Один раз, про который мы забудем

Женя не понимает, какого хрена она допустила случившееся. Какого хрена ввязала его в свою жизнь. Зачем позволила себе думать, что она нужна ему. В действительности нужна. Женя устала; её пробирал липкий пот, стекающий под курткой, которую она из принципа не сняла, дабы в ней чувствовать себя защищённее от внешнего мира, хоть это и странно. Жене было плохо. Она хотела домой, очень хотела. Хотела навсегда забыть — или, на крайний случай, заставить себя забыть — всё, что одновременно навалилось на неё снежным комом, всё, что, мерзкое, копилось внутри, всё, что было далеко от её представлений об идеальной жизни. Даже он в эту картину не вписывался. Мальчик-одуванчик. С выразительными глазами, окрыляющей лёгкостью и дарящей оптимизм незатейливой суетой. Стремление жить дальше. Но не рожать. Женя вбегает на тренировку, как в последний, уходящий прямо перед ней, с перрона, поезд. Запыханно снимая с плеч рюкзак и волоча его усталым возом в правой руке, левой спешно сдирает с плеч куртку, оставаясь в одном тоненьком костюмчике — что был куплен специально для льда, но, по факту, не выручал. Появляется перед Ильёй, что уже вовсю раздаёт парню указания, пока тот — хоть в этом году шайбу не гоняет, и на том спасибо — весело катается по льду, разминаясь и повторяя элементы с прошлой тренировки. Устал — по нему видно, но всё равно держится бодрее, чем она. Она только встала несколько часов назад, а у неё уже синяки под глазами, словно она не спала неделю. Она уже устала и ничего не может. Чёртова беременность сказывается. Раньше она могла себе позволить расслабиться на льду: даже если мышечная усталость валилась на неё и давила мощнейшим скопом, она всё равно знала, лёд — это её приют, пристанище голодного отшельника, где она своевременно утолит свою жажду, «напьётся» этой прохладой, проникнется этой атмосферой, полирнёт это своим усердием и желанием вырваться, паря над ним сполна. Сегодня же лёд был её собственным кошмаром: учитывая его присутствие здесь. Между ними теперь каждую минуту, каждый чёртов час, который проходил за два, каждое прикосновение и холод его руки по сравнению с теплотой её, разгорячённой какой-никакой активностью, в каждом смутном подвохе его колких замечаний, — во всём была её недосказанность. И это было проклятие. — Илья Изяславич, доброе утро. Простите, пожалуйста, я задержалась... — в привычной манере заполошно оправдывается Женя, пока её не перебивает не непосредственный руководитель и тренер, а тот, чья скромная улыбка озаряла лёд и пространство до самых верхов стадиона. Даня. — Всё нормально, Женечка, мы уже без тебя начали. Тут прогнали кое-что, всё нормально, раздевайся, мы сейчас... всё нормально, в общем. Подождём. — несмело кивнул он. «Раздевайся», — с ужасом признав этот факт, Женя почувствовала, как это слово с запретным оттенком, врезавшееся в её мозг, отозвалось фантомной болью. Особенно очевидна была её реакция на фоне безобидности ситуации, на фоне его простого обращения, не несущего в себе загаданный подтекст. С некоторых пор оно приобрело для неё вполне конкретное значение и из его уст являло вполне заметную причину, чтобы дрожать и на ровном месте бояться движения с его стороны, которое означало бы её собственный противовес, схватку с самой собой за желание преодолеть слабость и вместе с тем желание отогнать всяческие споры. Она стала бояться любого заявляющего о себе движения собственных рук, любого невдомёк касания зрачками его румяной щеки, его шеи с еле заметными следами поцелуев, она стала бояться быть собой — ещё более отчётливо, нежели раньше — в радиусе его шагов, его вечного присутствия в стороне: лёгким смехом и флюидами, которые он распространял, заставляя её гореть и гаснуть. «Гори-не гасни». Даня, выруби эту песню на подкорке. Иначе ещё долго будешь страдать от того, как Евгения сторонится тебя, видно, замечая, как ты программируешь этой песней счастливое будущее с ней. Женя не заметила, как обладатель этого слова со своей дерзкой и наглой, холёной улыбкой стал улыбаться всё меньше, лишь вызывая в ней побуждение к напоминанию самой себе той заклятой ночи, что теперь уж точно не должна иметь никакого «крамольного» значения, но, всё же, имеет, в то время как сам он будто не причастен к происходящему, будто сторонится её судьбы. Женя не знала, когда в последнее время приходила на лёд с такой тоской. Женя не помнила, когда ей последний раз (спойлер: никогда) было так плохо после каждой высокой поддержки, Женя уже точно не различает, когда последний раз этот молодой человек так искоса смотрел на неё, рождая в подсознании проецируемый на внешний вид его недоумевающего исподтишка лица такое непонимание. Женя только отмахивается и говорит: «пройдёт». Мол, настроение с утра неудавшееся. Даня только кивнуть головой и пожать плечами может, отгоняя от себя все её причины беспокойства. Так или иначе, она — отстранённая, роняет пару слов в час невпопад, стремится, судя по её виду и поведению, отгородиться от него железной стеной, и Даня точно не имеет права лезть в её это отчуждение. Евгения Медведева для него — недосягаемая звезда, загадка, тень его собственной величины. ...