Сид убивает Нэнси

Просыпается он на крыше. Вздрагивая, ловит ртом холодный воздух. Инстинктивно хватается за живот и в первые секунды даже не понимает, почему; просто знает, что должно быть больно, и если он потеряет слишком много крови, то умрет. Следом приходит осознание: он смертельно ранен. Отключаться было опасно, и то, что он все-таки очнулся — большая удача. И он бы порадовался своему везению, только вот рука поверх одежды остается сухой, а плоть не отзывается колкими волнами. Задрав рубаху, он смотрит на свое тело, как на восьмое чудо света, ведь вместо ожидаемой кровоточащей дыры на коже алеет продолговатый рубец. Судя по виду, шраму могут быть как недели, так и месяцы, так что остается гадать, сколько времени прошло на самом деле. Сколько времени прошло с чего?.. Растирая плечи, чтобы хоть немного согреться, он оглядывается по сторонам. Утреннее солнце вяло прикрывается рваными, как лохмотья бродяги, облаками, место незнакомое, вокруг никого, и как он здесь оказался — неизвестно. Последнее воспоминание: он лежит на грязном полу, истекая кровью, и медленно умирает. На попытки вспомнить что-то еще голова отзывается вспышкой боли. Да, ясно, что умирал он от раны, но вот откуда она? Как он выжил? Как добрался сюда? Его вытащил Эд? Все как в тумане. Поговорить бы с Эдом, но тот молчит. Вопросов очень много, и он решает искать ответы в Нерроуз. На улицах удивительно безлюдно и тихо — самый оживленный город на планете вымер. Разруха страшная, повсюду битое стекло и мусор, в котором копошатся довольные собаки. Про такси можно забыть. Перспектива долгой прогулки не пугает: он только что вернулся с того света и ни черта не помнит, торопиться некуда, а поводов для беспокойств и так хватает. Где-то вдалеке раздается треск автомата, разносясь эхом по округе, а следом и чьи-то истошные вопли, и хотя такие признаки цивилизации обнадеживают, разумнее не бежать им навстречу. У него при себе ни денег, ни оружия, ни телефона, ни даже собственной памяти. Готэм пережил апокалипсис, а он потерянно бредет посреди городских руин, зачем-то держась за давно зажившую рану, будто это чем-то поможет. Заглянув в разграбленный магазин, утоляет голод. Мозг начинает работать быстрее, и картина происходящего немного проясняется. Разрушенные мосты. Джим. Ли. Точно, он убил Ли. Она ударила первая, и это прекрасно, это лучшее, что могло произойти между ними. Но он убил ее. Она была там — в Нерроуз — привалилась к столу, теряя силы, а потом рухнула на пол, и больше не было видно ее лица. Она не дышала. Может, все это игра воображения, и больной мозг сам достраивает недостающие фрагменты воспоминаний, но он действительно убил ее. Избавился от нее, как и хотел, решив, что она, завладев его сердцем, тащит его на дно, обманывая каждый-каждый-каждый день. Раз Ли мертва, он тоже должен быть мертв. Так может, если он жив, то и Ли жива? Вспомнив достаточно, он угоняет первый попавшийся автомобиль. Поддавшись тревоге и тупой надежде, мчит на полной скорости, насколько позволяют дороги. Пустая спешка: тела Ли он не находит. На пыльном полу чернеют кровавые пятна, и больше нет ничего. Кто-то похоронил ее или она выжила? Узнать не у кого: в Нерроуз так же глухо, как и во всем Готэме — по крайней мере, с виду, — и правду выяснить будет непросто. А нужна ли правда? Он устало опирается рукой о стол. В мыслях вопросы-вопросы-вопросы. Куда идти дальше? Что делать? Почему-то хочется смеяться. Голова все еще болит, шрам фантомно зудит. Опустившись на пол, где сидела раненная Ли, он закрывает глаза. Он убил ее, но ему не жаль. Рано или поздно это должно было случиться. Что сделано, то сделано, искать ее не стоит. Если она выжила, может, судьба однажды их снова