не считал меня полоумным, но уверял, что только в палате мне было и место. Обломки голоса застряли, как ножницы, всаженные по рукоятку, прямо в моих ушах. - Я узнал о твоих представлениях от своего пациента. Знаешь, твой отец действительно пытался лечиться. Правда, от фармацевтики он отказывался, и я слабо сумел помочь ему в те времена. Что за мерзость, ему не стоило в это лезть, бля, да о чём он вообще так уверенно разговаривает? Да и как ему общаться с человеком, который только и знает, что задавать вопросы самому себе? Лапочка, эй. Чимин уселся на пол, поджавшись комочком, и положил подбородок мне на колено. Он позвал меня полушёпотом и почему-то потёрся, почти что ручной питомец. Надо же, когда он кричал, я совсем не был способен его замечать. - Слушай, Чонгук, - имя растворилось на языке с шипением, - Тэхён хронический психопат, если ты ещё не заметил. Не следует провоцировать его, дразнить, это тебе не собачка… Не надо отбирать у него любимые вещи. Только не говори мне сейчас, что злопамятность — это грех. - Вещи..? - моя кожа была пошита картонными коробочками медикаментов, а я всё равно сделал вид, будто не понял, о чём он со мной разговаривает. - Тэхён брал меня с собой в детстве на представления. Чимин улыбнулся, и, даже без помады, комната окрасилась в красный цвет. - Знаешь, наверное, с кем в главной роли? Мы с тобой часто играли в вашем домике на втором этаже. Стали старше — болтали, пока взрослые пили чай и ели десертики, - после выступления, папа продавал гостям записи на видеокассетах, - Всё дело в том, что у меня страшные комплексы из-за особенностей моего рождения. Понимаешь, мне был необходим пример худшей дальнейшей судьбы. В прятки мне не сыграть. Им подрубили колени с детства. Гипсом тут не поможешь. Даже сквозь трещины в стенах, этот ебаный глухой телефон работал по перерезанным проводам. - Вспоминай, я тебя умоляю. Неужели не помнишь? Я уже раньше рассказывал, так что скорей, вспоминай. Одно дело — ребёнок — но, выросшего, пуанты физически бы не выдержали моего веса. Можно было найти сотни причин отказаться, только все они заводили меня в тупик. Он придумал простое решение: если живого места на пальцах нет, значит, раны больше не работают. Есть другой способ заставить их истекать. - Поцелуй может оказаться жестоким, - Чимин тряхнул головой, в волосах блестела инфекция, - Но ты не жертва, Чонгук. Не в этом контексте, не с теми людьми — здесь, ты даже не пострадавший. Почему ты не понял: за что, за что?! - неужели я действительно звучал так отчаянно, как он передразнивал? Тэхён тускло улыбнулся в подтверждение его слов, - Хочешь знать, почему твой доктор никогда бы не захотел полюбить тебя, даже если б был на это способен? - Прекрати, пожалуйста… Чимин, хватит. Это шпаргалка для исповеди — я неспособен на покаяние — так чего же ты так отчаянно хотел от меня? - Поцелуй — иногда, это действительно больно, тут ты прав. Чимин поднял взгляд, его лицо потеряло всяческое выражение. Полое, как стекло, тело, оно настолько прозрачное, что когда оно разобьётся, мне придётся жевать его, даже если будет скрипеть на зубах. Стоило ему открыть рот, меня почти вывернуло, я уже знал, что он скажет: - Твой папаша рассказывал о твоём наказании доктору. Он говорил, что ты будешь танцевать хоть в гипсе, хоть под капельницей, хоть на костылях… Понимаю, это гадко, но твоя проблема, лапочка, в том, что ты не понимаешь границ собственной шкуры. Горе — это не вирус, придурок. А ты, отыграв последнее выступление, позвал меня наверх, в свою комнату. Кишки забурлили под горлом. Из уголков глаз, на колени капал предательский желудочный сок. - Знаешь, Чонгук, что действительно может быть больно? - хватит, пожалуйста. Разве я так виноват, если просто хотел этого никогда не