По крайней мере, он так думал ровно до тех пор, пока острое чувство беспокойства внезапно не пронзило его внутренность, а её невидимая, но очень даже видимая боль, столь неведомая ему в течение всего времени тренировки, не стала ему абсолютно точно не чужой. Хруст коньков об лёд напоминал ей счастливое и беззаботное детство, время, когда всё было легко и куда отчасти даже хотелось вернуться. Но не теперь, когда слишком много задач в нынешней жизни, не теперь, когда её грызёт ответственность, не теперь, когда и без того насыщенная жизнь самоотверженной спортсменки повернулась на сто восемьдесят градусов. Хруст льда вообще, к чему бы ни приводили многочасовые, ежедневные изматывающие тренировки — к великим победам или грандиозным поражениям, всегда ассоциировался у Евгении не только с преодолением и совершенствованием самой себя, но и с грандиозным восторгом. Сегодня Женя поймала себя на мысли, что она впервые за долгое время катается на льду не только потому, что сегодня здесь и сейчас её ждали новые трудности, новые преодоления и новая постановка, — а, по большей части, затем, чтобы извлечь из льда как можно больше пользы для ума, страждущего от напряжения и отсутствия как некстати нужных ответов для самой себя, для мыслей, занятых чем угодно, кроме работы. Наконец, чтобы ощутить дыхание свежести и холода, чистоты помещения. В ясность нетрезвого ума, как уже сказано ранее, поверить было сложно: потому девушка столь скучала по льду — а именно по тому, что отвлекало её от той части её жизни, которая теперь неминуемо, с недавних пор, составляет ежедневную занятость спортсменки. Речь об очевидно возникших, нерешённых кардинальным образом, проблемах. Однако, лёд не решал проблем. Лёд их только создавал. — Женечка, у тебя всё в порядке? — вкрадчиво произносит он, раздражая её этим вопросом. Нет, разве не видно: не всё в порядке! Женя только бесится от этой непринуждённой заботы. От этого как-ни-в-чём-не-бывало пронзительного лица с ощущением абсолютной стойкости, неподвластной никаким катаклизмам. Женя стонет. Она хочет выть, но пока не получается. Получится, когда она придёт домой и вытрясет из себя весь эгоизм, уничтожая его порывами заявить о себе всему на свете: старой лампе, что в углу прикроватной тумбы; старой кровати, что своей мощной спиной из дерева всегда пригреет и прильнёт к её затылку; всем вещам, что вокруг неё. Своему настроению, что покоится здесь до тех пор, пока она не придёт и не создаст новое, настроению, что лежит на атласном покрывале бежевого цвета, лежит на спускающихся шторах, преграждающих небесный свет, лежит пылью на каждом предмете. Женя каждый вечер приходит в эту комнату и расслабляется: здесь она — это она, и ничто не заставит её быть не собой. Однако, знать бы ещё, кто — ты. — Нет, Дань, не всё в порядке. — сиюминутный порыв отражает Женино внезапно прорубившее желание сказать правду, как высыпать её снежным градом, заставив копиться в ненавистную ей же кучу из замёрзшего, слипшегося, грязного снега, что вот-вот растает. И передумала. Зачем ему её проблемы? Да и вообще это будет звучать глупо: «Даня, мы с тобой не в отношениях и вообще мы на данный момент партнёры по проекту, а ещё я — такая дура, которая “повесилась” на тебя, а теперь жду ребёнка от тебя» — верх безрассудства и безумства. И потом, она уже всё решила: если не аборт — то самостоятельная жизнь. Мать поможет, а ребёнку легенда про то, что «папа — капитан дальнего плавания». По крайней мере, суровая и непоколебимая правда про отца-тик-токера казалась Жене сюром. Как и всё случившееся, от чего теперь не отвертеться. Но Медведевой всё ещё хотелось взять билеты на ближайший морской курорт, «оттянуться» там по-полной, как положено двaдцaтидвyxлeтним, а не носить под сердцем ребёнка. Эта мысль в силу своей неоднозначности и премного зазывающей ответственности казалась чем-то несуществующе-недопустимым, нереалистичным. Выдумкой