Альберт и Консуэло

      И всё это в сочетании с нехарактерной для цыган, коих они напоминали, часто полуоперной, порой опереточной, а иногда и почти детской манерой пения — последнее было исключительным правом Консуэло, ибо только она из них двоих была способна брать самые высокие ноты, почти в точности напоминающие голос ребёнка — либо на стихи поэтов-классиков того времени, либо сочинёнными ими самими — совсем нетипичными для этой национальности. Поистине волшебно.       И выступали бы они так, точно пришли из другого мира. Альберт и Консуэло каждый раз оказывались бы на сцене, словно не переставая жить какой-то своей, отдельной, закрытой от всех, непохожей на судьбы того бесконечного числа людей, что их окружали, с кем они вдвоём ходили по одним и тем же улицам, жизнью.       Исполняя роли, они бы не замечали публики, устремляя свои зачарованные взоры только друг на друга, словно находясь в каком-то сне, сказке, окружённые дымкой, которая медленно стелилась по подмосткам и плыла по воздуху, подобно эфиру, воплощаясь на сцене в виде прозрачной завесы из эфира бледного фиолетового оттенка, и лишь изредка поворачивались бы в стороны, но вместо зрительного зала, который также, в едином порыве, заворожённо, будто попав под гипноз, и вместе с тем с какой-то безотчётной затаённой грустью, будто догадываясь о том, что в своё время пришлось пережить в этим двум необыкновенным душам, наблюдал бы за ними, безотрывно провожая глазами в каждом движении — глядя куда-то внутрь себя, в эту кромешно тёмную, густую тишину, что царила и на подмостках, приступая сквозь музыкальные мотивы.       Выступления Альберта и Консуэло состояли бы из причудливого сочетания песен, танцев и полутанцев — плавных и изящных жестов, сопровождаемых шагами и одновременными поворотами вокруг друг друга, когда нить между их взглядами обрывалась изредка лишь на несколько мгновений.       И только выходя на поклоны, будто на время, на несколько минут они выныривали бы из мира, так естественно создавшегося союзом их любви — словно это подразумевалось само собой — и, сопровождаемые неизменным лёгким смущением от всего этого шумного восторга и аплодисментов, чуть опустив голову и глаза, улыбаясь, и наконец поняв, что все необходимые приличия уже соблюдены и светские правила не принуждают оставаться на подмостках дольше, держась за руки, стремились бы исчезнуть за кулисами, а оттуда, поспешно переодевшись в другие платья, мало отличавшиеся от тех, в коих они исполняли свои роли — разве что иным цветочным рисунком — затем только, чтобы не изнашивать понапрасну сценические костюмы, дабы не растрачивать на них лишние средства, имея последние лишь на повседневные нужды да содержание небольшого скромного домика и пары слуг, следивших за чистотой в их отсутствие, и не стремясь заработать сколько-нибудь больше, соглашаясь на каждый ангажемент, коими, несомненно были осаждаемы в силу своего таланта и, как следствие, неизменного успеха — сняв грим, окончательно приведя себя в порядок, и немного отдохнув — всё это не занимало бы и получаса — спешили бы скорее сесть в карету, ждущую у задней двери и скрыться от посторонних глаз — как будто их и не было здесь только что — чтобы вновь наслаждаться обществом друг друга, обособленным от чужих глаз и замкнутым на самом себе, завесу которого никто даже не пытался приподнять — то ли из неподвластного объяснению, инстинктивного трепетного уважения, то ли по какой-то иной причине это никому не приходило в голову, а может быть, среди почитателей их дарования имело место и первое, и второе. Хотя последнее всё-таки выглядело бы довольно странно — обычно жизнь таких людей вызывает неподдельный интерес — тем более, чем необычнее и таинственнее она кажется посредством её фрагментов, невольно раскрываемых в пении и танце. Да, таким образом зрители не могли увидеть подробностей их повседневного существования, но им удавалось показать бытие внутреннее, душевное, в обычные дни сокрытое стенами их маленького имения и тихими, пустынными улицами, где сложно было встретить редкого прохожего. Самые глубоко чувствующие — в том числе и