Пятисотый день рождения

….распускались на небесах, подобно молодому хлопку, пушистые облака с виду мягкой ваты. Благодаря наблюдениям, они, в знак благодарности за снисходительное внимание, ласково щекочут трепетное, для них игрушечное человечковое сознание. Померкли за их могуществом чудесные рассыпчатые звезды, отличающиеся любезным неслепяществом. Но и это, некогда, нежное волшебство потемок ночи осаждает собой озаренную людскую душу. Молча воссоздают они безмятежную ауру покоя и безразличия, улетучивают человека в дрему, но тут же вынуждают задохнуться в дыму табачного октября. Затянувшееся, наверняка начинающее царапать скудностью рассуждение о восхищении небом казалось слегка встревоженному Ноэлю длительной сказкой, медленно подошедшей к завершению. Красноватые черепичные крыши цветочных, игрушечных, всяких-всяких лавок усеяны легкой рассыпкой инея. Его заочные от людей ладони, невзначай, навязчиво обольстивали их изморозью осенней стужи. Он здесь не виноват, лишь его поблекшая душа желала понимания. Хотел бы вечной мерзлоты, чтобы эти несчастные, удрученные человечки удосужились услышать его мольбы помощи. Он желал быть не лишь вестником чего-то большего. Желал похвалы, чем впредь был одарен художниками-пейзажистами. Кажется, именно они действительно стали природе некими проблесками на ржавчине человечества. В движениях их руки уж не было скованности, в глазах виднелось сочувствие без похоти. Из этой несхожести, общество посчитало бы их «необычными». Левайн попутно замечал, как былой шумный гул жарких мгновений сменился загадочным уличным молчанием. Однако его сердце не становилось увядшим. Лишь распускались в его иссиня-лазурных очах несколько игривых, шальных и наивных огоньков. Посеребренные от заморози, его пышные для юноши ресницы восторженно хлопали, непроизвольно превращавшие его лицо в подобное лепечущему дитя. Легкость походки сменилась торопливым бегом, и вот, юноша уж спешит в ласковые объятия своих желаний. Надежд сделать мир чуть добрее и счастливее. Хотя бы в его укромном сердце. *** Что же за знаменательный день вовлек блондина в сию авантюру утреннего побега? Вот-вот, и он бы, в ненадежной и легкой курточке, пропускающей прохладу всквозь, превратился в хрустальную статую и образец культуры для историков. Самый первый на глупость, но до чертиков обескураженный, в особом фуроре, Ноэль вспоминает, каким ярким фломастером взял в кружок день рождения Вилардо, обладателя томных, осуждающих и непроглядных глаз. Данная мысль надолго внедрилась в его головушку, прогревая тело лучше невозмутимой, бесстыдной одежды… Юноши вместе первый год, и, весьма удивительным для златовласого было то, как отнекивался и метался Виардо от темы с датой рождения. Помнится, как долгожитель, в паутине собственного обмана, путал, двадцать пять ли ему, или двадцать семь. Непростая, даже сказать, невыполнимая миссия сделала Левайну уступок. Теперь он знал, каков мир странен, однако сие проклятье парня не вытолкнуло из обилия разгоряченных чувств. Возможность отметить его незначительный праздник пронзительно обеспокоила Ноэля. Он принял это, как что-то действительно жизненно важное. И, вероятно, если бы не ответственность мэрского сына, хлопоты кончились бы еще год назад..... *** Бессмертный никогда не поощрял сладкое. Тем не менее созерцательно-романтичные, но, к сожалению, банальные вкусности, что когда-то приобретал блондин из чувства ласковой нежности в его груди, Вилардо не одарял столь презрительностью. Конечно, из уважения, он старался сглатывать невзлюбленные лакомости. После эдаких случаев увлеченный фанат астрономии робко извинялся, невзирая на отрицания «ненормальности» его поступка. Впредь, заостряя внимание к выбору специфических для романтики