её больного воображения. Кажется, мозг не особо сопротивлялся ребёнку Милохина, и тело вопило от недосказанности: «скажи! Уж очень кости ломит». Не знала Женя, отчего при беременности так реагирует мышечной болью в муках бедное тело, но почему-то думала, что от её молчания и скрытности только хуже ей, ему... и ребёнку. Боже, слово-то какое. Новое. — Нормально всё, Дань. — быстро «скруглила» тему она, отрываясь от экрана, в котором проводила время, и поспешила от дальнейших расспросов. Однако, её «раскусили». Его Женя никогда не закрывалась от прямых вопросов о самочувствии, его Женя была ручной, и, в общем-то, преодолеть её преграды в виде вечного самокопания, за которым частенько терялась окружающая её действительность, было не так сложно — всего-навсего быть Даней. Но сегодня это правило, почему-то, не работало. Всё куда-то ушло. Стёрлось, стало невесомым. — Жень, я тебя чем-то обидел? — упорно не отставал от неё на льду, проезжая сзади и скрипя по поверхности катка соприкасающимся с ним лезвием конька, неугомонный Милохин, минуя преграды в виде сантиметров пресловутого расстояния. Вот для чего нужно было ему уметь кататься: однако, вовсе не для того, чтобы участвовать вместе с Евгенией в постановке новых номеров, а исключительно — чтобы догонять её Высочество, мисс Богиню льда, что в одно мгновение пересекает этот несчастный лёд. Эта девушка поистине была его мечтой, сказкой во плоти. Но сказочные герои часто недосягаемы, и прекрасным принцам приходится отдать немало, чтобы не просто побороться за сердце красавицы, но и, в идеале, его завоевать. Даня хорошо знал, что такое ледяное сердце его принцессы, его «снежной королевы». Рядом с кем-то особенно хорошо заметно твоё одиночество. Остановившись под властью его мягкой руки, что растирала ей пальцы, согревая остывшие одним движением, Женя поддалась. В конце концов, не поддаться сердцу было невыносимо. — Стой. — тихо прохрипел Даня, устанавливая зрительный контакт. — У тебя что-то случилось, давай отменим тренировку. — заискивающе, с нотками сопереживания, посмотрел на неё тик-токер. — Нет, Дань, так нельзя. — как отрезая, тот же час произнесла Женя. — Мы не можем подводить людей и отменять всё тогда, когда нам захочется. Её тёплый и одновременно холодный взгляд сводил с ума. Он раньше не знал этот взгляд, это для него в новинку. Он никогда не думал, что она сможет смотреть на него, словно он чужой и самый близкий одновременно, делясь с ним каким-то до простого прозрачным и прозаичным секретом, но при этом делая сие так, словно он успел провиниться перед ней перед этим и был виновен по меньшей мере во всех её бедах, был олицетворением по её системе координат всех существующих и нет смертных грехов. Сколько их? Он не знал этот взгляд, и ему уже стало жутко не по себе и страшно. — Мы не можем менять что-то по щелчку пальцев. — помолчав, она добавила. — Не можем. — относительно грубо вздыхая, словно тяжесть мирового груза лежала обозом на её несносно хрупких плечах, и собирая в руки несуществующие слёзы, что особенно печально блестели в уголках красивых глаз — не давая ему засыпать по ночам спокойно, — удалилась в дамскую комнату: как говорил Даня, «шнуровать шнурки». Ему шнурки шнуровать не приходилось. Вальяжно сев на краю катка, положив ноги — не снимая коньки — на мёрзлый лёд, дав себе волю задуматься, он понял, что Евгению Медведеву надо как-то менять. И это даже не вопрос времени. Это вопрос его хаотичных дней, каких в году предостаточно, чтобы посвятить их ей. Он неотвратимо хочет быть рядом. Пусть даже она такая недосягаемая звезда. Его звезда. Женя хотела бы, наверное, всё отдать, лишь бы Даня был рядом. И это чувство жажды утолялось лишь убеждением отвести все эти допущения от себя, не давая мозгу допустить преступно возбранявшиеся надежды в обмен на её строгий жизненный план. А, если быть точнее, — отсутствие его в полноте и цельности своей. В месте с откуда ни возьмись усеявшими голову страхами было намного более тревожно, чем дома или ещё где-либо. Женя устало ёрзала, сидя в очереди. Её совершенно не привлекало то, чем она сейчас занималась, но, однако, её никто не спрашивал: ей необходимо было встать на учёт, и она сама догадывалась об этом, но это было первое, до смешного, что сказала ей сделать мама, когда узнала об интересном положении дочери. Женя, собрав все свои имеющиеся силы в кулак, наконец-таки рассказала ей, не желая больше держать эту тайну от матери, что, в свою очередь, родила и воспитала её, и, как считала Женя, не имела права узнавать