те, чьими союзниками и соратниками являлись Консуэло и Альберт, с кем дышали одними идеями — способны были уловить, понять и назвать для себя те процессы, что происходили внутри этих душ, а люди, не наделённые от природы даром чувственной проницательности, но имеющие в своей сути инстинктивное стремление ко всему доброму, чистому и непорочному, ощущали лучащуюся, светоносную ауру, испускаемую этим союзом. И, если бы когда-нибудь нашлась сила, равная по мощи вселенской, божественной, способная разорвать, разъединить эту связь, то это энергетическое поле рассеялось бы, исчезло без следа — словно его никогда и не существовало. Но великое благодарение и сияющая слава создателю — законы высшего порядка таковы, что даже все помыслы зла, спящего в преисподней вечным сном, длящемся уже многие и многие тысячи лет — с начала мира — посягнуть на проявление любви в своём подлинном, истинном значении — пресекаются на корню и жестоко караются ввержением в ещё более низшие глубины, выбраться из которых несравнимо тяжелее, нежели подняться из предшествующей точки небытия.       Известно, что одинокие артистки в силу своей профессии, к коей некоторые из пресыщенных аристократов относятся без капли должного уважения, не давая себе труда даже допустить мысль о степени тех усилий, что прилагают первые, полностью вживаясь в судьбы героинь, изображаемых ими на подмостках, очень часто бывают уязвимы перед назойливым и весьма опасным вниманием настойчивых поклонников, обладающих порой нездоровыми маниями и всеми средствами стремящимися завладеть тем, что не принадлежит им по праву, а в случае непокорности, сгорая от ярости, взять это против воли. Но здесь Консуэло защищала любовь — безусловная, безраздельная, словно нерушимая высокая стена. Она незримо парила рядом с ней. Не нужно было иных доказательств, кроме манеры держаться, взглядов и движений Альберта — сквозь спокойствие, расслабленность или сосредоточенность всегда можно было угадать готовность в любое мгновение броситься в смертельную схватку, чтобы вырвать любимую из рук нечестивца, посмевшего удерживать самое святое, что есть в его жизни в своих железных объятиях, причиняя нестерпимые физические и душевные муки. И это невидимое поле, несомненно, являлось ещё одним оплотом даже от попыток проникнуть за пределы невидимого обиталища двух сердец, которое, незримо присутствовало с ними, где бы они ни находились, подобно магическому кругу, ограждавшему от всех вторжений, нежелательных в даже в самой малой степени. От Альберта исходила аура того мужества, что спало в нём, но которое, пробудившись, могло бы придать ему физической силы такой степени, что, если бы кто-то отважился причинить даже самое ничтожное, самое малое зло той, что возродила его к иной жизни, которой он жаждал, к которой стремился, но не знал до встречи с ней — Альберт мог бы, дойдя в своём праведном гневе до предела, уничтожить этого последнего грешника на земле. Он временами с ужасом думал о том, что стало бы с ним, если бы тогда, семь лет назад его предвидение не сбылось и она не предстала перед его глазами в огромном, всегда до того дня холодном и полутёмном зале гостиной Замка Исполинов, похожем на одинокую, страшную каменную пустыню, где до той поры царила мёртвая тишина, похожая на гробовую — какой бы огонь ни освещал и ни согревал его пространство и чьи бы голоса там ни звучали, и какой бы музыкой ни пытались усладить его слух.       Но впрочем все внешние обстоятельства, описанные выше — лишь измышления автора, и даже если бы у Консуэло вопреки всем испытаниям, что послала ей судьба, появилось желание быть вновь признанной публикой, а у Альберта — возникло как нечто неожиданное, удивительное для него самого и нехарактерное для его натуры — несколько лет назад судьба не оставила им выбора, а в противном случае, если бы они решили пойти иным путём — вновь бы с чудовищно громким, оглушительным металлическим лязгом — воплощением беспощадной жестокости, не пожалев ни хрупкую внешне, но невероятно стойкую внутри Консуэло, ни хрустальную душу Альберта, могущую в любую секунду рассыпаться на мелкие прозрачные