вспомнить? - Падать с пролёта лестницы — видишь, придурок, у меня тоже шрамы и на бёдрах, и на лодыжках — я несколько лет не был способен на то, чтобы сделать хотя бы два шага на собственных ступнях! Ты действительно сволочь, Чонгук, можешь мне просто поверить. В больнице, вместе с переломами — мне загипсовали твой поцелуй, оставленный перед падением, на обеих моих ногах. Так что Господи, если ты есть, умоляю тебя, засыпай. - … в своих записках ты назвал меня прирождённой тварью, - чужой голос обмяк, он двоился по размерам прописных букв, - Знаешь, я говорил это множество раз: у Тэхёна с тобой много родственного. Я соврал ему, что упал сам, и он мне поверил. Мне хотелось ещё хоть один раз посмотреть на твоё выступление, чтобы понять, что в человеке может быть что-то гораздо тяжелее и хуже, чем просто два колеса. Во что мы играли? На моей стороне доски всегда был цугцванг — каждый шаг приведёт к поражению. Некрасиво плакать про чужую тоску, но я так и не смог закрыть побелевших глаз. - Я на работу. Всё это утомительно, давно было пора заканчивать. Разберись, к тому времени, как я вернусь. Доктор исчез сквозь проём двери, утащив мою любовь за собой на подошве ботинка. Перед уходом он вытер подмётки об коврик, который стелил коридор. Чимин не обратил ни на его уход, ни на меня, никакого внимания. Он подпёр подбородок ладонью, почти улёгся корпусом на мои колени, и я больше не был уверен, что хоть один из нас, хоть раз, хоть где-то существовал. - Чонгук, надеюсь, однажды, ты поймёшь, даже если не вспомнишь… - Чимин почему-то вздрогнул. Шрамы кипели, и стали настолько горячими, что из них можно было варить суп с лапшой, - Это было твоё последнее выступление, и, глядя на тебя, я больше не чувствовал себя инвалидом. После спектакля ты плакал передо мной, упав мне прямо под ноги, и крепко обнимая колени. Однажды, я даже был готов в это поверить. Ты хорошо умеешь плакать, но это не сделает из тебя человека. Потому что когда слёзы высохли, ты зажал мои загипсованные лодыжки подставкой, на этой каталке, и сломал их опять. Восприятие стало мягким, как ртуть. Чимин вздохнул, поднимая глаза к небесам потолка. Разве это возможно — преступник без памяти — разве не должен и за последствия быть ответственным кто-то иной? Его история вошла, будто шприц в корень языка — я совсем перестал понимать, как же с ним разговаривать. - Не подумай, я тебя не обвиняю. Как я вообще могу высказывать претензии человеку, с таким чётко разграниченным личным пространством? - Чимин перевёл тогда на меня пустой взгляд, лишённый обиды и боли, - Частично, я даже рад, что ты такой недотрога, и простого прикосновения достаточно для того, чтобы изничтожить тебя. Завтра ты проснёшься, Чонгук, и опять ничего не вспомнишь. Не расстраивайся, завтра, мы весь день будем дома одни — мы сядем за стол, и, хоть целые сутки, будем разговаривать… … на красной кухне… - … Извини, мне придётся до тебя ещё раз дотронуться. Я проведу тебя за руку прямо в ад.***
На красной кухне стояло три циферблата часов, все из них показывали разное время. Листы, исписанные убористым почерком, мои не подлежащее редактуре записки, хрустели в руках, как гигантские трупы мух. Когда я очнулся ещё незнакомцем, утро пекло мне макушку, но солнце обрюзгло и село. Доктор скоро вернётся с работы. История, пошитая белыми нитками, паутиной стекала по задыхающейся, в последних жидких лучах, стене. В тринадцать лет я начал страдать графоманией, и, поскольку есть вещи, о которых рассказывать вслух бесполезно, был этому чрезвычайно рад. - Это месть? - больше нечего вспоминать. Голос, как нежеланный гость, свалился на лежащие на столе листки бумаги. Но больным бесполезно верить, бесполезно взывать. Подо мною был деревянный стул, кухонный стол, точка