обо всём последней. Или вообще не узнавать. По крайней мере, что бы ни решила Женя, — это решение будет принято совместно. Да, это, возможно, дико, но так ей будет проще. Перекладывать ответственность или часть ответственности на кого-нибудь другого, в частности — на родного человека. Она понятия не имела, как вырастит этого ребёнка, как в дальнейшем сложится её жизнь — для неё это всё было большим сюрпризом, несравнимой ни с чем загадкой относительно её скорого преобразования в серьёзного и взрослого человека, мать. Так что хотя бы поддержкой и помощью она, в первую очередь, хотела заручиться ещё на первом этапе. «Что делать с беременностью?», — таков был её вопрос, и, пусть она пока его не задала, не произнесла вслух, поскольку по-прежнему безумно страшилась каких-либо принятых решений относительно своей судьбы, он остро стоял на повестке дня. А, уж если мама знает, — то Даня и подавно должен. Таким был девиз Жени. К слову, именно Даня сейчас и сидел вместе с ней в женской консультации, честно радея за то, чтобы преодолеть эту безумную очередь, но пока что это не представлялось возможным. Дело в том, что Женя забыла записаться заранее, а без записи в государственной поликлинике можно было только увидеть смерть перед собственным носом — от дикой усталости в попытках прервать толпу просвечивающих в кабинет немолодой женщины-гинеколога пациенток. Впрочем, Женя сидела, и Даня не сопротивлялся. Такова его подвластная натура. К тому же, приходится отвечать за свои поступки: ребёнок же его, всё-таки. От чего он, конечно, до сих пор был в шоке, но виду, в целом, не подавал. Возможно, по той простой причине, что сам ещё толком с этим не свыкся и, как и Женя, растягивал момент привыкания... чтобы потом стукнуть себя обухом по голове. Привычно, знаем. — Слушай, а чё мы здесь сидим? — вопрошает Даня, нагло ёрзая в очереди из мамочек — будущих мамочек, — собравшихся на консультацию. Перед тем, как попасть в кабинет к гинекологу, чтобы встать на учёт, нужно было высидеть километровую очередь или «пробку», как называл её Даня, из таких же неугомонных и суетящихся мамашек. Женя искренне завидовала этим людям: не знала, чему, и что такого великолепного и ориентированного на подражание выглядела она в простых участниках простой очереди в государственном учреждении, но ей с чего-то казалось, что все они увереннее неё, успешнее, более подготовлены к своей миссии материнства, а ещё, почему-то — что они наверняка все точно не «по залёту». Женю это свербило. Она казалась самой себе такой неправильной, что аж тошно вслух произносить было. — Так надо. — коротко и лаконично ответила она, опять залипая в телефон. Даня продолжил ёрзать. Куртка на нём уже взмокла, как и он сам, а нервная система пошатывалась, глядя на всех этих суетящихся курочек — птиц-наседок. Но терпел: ради Жени. К слову, Женя уже успела, чего и следовало ожидать, сто раз пожелать о том, что вообще его сюда взяла, и вообще — что сказала про беременность... Но, что сказано, — не воротишь. Надо отвечать за свои слова. «И за свои поступки», — снова напоминает услужливый внутренний голос, ложась на язык и шевеля во рту своим язвительным напоминанием. Женя шёпотом произносит эту фразу, даже не шёпотом, а почти молча, так, что прочесть можно было только по губам — и замолкает. И упирается в телефон. Это спасает. — Это реально вся хуйня нужна, чтобы попасть в женскую консультацию? — Да. Дань, ты можешь говорить тише. — слегка недовольно шипит Женя, когда Милохин чересчур громко, на её взгляд, произносит слово «хуйня». Тяжело вздыхает и устало глядит вокруг, на всех собравшихся, и понимает, что всем всё равно. Все в своих мамских проблемах: теперь это и к ней относится. Так же, как и она, устало «пялят» в телефон, периодически закидывая голову в потолок, созерцая его отрезвляющую белизну... занятые круговоротом бесконечных, не покидающих мыслей, уж точно не собираются никого осуждать за проблески ненормативной лексики. День обещал быть совершенно рядовым, обычным в своём роде, ничем не отличающимся от других. Но сознание, периодически докапывающееся до неё самым неистовым образом, наконец, донесло до неё, что ему надо сказать. В обязательном порядке. Сейчас или никогда. На кон было поставлено слишком многое, и, надо признаться, Женя не хотела, чтобы всё случилось так, как оно случилось. Но тянуть было нечего. Исправить что-либо, если бы это было возможно, уже, к сожалению, нельзя. Оставалось одно: добровольно подписать согласие на собственную казнь. И сложить голову на плахе. Женя