осколки, наконец не выдержав звенящего безмолвия безнадёжного одиночества и бремени несправедливости, и острые обломки которой его возлюбленной пришлось бы после, опустившись на колени, собирать голыми руками, и она бы изрезала их в кровь, не оставив живого места, но всё же ей бы удалось вновь, в который раз, будто по волшебству соединить их — словно не было и в помине того, последнего удара, что лишил сил к бесполезному сопротивлению этой пустой каменной тьме — заботой, любовью, лаской, неподвластным больше никому на свете несравненным умением утешать, подбирая слова, проникающие в самое средоточие его души, её центр — об истинах, что проповедовали они оба, но чья сила была не осознаваема в часы адских мук — вновь замкнула бы за их плечами замки казематов.       В это время солнце уже подступило к зениту и светило ярче, позволяя ясно видеть за пределами леса, за спинами наших путников заливаемый золотом ровный безмятежный зелёный простор, расстилавшийся насколько хватало глаз — луг и два небольших дерева с пышными кронами, одиноко стоящие в самой дали — но его лучи по-прежнему согревали нежно и ласково. Воздух стал теплее, но не был раскалённым, да и вообще знойные дни в этих местах случались крайне редко.       В той же стороне, где находились наши путники, недалеко от поляны возвышалась чаща, и сквозь её деревья пробивались тонкие лучи, пронизывая листья, и казалось, что ветви сплошь усыпаны прозрачными драгоценностями, сверкающими при каждом легчайшем дыхании свежего весеннего ветра.       Консуэло знала, что если Альбертом овладевали мрачные мысли — идя с ним рядом, в иные минуты она видела это по тому, как едва заметно хмурятся его брови, тонкие губы сжимаются всё плотнее, плечи начинают сутулиться, а взор всё чаще опускается к земле — то отвлечь его от них порой удаётся очень непросто.       Кроме того — сначала нужно узнать причину — если она не была ясна без лишних слов. А последнее могло обстоять так лишь в одном случае — после исцеляющих бесед с крестьянами, когда чужие чувства переполняли его, готовые перелиться через край. Но тогда Консуэло знала, что не нужно его беспокоить — свежий воздух, мерная прогулка и солнечные лучи развеют тёмные думы.       Один из подобных эпизодов, произошедших, впрочем, не так, как это бывало обыкновенно - после очередного такого разговора - когда её любимый совершенно лишился душевных сил, его рассудок находился на краю бездны и Консуэло казалось, что он будет стоить Альберту и жизни - мы опишем несколько позже.       В остальные же моменты между ними происходил примерно следующий диалог.       Поскольку Альберт имел особенность незаметно для себя погружаться чрезвычайно глубоко в свои размышления — так, что переставал видеть, замечать всё, что происходило вокруг — она, подняв на него глаза, осторожно негромко — чтобы ненароком не испугать, слишком неожиданно возвратив оттуда, где он всецело пребывал в эти моменты — читая знаки будущего или сожалея о том, что так часто приносили с собой дни давно минувшие — спрашивала его:       — Альберт, ты чем-то опечален?, — и только после того, как он услышал её голос, Консуэло мягко брала Альберта под руку.       — Да, ты знаешь, я не могу забыть своё прошлое, — отвечал он, всё ещё глядя куда-то в необозримую даль своей памяти. — Столько времени было потеряно... Почему провидение не послало мне тебя раньше, почему заставляло так ужасающе долго блуждать во тьме, созданной собственным разумом?       — Прошу тебя, не думай о прошлом. Оно осталось там, вдалеке. Да, воспоминания минувшего временами тревожат и меня, но нам нужно научиться жить с этим. Это — часть нас. И оно навсегда останется с нами.       — Господи, но как порой тяжек этот груз...       — Нужно жить настоящим. Мы встретились, мы любим друг друга и сейчас мы счастливы. Так давай же не будем забывать об этом и станем наслаждаться тем, что дано нам здесь и сейчас. Прошлое неумолимо отдалилось, в настоящем же нам не грозит никакая опасность. Ну, разве что эти наползающие тучи, — последнюю фразу Консуэло проговорила с лёгкой улыбкой, — Мне кажется, что музыка сейчас способна исцелить твою бесплодную печаль, не могущую принести вдохновение, как способна и отогнать эти злые тучи, а не то мы вновь рискуем попасть под такой же проливной дождь прямо посреди дороги — помнишь? — когда нам пришлось, спешно ища укрытие, забежать в первый попавшийся дом, даже не спросив разрешения? Благо, что мы прежде уже приходили в тот дом и хозяева узнали нас и приютили, — последние две фразы Консуэло проговорила с интонацией искренней весёлости, — Сыграй что-нибудь из этих светлых и радостных мотивов, что были сочинены тобой в первые дни наслаждения вновь обретённой свободой — развей эту гнетущую тишину, это ожидание, в котором сейчас застыла вся природа.       В иные моменты Консуэло понимала, что одними только разговорами здесь уже не поможешь, и, если не найти какой-то выход прямо сейчас, то тоска, что выше вселенской, грозила заполнить собой всё его существо, а это неизбежно ввергло бы его в продолжительный приступ сильнейших, надрывных, безысходных рыданий, после которого последовал бы глубокий, почти летаргический сон, могший продлиться с ночи до самого полудня, а после долгие часы он будет находиться в состоянии какого-то оцепенения, безразличия, смотреть вокруг без всякого выражения в глазах, потерявших свой блеск, затуманенных едва заметной белёсой пеленой. Да, она будет знать, что, например, последнее — это отдых, необходимый его душе после таких потрясений, и в самом этом явлении нет ничего плохого, но даже наоборот — такое бесчувствие идёт ему во благо — сердце Альберта накапливает силы для дальнейшей жизни — но как же больно наблюдать за вновь и вновь повторяющимся кругом страданий человека, который их не заслужил... И тогда, если в руках Альберта была скрипка - а он всегда носил её с собой, если обе его руки не обнимали Консуэло или же не были заняты чем-либо иным - она убеждала его исполнить любое из музыкальных произведений, сложенных им тогда, когда он испытывал приятное головокружение от свежего воздуха, вновь ворвавшегося в его лёгкие и солнца, что ослепляло глаза, уже привыкшие к тюремному мраку.       Да, подобные эпизоды происходили крайне редко, но чтобы успокоить его, Консуэло приходилось прикладывать все свои душевные силы и даже превосходить себя — она порой поражалась тому, откуда они берутся. И, не зная источника последних, она боялась, что однажды их может не хватить, что однажды она не выдержит, что слёзы, подступившие и к её горлу, перехлестнутся через край и смешаются с потоками, неостановимо льющимися из его глаз. Но она сосредотачивала всю свою силу воли, чтобы не позволить этому произойти и потому боялась, что с ней однажды может случиться что-нибудь плохое, и потеря сознания была бы самым лёгким и благоприятным исходом. Но вот только кто тогда поймает её, не даст изранить своё тело о ветви деревьев, окружавших их со всех сторон?..       Пережив вместе с ним такой приступ, Консуэло чувствовала себя почти в той же степени измотанной и разбитой, как и Альберт, и тоже была почти готова впасть в забытье, но вместо этого, чтобы вернуть себе ясность разума и сознания, преодолевая тягу оказаться во власти того же онемения — она каким-то образом понимала, что чувствует именно это — потому что, всё-таки поддавшись этому требованию своего организма, она могла пропустить момент его пробуждения и причинить Альберту совершенно неоправданные волнения, когда бы тот начал попытки разбудить её, но ничего не получалось бы очень долго — хотя он бы и довольно скоро понял, что происходит с ней, но очень испугался и огорчился бы, что подверг на сей раз свою возлюбленную непосильному испытанию, которое довело её до того же, до чего уже в течение многих лет так обыкновенно, почти обыденно для себя доходил он сам, так как — Консуэло нисколько не сомневалась в этом — ей потребовалось бы гораздо больше времени, чем ему, чтобы окончательно прийти в себя — в силу того, что она никогда не переживала подобные состояния, к которым уже был своеобразно привычен Альберт — просто медленно шла вперёд, не в силах думать ни о чём, не обращая внимания ни на что вокруг, смотря куда-то поверх всего и вся.