отсчёта. А Чимин, снова усевшись в своё инвалидное кресло, в ответ мне только улыбнулся прямо в лицо. Слёзы застыли коркой, я перестал чувствовать кожу на скулах. Ещё вчера, я бы посчитал, что такую улыбку можно выдавить двумя пальцами, и она бы растеклась также вязко и смутно, как из нарыва течёт гной. - Это кино! Месть была уже много раз. Нескончаемо мстить надоедает. Просто, теперь, когда ты опять всё забудешь — не волнуйся — другие запомнят эту историю за тебя. Чимин устало посмотрел на меня, слово умерло на кончике буквы. - Чонгук, не ищи прощения. Выйди на балкон. Ты когда-нибудь видел фильмы? Просто будь благодарен, фильм — не худшая участь. Говорят, киноактёры только жертвуют деньги на благотворительность и иногда кончают жизнь самоубийством. Знаю. Я же, в конце концов, сам это написал. Стук пуантов разнёсся по всему городу. Голый психоз обнаженного человека, нарисовавшего себе макияжем зияющую рану улыбки. Картотека всех моих танцев, насилия и секса, повторяющихся признаний в содеянном. От ножниц в ушной раковине, до глазного яблока на клыках псины, можно было дойти пешком, там всего один шаг. Бесконечный монолог человека, который только и знает, что задавать самому себе вопросы. Диалога тут никогда не выйдет. В конце концов, у меня удивительной видеогеничности, и фотогеничности ниже посредственного, лицо. Воздух на балконе сжался до размеров инвалидной коляски. Соседи наблюдают за мной со всех балконов, из-за угла. В шлёпанцах хлюпал глубоководный дождь, а прохожие купаются в моей оттянутой коже. Видео включили прямо с цифровых билбордов на центральной улице — за деньги, что я для доктора заработал, и не такое можно было бы показать. Мягкое, как фарш, лицо, которое даже не догадывается, что оно само и есть маска. Почему зрители так мало оборачиваются ему в ответ? Ещё вчера, я бы свернул им всем головы. Ночь облепила лицо, цедила вены. А, херов кинотеатр. На панихиду билета не купишь, но приходят только по приглашениям. Вот попробуйте заявиться на похороны без предупреждения, и в контексте смотрящих, мертвецом уже станете вы. Представьте, у вас перед глазами видеозапись, кинопроекция. А теперь представьте себя обнажённым. Садизм, в обыденном понимании, не включает в себя присутствие камеры. Так что просто представьте, что вы — почти хороший человек, общепринятый ровно настолько, чтобы его можно было демонстрировать с телеэкрана. Надо же, получается, сегодня я почти эталон. В этой истории нет конца, как бывает в хороших рассказах, сплошная завязка. Так всегда случается, стоит окончательно потерять линию своего повествования. Только фильм на экране, и суть человека, вываленная на всеобщее обозрение. Прозрачная до такой степени, что её будет видно даже сквозь мусорный мешок.« - А ты уверен, что вообще был болен? Когда разговариваю с тобой, даже не понимаю, чего ждать, но мне кажется, мы с тобой ещё встретимся »
Больше помощь мне не нужна. Так что я улыбаюсь, и только говорю соседям: - Смотрите, фильм. Вы когда-нибудь раньше видели фильмы? В этом кино, я разбил сам себе сердце. Только, даже если сердце разбить, страховку за это не выплатят. В конце концов, оказалось, что я говорил правду — у меня было большое сердце, и такая же большая клетка для него. Теперь этого больше нет. Только свои пятнадцать минут у каждого: полноформатный момент славы пошёл мне горлом. А мой доктор, действительно, сдержал своё обещание. Превратил меня в полноценную знаменитость. Остаётся только гордо вздёрнуть подбородок, прямо в петлю. Как и подобает настоящей звезде программы.« - Но звёзды уже мертвы в тот момент, когда ты на них смотришь »
Но ведь звёзды — это неисчисляемое.
А прохожие толкают друг друга локтями и почти смеются: смотрите, фильм! Мне впервые досталась главная роль.