видела и знала, что так, как она постепенно растворяется в Дане, — преступно растворяться. Женя видела, и всё равно это не помешало ей после тренировок наведываться с ним по знакомым улицам, тонуть в знакомых ощущениях, забрасывать удочку на знакомом месте: чтобы подцепить «рыбку» на «крючок». Лишать Милохина свободы было глупо, Женя знала это, как дважды два. Лишать его какого бы то ни было выбора с её стороны — тоже было не ахти. Лишать саму себя возможности говорить и сказать — вовсе кощунственно. Однако, без его отповеди и желания «смыться в закат» было бы до абсурдного легче. Женя не знала, где в этом мире та справедливая грань, которая покажет тебе во всей красе рациональную сторону того или иного твоего решения. Женя вообще ничего не знала. Особенно с тех пор, как жизнь всё привыкла решать за неё. Как тонкие штрихи, взаимосвязи их непростых отношений легко стереть. И Женя стирает их без зазрения совести. Но Женя всё равно боится. Женя боится потерять его. Поэтому всё, что случается здесь, в робком и манящем свете розовых прожекторов, в этой розово-сладостной, с тем — горькой атмосфере, невероятно дурманит и пьянит. Женя хочет слиться с окружающей обстановкой, хочет, чтобы та поглотила её. Она клянётся, что никогда больше не будет пить: чтобы реальность каторжно не расплывалась перед глазами, а окружающие предметы не казались такими далёкими. Она едва собирает своё тело, в хлам пьяное, в состояние умеренной серьёзности. На полу будуара, на прохладном кафеле ванной комнаты, ей казалось это особенно необходимым. Ей по пьяни — совершенно случайно — предложили сделать тест на беременность (в состоянии, близком к трезвости, она бы точно не вынесла это испытание), и, что вы думаете, — тест положительный. Две полоски... Реальность расплывается перед глазами. Мысли плывут. Она бы точно не осилила это в состоянии трезвости. Решительно нечего решать! Аборт. Мозг иногда непроизвольно рисовал будущей маме положительные прогнозы, где Даня носит счастливое улыбающееся солнышко — обязательно дочку — на руках, на шее, всячески забавляется с ней, а она, чуть поодаль, их снимает... Такое бывает только в её сказочных и абсолютно неосуществимых, яростных мечтах. Просто Даня очень любил детей, но он и сам ещё был ребёнком. В конце концов, глупо было шагать в эту бездну без его одобрения, но природа же не нуждается в одобрении отцов — верно? Спортсменке оставалось только решить, готово ли её тело понести осознанно такие жертвы и отказаться от каких-либо радужных перспектив на спорт с появлением ребёнка в семье, или же она умрёт внутренне, пожертвует своим единственным, на данный момент, ещё не родившимся ребёнком в животе, но не сдастся — пойдёт на всё ради достижения недосягаемых, весьма обтекаемых и заранее не гарантированных высот. А ребёнок — это гарантированно. Вера в тебя, бескорыстная любовь, ласка... Стоп. Куда-то Женю понесло. «Это ведь всё будет только с тобой, верно? Его ты лишишь. Задумайся...» — Не знаю, у меня ощущение, что мы делаем что-то крамольно неправильное. — выдвигаясь вперёд, шагая на устланный снегом тротуар возле здания, где вот-вот произойдёт единство душ, попадая под падающий снег и закрываясь нехотя капюшоном, как от чего-то сверхъестественного, сознаётся Женя. — В этом и проблема. — как констатацию факта, чуть погодя и отставая от неё в шагах, попутно проверяя, закрыл ли машину, соглашается Даня. И всё равно ведёт её в этот отель, где через месяц они окажутся оба уже в совершенно другом статусе. Только он ещё об этом не будет знать... Лишишь. Лишишь. Лишишь. — Пупс, ты чего задумалась? — вырывает, как всегда, её из придуманной действительности, возвращая в реальную. Ну конечно, «пупс». А кто она ещё? Как будто ничего не было. «А ничего и не было», — услужливо, но несвоевременно подсказывает мозг. Словно они ненадолго вернулись в то время, когда волей случая оказались год назад на одном катке, под пристальным взглядом «мудрой-свахи-Авербуха». Или в начало этого сезона — 2022, когда они с теплотой встретились, вспомнив былые времена, ещё не став фатальной ошибкой или предельно простым шансом друг друга. Так, собственной волей (ведь это она предложила Авербуху снова позвать Даню на шоу) она оказалась с ним снова в одном пространстве. Они не соприкасались друг с другом, живя абсолютно разными жизнями. И вот. Теперь у них есть новая жизнь. Во всех смыслах этого слова. Нет, никак нельзя допустить, чтобы он знал. «Это разрушит всё, что мы имеем». «А, если ты скроешь, что родила от него ребёнка и это однажды