Птица без перьев

      Макс не видел ничего дальше собственной вытянутой руки.       Макс, который воровал небо во время воздушных налётов и в своих снах дрался с самим фюрером. Макс, который научил её глаза говорить. Макс, который едва поправился до жалких пятидесяти трёх килограмм после Дахау. Макс, на чьём сером лице играли жёлтые пятна маслянистых ламп кабака. Он почти ослеп.       Это то, о чём думала Лизель, когда смотрела на него. Это всё, о чём она могла думать — а ведь она мечтала свихнуться от счастья рядом с ним.       Теперь они сидели плечом к плечу на грубой лавке (Макс хотел сесть напротив, но Лизель отказывалась — боялась, что он исчезнет, если она перестанет держаться за его локоть). Она видела его профиль — прямой нос, густые брови, синеватая щетина, жалкие короткие волосы — никаких чёрных перьев, которыми Лизель раньше восхищалась. Она видела, как дёргаются его губы и щёки, как он крутит в руках стакан с янтарным виски. Он улыбался стакану с виски.       Лизель ревновала эти улыбки.       — Соединённые Штаты, — внезапно хмыкнул Макс. Лизель посмотрела на него недоумённо, и тогда он чуть нервно дёрнул подбородком в сторону гигантского американского флага, который представители военной администрации растянули на всю стену. — Подумать только, а?       — Ну да, — вякнула Лизель, крепче держа Макса за локоть. Кабак был шумным — немцы и американцы пили, ругались, оглушительно гоготали, стучали по столам пустыми пивными кружками. Здесь было мерзко, как в навозной куче. А Макс улыбался и нервно хмыкал.       Это хмыканье. Не было у него раньше такой привычки.       Макс два года прятался в подвале у школьного товарища, два года жил у них, у Хуберманов, на Химмель-штрассе, ещё три года забрала зияющая чёрная дыра, воронка ада под названием «трудовой лагерь Дахау»… Макс много потерял и не так много приобрёл. Хмыканье — меньшая из зол.       Он глотнул виски, сильно смежил веки, слабо причмокнул, поставил стакан на стол. Выдохнул резко, как будто только что отжался сотню раз. На Максе пальто, костюм, свитер, и всё равно чувствуются его ломкие кости. Из чего состоят его кости? Из пепла? Из горя? Из обломков крыльев? Мог ли Макс вообще когда-либо летать?..       — Дрянь, — брякнул он. — Прости, Лизель. Я представлял всё это по-другому. Я думал, виски вкусный…       Когда он говорил «всё это», он имел ввиду не кабак и не виски. Лизель не была тупой.       — Тогда не пей, — проговорила Лизель. В её сторону скалился какой-то офицер с брюшком в военной форме. Говорили, что война закончилась пять месяцев назад, но никто не позволял забыть о том, что она была. Даже сейчас.       Даже в День, Когда Вернулся Макс.       — Пойдём отсюда, — добавила она умоляюще, и обняла локоть Макса своими обеими руками. И посмотрела ему в глаза впервые с той секунды, что увидела его на пороге ателье герра Штайнера.       Глаза Макса Вандербурга, которого она знала, были другими. От них было тепло и топко, они были глубокими, как сказка. Но теперь они выцвели. Потеряли свою жизнь. Она не могла смотреть больше десяти секунд, вот и сейчас отвернулась. Больно.       Макс видел так же хорошо, как и раньше, но стал совсем слепым.       — Куда мы пойдём, девочка? — он перешёл на шёпот и наклонил голову, положил щёку ей на макушку. Ворон без крыльев и перьев, который не может укрыть выжившую с Химмель-штрассе. Лизель прикрыла глаза. От Макса пахло свежей одеждой и дорогой. Так, наверное, должен пахнуть освобождённый еврей, но точно не он. Где небо и звёзды? Где слова и рисунки? Где жизнь?       Она могла собрать Макса в горсть, и всё равно было бы мало. Его тепло обманывало.       Она почувствовала, как изнутри бьётся дрожь. Она не могла больше смотреть на людей в военной форме, на этот флаг — белые звёзды на синем полотнище. Жёлтая… звезда была на нём, на Максе, в тот день, когда он последний раз прошёл по Молькингу.       Последний раз до всего.       — Лизель?       