подарков для не менее необыкновенного, столь близкого и теплого человека, паренек смахивал из головы всевозможные вкусности, отдавая черед и приоритет сюрпризам, связанным с цветами или книгами. Ох, точно… Левайн часто композировал ему краткие пьесы на три четверти. Что-то вроде неспешной, протяжной музыки на легато. Голубоглазый невнятно счастлив. Смахивая слезы обеспокоенности, пятисотая свечка врезалась в впечатлительных размеров торт, приготовленный обладателем золотых прядей не без помощи давних приятелей. Приготовление заняло больше, чем одну ночь. Аккуратности Ноэля восхищался Эш, недоумевал Сириус. Но даже это усердие не могло отрешить его от неумений в кулинарии. Однако гиперактивный Брэдли, подобно старшему брату, трудился, старался любезно указывать на ошибки и недочеты младшего. Обладатель целого особняка же, в свою очередь, цокал языком, предпочитая самому исправить Левайновский кавардак. — яйцо разбивается не так. Неужели тебя не учили в детстве? — возражал вошедшее в первую сотню замечание фиалковоглазый. — эм-м… Послушай, Ноэль, мы можем сделать это сами! Задача не из простых, в особенности для новичка! Ну-у… если ты ранее этим не занимался, понимаешь ли, ничего не выйдет вот так… — качал головой обескураженный Брэдли. Морщась, провожал юношу до стола с ножницами и пестрящими картонками, указывая на задание что-нибудь, да вырезать. Именно по эдакой причине стены на следующий день были увешаны звездочками, цветочками, шариками, сердечками и птичками из картона и тонких цветастых бумажек. Мысленно воротя время вспять, на мгновение становясь тем скрытным мальчиком или таинственной «девочкой», каковым был прежде, его ладони сами складывали искусные оригами, коим он обучался. — вы серьезно думаете, что эти цветочки будут инересны Вилар…— перебитому мало того, что не дают закончить мысль, так еще и заталкивают в рот ненарезанную морковь, вызывая сопротивление и не то, что раздражение. Целую кучу пассивно сдерживаемой ярости. — хе-ей, вкусно, правда? ~~ — возносит фразу Эш, чтобы не расстраивать блондина, которого воспринимал, некогда, младшим братом. Так случалось, потому что к нему зачастую приходилось наведываться из-за излишней болезненности. Зачастую, хозяин длинных волос, отдающих светло-изумрудным, готовил супы, салаты, даже пек печенья, торты, лишь бы освятить заболевшего несколько загадочной (?) улыбкой. От Брэдли всегда веяло обилием радости, лекарь из него отменный, несомненно. Так считал Ноэль, с высокой температурой начиная дремать под длинные и чудные сказки иностранных литературных писателей. Тем не менее, мы с вами снова несколько отдалились от темы. Задорным тоном, подколка врезается в слух Гибсона очередной раз. — Сириусу так нравится, да-а? Вкусно-вкусно!!! А сейчас мы будем все это готовить, поэтому, думаю, есть ингредиенты не будет хорошей идеей! В дуэте и как сообщники, конечно, у Эша и Сириуса возникало уйма конфликтов. Не потокая подробностям, результат стал, в конечных итогах, идеальным, не подавая симптомы постоянных несогласий друг с другом. Даже бессимптомно о их вздорах, блюдо, конечно, не стало распрекраснее материнского, но любоваться можно с таким же энтузиазмом… Аппетитные и ровно нарезанные огурцы, подобно участнику симбиоза с иными компонентами еды, изнемогали скандинавский торт от «неукрашенности» по краям. Форель мирно выложена цветочными лепестками, а укроп на верхушках подобал листьям ветвистых зеленящих растений. На один корж должно было приходиться двадцать-пятьдесят восковых и исхудалых, стекающих от жгучих пламенных властей, свечек, из-за чего, вероятно, торта может запасом хватить на месяцок-другой и грядущую зиму. Шутки про старых добрых дедушек, кажется, не слишком забавные для некоторых