вскроется, как бы ты ни хотела, — думаешь, сделаешь лучше?», — ехидничает внутренний голос. Нет, не лучше. Ничего не лучше. — Пупс, ты чего? — Даня непонимающе оборачивается на идущую позади себя, невидящую Женю: которой окружающее уже давно было неведомо — скорее, находилось в подчинении обуздавших её рассудок, забравших с собой, фантазий. — Ты здесь вообще, со мной? — для проформы уточняет он, ему и так видно, что она — «не с ним». Где-то далеко. Кивает ему навстречу, отводя глаза от слепящего их, светящегося отражением света уличного фонаря, ноябрьского снега. Пробует досадно улыбнуться. В животе некстати урчит. Похоже, организм требовал восполнения своего, а она тут комедию ломает на морозе. Любит-не любит — неважно, а подняться покушать надо. Хотя ясно-понятно, что не кушать они сюда приехали. — Мгм, да, Дань. — соглашается, не особо понимая, с чем. Впрочем, ему и не надо. Он продолжает дальше. — Так вот, короче, я говорил, что мне ненадолго нужно будет уехать. — замолкает парень, как бы нехотя касаясь этой темы. — Жень, ты вообще где, ты окей? — в конце концов, ему надоедает сторониться происходящего, и он подхватывает это несчастное создание под руку, хватая её ледяную ладошку в свою, и ведёт, горемычную, вдаль по улице. Женя не сопротивляется, только молчит. И, впрочем, слов, наверное, не нужно. Поведение в контексте Дани она расценивает как потребительское к ней отношение, и становится ещё грустнее. Право, так отчаянно ещё никогда не было. Так странно и неопределённо. Её вводят за руку в отель, она сбивчиво мотает головой, словно отказывается принимать обстоятельства и себя, стоящую спиной к стене в лифте, отказывается принимать его, такого безалаберного, пренебрёгшего в прошлый раз контрацептивами, а теперь ведущего её на тот же самый путь. Клянётся, что больше никогда так не опустится и стряхивает застывшие снежинки с капюшона, слегка подтаивающие тогда, когда те спадают с куртки на пол кабины. А что, если она всё-таки решится оставить от него ребёнка?.. Это было бы правда отчаянно, но она уже готова на всё — почему-то именно в это мгновение, в которое просочился запах его туалетной воды, когда он стоит по левую сторону от неё и что-то заинтересованно — или так, просто, для отвлечения — листает в своём телефоне. Когда из-под шапки торчат его белокурые волоски, вымоченные и пропитанные снегом, слегка завившиеся и пушащиеся на концах. Почему-то сейчас ей кажется, что то, что они делают, — не так уж плохо. Однако, при всём для неё любые перемены слишком быстры, и оттого тайная сторона их отношений кажется ей в сто раз неправильнее. Ей кажется, что она не верна сама себе, раз не довершает необходимое правосудие: она абсолютно точно позволила себе раствориться в нём, не глядя, и это — зло. Снимая верхнюю одежду в номере, Женя уже думает, как ей оправдаться перед самой собой после. — ...Мам, я очень виновата перед ним, я так виновата... — горестно бранила — и заодно покорно плакалась на неё — Женя свою вторую сущность, которая позволила ей совершить этот чудовищный поступок: не признаться во всём отцу ребёнка. Так или иначе, хэппи-энда в этой истории не будет. Пока они слишком разные и не научились строить свои судьбы соразмерно друг другу и быть друг у друга на первом месте, пока их не тянет к совместному быту и упованию на собственную гордость в более утяжелённом формате, а пока всего лишь тянет друг к другу. Но Женя никогда больше не вспомнит, что хотела сделать аборт. — Милохин, давай отойдём: мне нужно тебе кое-что сказать. — слишком спокойно, слишком выученно произносит Женя, по-видимому, не переживая о ситуации, в которой им обоим не стоило бы так откровенно показывать свои чувства и проблемы, выставлять их на первый план. Но ей, откровенно, всё равно. Обстановка не располагала к открытым разговорам. Даня, немного зажатый и непонимающий, в чём, собственно, дело, устало выбирается из толпы, идя за ней — в страну несбывшегося ожидания. Её ожидания, что всё «само когда-нибудь рассосётся». «Ага, — опять подсказывает внутренний голос, — рассосётся: через восемь месяцев». Именно сейчас, когда они оба были смущены и зажаты собственным идиотским положением, в котором, не согласившись сами с собой, вступили в рисковую игру, Жене было страшно более всего: что он попросту пошлёт её куда подальше. Но он, на удивление, вполне собранно реагирует. Выдают его и без того большие глаза, в несколько раз расширившиеся, в которых образовалась целая бездна вопросов без ответа и красноречия, которое не нуждалось в озвучивании... И уже