Нетерпеливый росточек старого Макса проклюнулся и ткнул его куда-то под рёбра. Когда-то у них были бесконечные вечера в жирных огарках свечей, в промозглом подвале, в окружении букв, написанных белой краской. Старый Макс изучил её, дурынду, наизусть, как и Маму с Папой; он знал все её ужимки, он угадывал её фразы прежде, чем она успеет их обдумать, мог произнести их раньше неё. И сейчас он видел, что ей нечего сказать. Девочка, которая состояла из воровства, ярких небесных глаз и смелости, боялась смотреть на него. Но и отпустить боялась. Она была похоронена в боли.       Трескучий граммофон начал со скрипом наигрывать что-то ирландское. Весь мир ворвался в растерзанную, освобождённую от старого режима и войны Германию. Весь мир рассматривал её сквозь увеличительное стекло, распоряжался судьбами раздавленных и выпотрошенных немцев. Мир делил её, рвал на части, но едва ли кто-то имел право сопротивляться и спорить. Едва ли кто-то хотел.       Слёзы Лизель были чище воды из-под крана в этом грязном кабаке. Они ударили Макса по коленям, прошили его насквозь, разбудили.       — Прости меня, Лизель. Прости меня.       Извиняться было привычкой. Он извинялся за своё существование и присутствие перед всеми, кто был рядом с ним с тридцать пятого, когда быть евреем стало настоящим преступлением. Но разве за это извинялся он сейчас?       Он ушёл, когда было нужно, и вернулся, когда смог. Какой же он подонок, раз она плачет ему в плечо — так горько, как будто ещё и его хоронит.       Как будто он не вернулся.       Сердце стало царапать рёбра.       — Ты права, Лизель. Пойдём отсюда, нам здесь не место. О чём я думал, когда привёл тебя сюда… — бормотал он, поднимаясь с лавки (она поднялась вместе с ним, как приклеенная, даже головы от его плеча не оторвала). Она ничего не видела из-за потоков слёз.       — Красавица! — крякнул офицер с брюшком, выбираясь из-за своего стола. Он шёл вразвалку, от него разило опасностью. — Этот мальчишка тебя обижает? — Лизель сжалась и зарыдала ещё сильнее, теперь ещё и от страха. До неё доносились полные ужаса слухи о том, как иные солдаты расправляются с немками. Пусть Лизель и её знакомые не были тому свидетелями, слухам она предпочитала верить. Когда на улице к ней приближались люди в военной форме, у неё кружилась голова, а ноги немели.       Но сейчас она не одна. Она спрячется за максовы кости, может, тогда беда обойдёт её стороной…       — Komme! Я умею обращаться с такими прелестными красавицами… — чванливо произнёс он, обходя Макса, ища её взгляд у него за спиной.       — Спасибо, но нет, — тихо и низко ответил Макс, стреляя взглядом во все стороны («Где эта чёртова входная дверь?»).       — Отойди, мальчишка, — пророкотал офицер. В его глазах плескалось пьянство, а красные ладони превратились в квадратные кулаки.       Лизель едва не задохнулась, прижавшись лицом к спине Вандербурга. Макс не дрался несколько лет. Он мечтал о хорошей драке. А этот офицер раскалял его с каждой секундой всё больше и больше. У него кипела кровь.       Лизель были известны законы американской военной администрации. Никто не спросит у Макса, освобождённый ли он еврей или немец, прошитый пропагандой фюрера. Его накажут без суда и следствия за один взмах кулака. Если его заберут… Снова… Они оба этого не вынесут.       К счастью, Макс и сам это понял. Лизель не знала, прочитал ли он её мысли своей тощей спиной или просто включил здравый смысл, но он решительно дёрнул её за руку, подтолкнул к выходу и пошёл сам следом за ней, не оборачиваясь на подлые комментарии офицера.       Сырая октябрьская ночь оглушила их обоих. Цепляясь друг за друга, они прошли три квартала, пока Лизель не села на каменный выступ дома. Она горько спрятала лицо в ладонях, дыша сбивчиво и захлёбываясь. Сердце заходилось, как отбойный молоток, где-то в горле. Тень Макса, который безмолвно гладил её плечи, прятала её от низких покрывал облаков. Она плакала, выпуская наружу всё, что привыкла прятать при герре Штайнере: он тоже потерял всю свою семью, его тоже убила война, но он работает и слабо улыбается, поэтому и она должна. Каждый всхлип был немым зовом по имени. Каждая слеза — минута, проведённая в страхе, в ожидании, в бессилии и скорби.       Лизель могла бы затопить весь Молькинг. Могла распахнуть рёбра, как врата, и укрыть непроглядной тьмой своей боли всю Европу.       — Прости, — снова прошептал Макс. Лизель сильно хлюпнула носом и помотала головой, промямлила что-то неразборчивое. Макс кашлянул, выпустив наружу ещё один комок сожаления. — Пожалуйста, прости меня.       Он опустился на колени прямо на мокрую брусчатку, его жёсткие ладони огладили её руки, стекли на талию, за спину, в попытке обнять. Кольцо его рук придало Лизель сил сказать, что он не должен извиняться.       Макс застыл, сжал губы.       — Мне больно, Лизель. Больно за тебя, — наконец выдавил он. Одной рукой осторожно коснулся сбитого русого локона. Её волосы похожи на тёплый мёд. — Я мечтал о том, как выберусь, найду тебя, и как… — у него кто-то отнял воздух. Лизель смотрела на него сквозь пальцы мокрыми глазами. — И как смогу сделать тебя счастливой… — Макс легко завёл прядь за ухо, хотя кончики пальцев подрагивали. Лизель была тоньше бумаги, звонче птичьего щебета, слаще патоки, и он не переживёт, если она исчезнет.       Но слова застряли в горле, зубы стукнулись о зубы, а взгляд стал рассеянным и пустым. И Макс снова явственно ощутил, что растерял всё: и перья, и крылья, и слова. Лучше бы тот офицер дух из него вышиб, что угодно лучше, чем смотреть, как его бесценная Лизель рассыпается на части.       — Макс, — проговорила она, когда молчание между ними стало осязаемым. Её голос, который был сильнее разрывов бомб, высох и скрутился в нить.       — Я не смог… — прошептал он, беря её за запястье и целуя. Она мокрая, солёная, горькая, она роднее всего на свете. Она — всё, что ему оставила война, единственное, до чего не смог дотянуться фюрер. — Прости, Лизель, прости…       Его поцелуи сыпались на её кожу, как звёзды, которые вспыхивают в выси по мере наступления темноты. Он бы подарил этой небесной девушке весь мир, если бы его руки не были дырявыми, если бы его костлявые плечи могли выдержать ношу сильнее той, что он несёт.       — Макс, я рада, что ты жив, — сквозь новые слёзы сказала Лизель. — Я рада. Мне ничего не нужно…       Она лукавила. Ей нужны были его слова. Ей нужен был его голос, который открыл ей глаза. Ей нужны были его сказки. Ей нужны были его чёрные вороновы крылья. И те ночи в подвале на Химмель-штрассе — с гармоникой Ганса, с кроссвордами, книгами, отчётами о погоде, даже с гороховым супом Розы… Сейчас войны не было, не было необходимости прятаться в подвале и хранить секреты. Ирония в том, что всё остальное тоже отняли.       Он прижал её ладонь к своим губам и замер так. Он вдыхал её, прикрыв глаза.       — Ничего, Макс, правда, — продолжила лгать Лизель. — Просто не исчезай.       — Куда я исчезну? — хмыкнул он, сверкнув выгоревшими глазами. Мягкая ладонь огладила колючую щетину. Он так же улыбался тогда, в подвале: «А куда я денусь, Лизель? Я всегда здесь…». Эта улыбка была ниточкой, которая связывала этого Макса с Максом-из-прошлого, до войны, задолго до знакомства с Лизель. Когда-то Макс был не человеком-невидимкой с вороновыми перьями вместо волос, а простым мальчишкой, таким же, как Руди.       — Теперь ты можешь идти куда угодно. Тебя никто не остановит. Может, ты хочешь посмотреть на свой родной город… Я не могу тебя удержать, — её глаза снова наполнились слезами. Макс с тихим «тш-ш-ш» перехватил её запястье своим, поднялся с колен и присел на край выступа. Серо-бурое небо начало брызгать на них ледяным дождём. — П-просто… Просто не хочу. Не хочу, чтобы ты уходил.       — Я не уйду, Лизель, — Макс улыбнулся шире, а у неё перед глазами всё снова расплылось от слёз. — Куда я могу уйти? Ты думаешь, я могу вернуться в Штутгарт? Мне больше нет там места… — он переплёл их пальцы, и Лизель приоткрыла рот в судорожном выдохе.       — Ты свободен, Макс, — пробормотала она. — Ты можешь идти куда угодно. Тебя даже из Германии выпустят спокойно…       Макс глубоко вдохнул мокрый октябрьский воздух и задрал лицо к небу. Всё внутри него крутилось и скакало в суматошном темпе. Всё, что в нём осталось, что хотело выжить и выжило, теперь кольцевалось и объединялось вокруг одной сути, одной цели, которой было уже не выживание, а имя.       Имя Лизель Мемингер.       