читателей, но Вилардо, как человек прапрапрапрапра пожилого возраста, может дать совет в приготовлении собственного погреба, хоть и не уйма признает такую суматоху обязательной. Сомнительной идеей было бы зажечь около пятиста утомленных ожиданием свечей торта. Пришлось лишь половину четверти. Иначе Адлеру бы не составило легкости задувать эти проказни, кажущиеся сюрпризом. Воздух кончится, а кислород на всей планете откажется функционировать. Конечно, сбиваться с удручающего счету приходилось не раз, из-за чего усталый парень уж собирался отчаиваться. Но ради чего же он проделал такой огромный путь? Вернее… Ради кого? Ради лучшего друга, или же… Чуть больше. Признание в драгоценных чувствах было скоротечным, но, кажется, Адлер уловил тонкую нить его плаксивых рассуждений. Безумно, но именно в тот единственный и драгоценный вечер бессмертный почувствовал, как кажущийся неприступным и загадочным Ноэль стал особенно близким и беззащитным. Как его внутренний мир робко растекался невидимыми ручьями по его мятой рубашке. Как пунцовые щеки стремились оттолкнуть гложущие дорожки слезинок, стекающих в уста Вилардо. Адлер стремился смахнуть хрустальные дорожки отрадно-солнечного, но почему-то разрыдавшегося Ноэля. Притупление эмоций улетучилось куда-то очень далеко. Эмоции, непроницаемые никоим из люда чуть выявились. Уголки сухих губ дрогнули, и, кажется, перед ним, растроганным блондином, хочется откинуть всю эту хладнокровность и безразличие. Молчанье сквозь, оба сердца подобны тонким швам. Таким невообразимым, но хрупчайшим швам… Эта ночь была заключающим этапом их прошлой жизни. Завершением дней отдаленности и недосказанности. *** —…тут уже явно не сто пятьдесят. Пересчитывай, — восклицая свое обязательное в данной ситуации, заключение, Сириус резким движением поправляет прядь, несвойственно его образу, растрепавшихся волос махом головы. — н-но… Ох… Сириус, мне бы так хотелось скорее закончить… А сколько здесь? — морщится измученный своей работенкой. — на взгляд, двести. Перестарался. Но я не думаю, что он будет это высчитывать. С какой целью ты это делаешь? —…я хотел бы сделать ему приятно… Однако, ты прав… Я не думаю, что четверть приблизительного значения, как он сказал, важна, но… Если дело касается моего друга, это не мелочи, понимаешь?.. — поправляя покрывающие скандинавский торт, огурцы, он жмурится, скрывая признаки очевидной мучавшей скромности, сковавшей его плечи. — ладно. Поторопись. Утро наступит совсем скоро, всю ночь возишься, — пытаясь вернуть юноше любые-иные признаки ярко вознесенной адекватности, Гибсон покидает кухню, под конец сверкая серьгой вида сумрачного полумесяца. Его облик особенно роскошен, как и всегда… Ноэлю всегда было, чем восхититься у Сириуса. Начиная с четко поставленного характера и сдержанности, заканчивая всегда невообразимым внешним видом… Он походил на английского принца. Сие прозвище насмешливо использует Брэдли до сих пор, вроде бы невзначай и шутливо. *** Отдающие нефтяным, локоны Адлера рассыпались по жестковатой подушке. Морщится он от нынче излишне палящего солнца, несвойственно самому себе, шипя. Темноте, царившей в очах помешал слепящий, словно осколок, безумно вонзившийся солнечный свет. Предательские лучи, слуги огромнейшей звезды космоса, просачивались в эти уголки земли изредка. Что помешало им усеяться и смутно скрыться в городских улочках, осталось нераскрытой тайной. — ох… Значит, тебе тоже не слишком нравится открывать занавес утром?.. — задает риторический вопрос раздрающийся мягкий и переливчатый, парнишескй голос Ноэля, кажется, пребывавшего здесь давно. — …как давно ты встаешь раньше меня? — подозрительно косится старший, покусывая щеки изнутри. Такая привычка обычно свойственно проявлялась