через несколько дней, после её звонка, он любезно соглашается пойти вместе с ней в женскую консультацию. Очередь, наконец, чуть сдвинулась. Облегчённо вздохнув, Женя заходит в кабинет следующая, принимая эстафету у только что вышедшей оттуда девушки с внушительных размеров животом. Она справится. Она выдержит. На то она — Евгения Медведева. * * * Будильник отчаянно звонит, не давая толком прийти в себя и сосредоточиться, вынуждая провести пальцем по кнопке и отключить назойливый гаджет, мешающий видеть сны. Пусть даже и такие абсурдные. Женя не успела головой понять, чем он кончился, поэтому ещё несколько секунд сидела в прострации на холодной, непривычной после пробуждения, постели. Однозначно: день лучше начать со стакана крепкого, бодрящего напитка, чтобы окончательно не погрязнуть в том, в чём она уже позволила себе погрязнуть своей иррациональной стороной, и как можно быстрее проснуться. Радикально распрощавшись — посредством ежедневного аутотренинга — с желанием вообще не подниматься с постели, Женя неспешно идёт на кухню: готовить себе кофе. Спешить в таком деле уж точно не стоит, если хочешь обдумать всё как следует и подвести итоги. * * * Через открытую форточку в квартиру проникает ветер, треплющий занавески невесомым движением, посылающий в комнату прохладу и свежесть октября. В воздухе пахнет чем-то карамельно-приторным. Осень ударяет в ноздри забытым прошлым, потерянным за ненужностью. Оставленным в угоду гордыне. Но, на всеобщее благо — и на их, первоочерёдно, — они оставили то время, когда гордыня была действительно превыше всего и превыше их личного, неприметного счастья, которое теперь ничем и никем не разрушить. По крайней мере, так думает она. У Жени есть своё маленькое счастье, и она про него никому не говорит. Боится спугнуть. И именно сейчас, походу, это счастье умножается, становясь больше не то в два, не то в три раза, являя ей ту картину, которую она видела в своих вчерашних сновидениях — что, теперь стало ясно, были вещими. Женя на полной скорости, когда осознаёт «масштабы катастрофы» и ощутимую беспомощность в сложившейся ситуации, «летит» в соседнюю комнату, где Милохин, в лучших традициях воскресного полудня, «рубится» в приставку. Вырубая широким жестом телек и отнимая заветный джойстик из рук парня свободной рукой, а второй держа за спиной дрожащей рукой свой трофей, она застаёт на его лице недоумение и то, что обычно проскальзывало на нём гримасой несправедливости, но, в общей своей тенденции, уже успело отучить Женю от себя: его вопросительно-немое возмущение. Обычно согласиться с Евгенией Армановной было куда проще, чем углубляться в тяжёлый, ничего не приносящий им обоим, долгий спор. Но сегодня он не был готов к её решительно-внезапному выпаду, и, потому, эмоция на его лице успела сработать быстрее, чем он думал. — Эй, я ещё сохраниться не успел! — раздражённо выпалил Даня в момент, когда приставка из его рук перешла в руки Евгении — явно пребывающей не в лучшем настроении, — а телевизор благополучно выключился по велению её руки и кнопки. — Сейчас ты у меня схорониться не успеешь. — парировала девушка, на вид излучая непревзойдённую стойкость, что бы там ни было у неё в душе, но он-то слишком хорошо её знал. И поэтому в одночасье оказался на одном уровне с ней, позволяя себе не что иное как встать напротив неё, аккуратно касаясь пальцами скул и поглаживая поочерёдно внутренней и тыльной сторонами ладоней Женины сверкающие щёки. Румяные и взбудораженные, как и она сама. — Что случилось, солнышко? Увернувшись от его поддержки, она вынула из-за спины тест на беременность и отстала на один шаг. — Даня, как ты мне это объяснишь? — продемонстрировала девушка свою ближайшую радость и одновременно самую большую и самую необъятную, чёрт бы её побрал, головную боль. Вынужденная вчера обратиться к гинекологу по личному вопросу, она будто бы чувствовала, что там её ожидает эта новость. Женя не поверила своим ушам, когда услышала от врача: «Вы беременны». Она долго не могла поверить в происходящее и даже вооружилась двумя аптечными тестами на обратной дороге. Однако, так и не смогла ими воспользоваться и убедиться в сказанном своими глазами из-за страха и желания отсрочить этот момент, вначале пытаясь свыкнуться с мыслью о ребёнке. Не то чтобы она не хотела становиться матерью, но не в обозримом будущем. Так казалось ей на данный момент, когда, вроде бы, вкус жизни только начинал проявляться на языке, и его сладость, порой терпко, но ощущалась — особенно сейчас, в отношениях с любимым человеком. При