Дождь оросил лицо еврейского драчуна. Макс накрыл их переплетённые запястья второй ладонью и негромко заговорил:       — Жил-был мальчик. Он боялся людей, которые зависали над ним. Во снах его жили кошмары, а те, кому он доверял, рано или поздно уходили. Так было до тех пор, пока он не понял, что он остался один, а вокруг одни охотники.       Лизель замерла и посмотрела на Макса мокрыми глазами-блюдцами. Дождь превратил её волосы в мокрые кудрявые травинки.       — Мальчик рано понял, что жизнь его состоит из страхов и угроз, и тогда он отрастил когти. Потом он понял, что его легко выследить при дневном свете, и оброс чёрными перьями. А когда он понял, что ему опасно оставаться на месте, он отрастил крылья и улетел. Охотники зажигали факелы на земле и разрыхляли небо следами от железных птиц. Мальчик с чёрными крыльями летел днями и ночами, прятался в любой тени и страшился любого шороха. И однажды он рухнул в доме у людей, которые в жизни ни на кого не вели охоту.       Слова лились изо рта Макса, как то вкусное шампанское, которым её однажды угостил Папа. Пузырьки, восторг, вкус Рождества. Губы Лизель подрагивали.       — Мальчик, рождённый без крыльев, не мог летать вечно. Он не должен был, — горько вздохнул Макс. — Он долго спал, и едва открыл глаза, увидел перед собой нового зависшего человека. Девочку. Она состояла из слов и жизни. Мальчик очень боялся, что девочка испугается его или поранится, и отбросил свои когти.       Улица была пустынной и тихой. Вся она прислушалась к словам Макса, только дождь равнодушно продолжал колоть крыши, брусчатку, головы и колени двух молодых людей.       — Девочка была рядом с ним каждый день. Она приносила мальчику впечатления из внешнего мира, в котором были не только охотники с огнём и рычащими железными птицами. Она рассказывала мальчику о солнце, ветре, снеге. Она собирала красоту мира в слова, бережно поднимала и подносила к своим губам. Слова придавали ей силу и учили её летать. Мальчик восхитился чистотой, которую эта девочка дарит опалённой земле, и избавился от своих крыльев.       — А перья? — прошептала Лизель. Она оторопела от счастливого осознания: Макс не ослеп, его глаза ещё могут говорить...       — А перья мальчик отбрасывать не хотел, — нервно хмыкнул Макс, а потом притянул затихшую девушку чуть ближе к себе. — Девочка замечала их — это было единственное уродство, которое девочка замечала в загнанном и грязном мальчишке. Для неё эти перья были особенностью. Мальчик решил оставить их себе… Потому что когда настало время уходить, он пообещал себе, что однажды сможет найти девочку — по словам, порхающим вокруг неё, а перья лишь помогут напомнить ей, кем он был. Но всё пошло не так, как он планировал. Мальчик шагнул за порог дома девочки и тут же попался в руки охотникам, которые выдрали его перья — все до единого.       Лизель замерла, спрятала подбородок в вороте пальто. Макс рассеянно отпустил её руку и приобнял за спину. Она была мягкой, тёплой, чуть дрожащей. Надо поскорее заканчивать сказку.       — Дни в лапах у охотников были тёмными и бессловесными. Голос девочки не замолкал в голове у мальчика — и это было его единственной отрадой. Вокруг него было много таких же, как он: лишённых когтей, крыльев, перьев, со сломанными лапами… Мальчик хотел помочь им так же, как это умела девочка. Он хотел лечить их словами, но у него не получалось. Охотники пили из него соки. Его собственный голос затихал, и когда ему пришлось сделать выбор, он выбрал голос девочки, который продолжил звенеть в его сердце… Этот голос и вывел его из логова охотников, когда пришло время, — тихо добавил он спустя паузу. — Только этот голос и помнил, каким мальчик был когда-то и где был он. Он и привёл его обратно туда, где он и должен быть.       Лизель подняла лицо и обрушила на Макса глубокий взгляд. Чистое весеннее небо пролилось на душу еврея. Это небо, небо свободы, которое нашло его в клетке Дахау, и выпустило его в сторону пригорода Мюнхена.       — А где он должен быть? — осторожно спросила она. Макс растянул губы в улыбке. Это было не нервным хмыком, это было самой тёплой улыбкой. Такой, на которую был способен Макс-из-прошлого.       — Ещё не поняла, Лизель?