по наступающим каждые сутки, утром. Еще не проснувшийся целиком, Адлер тянется за часами, не понимая новейший, странный циферблат. — …который час? Ноэль вдумчиво помолчит еще пару-тройку мгновений, опуская скрыто-встревоженный взор вниз. Длинные пальцы торопливо оттягивают край рубашки вниз, панически и озабоченно крутя ухваченную ткань меж собой. Робкие ноги неловко превозносят высокого на край полюбившейся постели. В памяти всплыло что-то дурашливо-детское, что-то, произошедшее здесь. И бессмертный нагнал и уловил его рассуждения без слов. Но что-то нарушило такую трогательность, возрастая в целую поэзию озадачивающих перспектив. … Будто согрешивший, провинившийся ребенок, он тянется к хоть и безразличному лику, но обладатель его был недоумевающий, с виду обезличенный юноша. Наколилась в атмосфере некоторая несуразная нить, ведущая их к новой скрипящей, не спешившей открываться дверце, ключом к которой суждено было стать этой частичке немого, застывшего мира, остановишегося лишь для эгоистичных, но таких настоящих них. Выжидаючи, нестерпевши, фарфоровое лицо Адлера тянется к жмурящемуся интриганту. Большой палец брюнета ласково придерживает подбородок младшего. Ни один мускул физиономии вечно живущего не дрогнул под воздействием колышущейся чуткости и накалившихся ныне комнатных температур. Храм разбитых сомнений впечатляет куда прекраснее даже самого ценного, сухого вина или дорогого табака. Расписанная мною минута показалась молодому Левайну вечностью. Глупым чудом. Таким непослушным, умелькнувшим в чаще леса отброшенных дум. Воплоти, здесь и сейчас, он утянут в порочное, нежное лобзание, вскользь пропитанное доверием и изнеженностью. Меж парой восторжествовали одни лишь вспышки приоткрытых истин. Смерть и Жизнь казались чем-то отроду воздушным и необозначенным ни на коих картах, неотысканным на страницах романов. Никакого помысла, за исключением очаровательных стекол, ласкающих беспорядочные мысли Ноэля и Вилардо. Вот только это не оседало ранами. Понимаете, что-то схоже с милым для разгоревшихся чувств калейдоскопом. Вот, в соитии с розовыми кристалликами любви, дивно сочетается желтоватый всплеск адреналина, смешавшегося с действительным счастьем. Сжимаются до клочка их сердца, кровь их сольется, как нечто единое. От роду спокойный ко всему, Адлер был пленен неизведанностью вскружившего голову, подобно тем композициям Ноэля, чувства горячих, потенелых промельков любви, забытых им веками страшной печали. Греховная близость, как во сне, запечатлена картиной, отыскиваемой в грезах. Скользящие ладони обладателя столь глубоких, хранивших тьму и ночь, глаз, тянут любовника (ставшего таковым по странности), за воротник белоснежной рубашки чуть настойчивей. До этого тлеющий, пылающий от жара, подобно еще молодому пеплу, утянутый в романтику тоскливой серости и дешевых драм безразличия, Левайн, вдруг тихонько мычит, намекая на утраченное непредусмотрительностью, дыхание. Отстранение, завершение… — это то, чего ты хотел? — мужчина желал и без подтверждения разгаданных дел, поддразнивая этим младшего. Он поправляет свои растрепавшиеся локоны, стесняя Ноэля еще гуще. — …ну? — я хотел сказать…— Ноэль, заливающийся румяном, оттенком пунцовой, разбавленной с каплями легкости воды, как по приказу важного и искусного художника, окружен лишь светом и оковами разрешенности. Он обвивает шею Вилардо кольцом собственных рук, было, помедлив, излишне даже в сию минуту беспокоясь о личных границах. Забавляя проклятого своей потерянностью от толку, он произносит то, ради чего писалась эта маленькая, незавершенная, странная и бессмысленная история, застывая, словно впредь, вопреки волнению, померкнет в пучине стыда и ошеломленности. — с днём рождения, Звездочка!..