Дане она не подавала виду, что что-то не так с её самочувствием или состоянием — и в тот день, и вообще, хотя предпосылки к её интересному положению также давали о себе знать уже заранее. В частности, из-за чего ей и понадобилось обратиться к специалисту. Но парень не был особо внимателен и находчив по этой части, что, в данном случае, оказалось ей на руку, прежде чем она сама стала готова преподнести ему эту новость. Наконец, сопоставив чудесную беременность со своим вчерашним сном, где она видела то же самое, только в более трагическом контексте, и окончательно убедившись в том, что Вселенная (и она тоже) либо спятила, либо наоборот хочет дать им уже сейчас всё самое лучшее, Женя решительно отправилась в ванную делать тест. Оба. Спортивная выносливость и терпение не выручили её уже тогда, когда она сделала первый тест, и на нём постепенно показалась вторая полоска. Еле заметной она проявилась, но пускай. Женя уже хотела сообщить об этом всему миру, начиная с папаши, и одновременно с тем — закрыть тему навсегда, находясь в полном непонимании, несмотря на вчерашнюю мысленную подготовку, что с этим делать. Но, всё же, дождавшись результатов второго, она заставила себя примкнуть к позитивной стороне произошедшего и, ещё немного попыхтев на саму себя в отражении в зеркале, решила идти сдаваться. — Вау, это чё такое? — привычно вопросил Милохин, не спеша выдавать наличие извилин в головном мозге, хотя тест на беременность уж точно не должен был вызвать у него подобный вопрос. Уже большой мальчик, как-никак. — Же-е-е-нь?.. — немного растерянно забирает из её рук предмет, однозначно не пророчащий лёгкое и беззаботное будущее взамен отчасти легкомысленному прошлому. — Это я у тебя должна спросить. Наверное, то, о чём мы оба думаем. — тихо отзывается Женя, уже не в силах что-либо произносить, а желая тупо и бескомпромиссно раствориться в его спешных, успокаивающих объятиях, роняя слёзы радости, не сдерживая их и себя — заодно. Вместе — справятся. Вместе они — сила. Вместе — до конца. А, пока Милохин свыкается с ролью папы в жизни, а не в её сне — дурацком, кстати, — лучше убрать плейстейшен. Ещё лучше — насовсем. Ей вот-вот понадобится его завсегдатая помощь, в первое время — особенно, а после рождения ребёнка — и подавно... И, пусть они, в какой-то мере, сами ещё дети, — судьба милостива по отношению к ним и уж точно не обделит их своими многочисленными поблажками. Лишь бы они ни под каким предлогом не расставались и не теряли то, что с таким трудом и таким чудом нашли и обнаружили. Друг друга. * * * Жене опять, по какой-то неясной причине, снится этот непонятный сон, где они ещё не вместе, где, какого-то чёрта, они не планируют совместное будущее, а она вынуждена нести бремя неожиданно свалившейся беременности и ответственности одна. Как хорошо, что, ощутив неприятные ощущения от сна, который загоняет её в странное чувство тоски от безысходности и одновременно — чувство ностальгии по тому времени, которое осталось позади, но которое дало им многое, она может глубоко вдохнуть и выдохнуть и сильней упереться в человека — одним толчком поддаваясь ему навстречу, выгибая спину, — который стал для неё всем, начиная с того непростого времени. Чьё счастье уже в её руках. А её, в свою очередь — в его. А у них на двоих — вообще общее. Огромное. Только их и больше ничьё. Зная, что Милохин спит под боком, а она всегда может на этот «бок» положиться — да, она может положиться на него во сне и на него самого при любых обстоятельствах, — зная, что он опаляет дыханием её шею во сне, обнимает рукой за талию, прижавшись грудью к её спине, ворочаться во сне и видеть ночные и утренние сны гораздо проще и приятнее. Забивая на всё. Просто поворачиваясь к нему лицом и засыпая до первых трелей будильника. Сладостнее. Надёжнее. Пока её держит и обнимает его крепкая, тёплая рука, защищающая от этого мира, тщательно скрывая от всех его неприятностей и неожиданностей, способных ранить её чуткое сердце, — пожалуй, она способна оставаться сильной во имя чего-то большего. Во имя их любви и сотворённого ими самими нового начала под названием «малыш». Один раз коснувшись нежнейшего полёта любви, обжигая струны души этой гладью, — больше не взлетишь. Так думает она до первого падения — условного, — когда он её подхватывает. Это и называется ещё не громким, но уже заверяющим с точностью до девяноста девяти целых и девяти десятых процента словом, что это — и есть семья. Любовь. Лёд такой тихий и прочный. Словно всё, что на нём происходит, — опора навсегда.