сведет. Думая об этом, он проваливается в сон. Приходит в себя на крыше, уже на другой, но с тем же видом на Готэмский парк. Пытается поговорить с Эдом — опять безрезультатно. Сплошные загадки-загадки-загадки. Его жизнь, как и Готэм, меняется до неузнаваемости. День за днем, где бы он ни засыпал, всегда оказывается в других местах; Эд упорно не выходит на связь; занятый стратегией выживания, он все еще думает о Ли. Не думать о Ли невозможно, хотя он и твердит себе, что это бессмысленно. А когда его чувства к ней были рациональными? Вирус под названием «Королева Нерроуз» отравил в нем все, оставив лишь голые эмоции и неспособность здраво мыслить. Думать о Ли и хорошо, и больно. Ему нравилось в ней многое: как она воодушевляла толпу, как улыбалась, особенно когда он был причиной ее улыбки; ему нравилось, когда она действовала решительно и бесстрашно, следовала своим идеалам, была беззаветно добра к своим, а чужаков хватала за горло. Ему нравилось, как в ее глазах вспыхивала рожденная кровью Тетч искра безумия. Когда она смотрела на него в постели, он был безнадежно влюблен. Эд ей нравился больше, но целовала она Риддлера и хотела тоже Риддлера. В Нерроуз Эд пристрастился к случайным связям. Наркота делала Эда уверенней в постели, но до Риддлера тому было далеко. Как оказалось, Риддлера практически невозможно смутить — Ли нужен был именно такой любовник. Первый раз они сделали это в его клубе: у холодной стены, быстро, хаотично, грубо. Ли была даже немного удивлена его страсти. Кто там последний раз ее трахал, он не знал, но подозревал, что Гордон под вирусом, а с таким опытом еще попробуй сравниться. Второй раз был совершенно другим: с долгими прелюдиями в ее постели, где они провели несколько часов, не спеша наслаждаясь друг другом. Ли, в основном, была сверху. Вероятно, он окончательно сошел с ума, но ему нравилось, когда она была главной и командовала, что в постели, что в жизни. Он не мирился со своей ролью, а осознанно, добровольно и с радостью позволял делать с собой все что угодно. Быть у Ли на поводке казалось высшей наградой. В голове назойливо долбило: «Используй, используй, используй меня». Она всегда была первой. Первая целовала, первая тащила в постель, первая кончала. Первая била ножом. Она решала за них обоих, и даже если он пытался спорить, то все равно проигрывал. Он потерпел поражение еще когда не произнес ответ на ее загадку. Я люблю тебя. Но лишь ударив ее ножом, он понял, насколько влюблен. Это чувство было сильнее боли в ране, оно сломало ребра, раздавило сердце, размазало, стерло в порошок и выжгло. Уничтожило. В тот момент он любил так отчаянно, как никогда в жизни, и, глядя ей в глаза, видел ответные чувства. Что бы она ни говорила про защиту слабых и невинных, что он ее не знает, что она не та, которую он хочет — ее всегда тянуло к силе и разрушению. Она была именно такой, и ей нравилось убивать. Королева наконец-то его полюбила. И она знала, что умрет. Убивать любимых — его природа. Так говорил Освальд, так шептала посиневшими губами мертвая Кристен. Изабелла сказала бы то же самое. Быть убитым Ли и убить ее — величайший на планете акт любви. Еще никогда и никого он так не любил и не хотел убить одновременно. Я люблю тебя и хочу тебя убить. Обоюдное убийство — его самая смелая фантазия. Он всегда думал, что этим все закончится с Освальдом, но не ожидал удара от Ли. Возможно, она была так же больна им, как он одержим ей. Разумеется, умерла она тоже первой. А он какого-то черта остался жив. Закрывая глаза, он видит не ее смерть. Видит ее пальцы — по его позвонкам, гладят покорно опущенную на плаху шею, вцепляются в волосы, поднимают голову. Он смотрит в ее затуманенные желанием глаза и, облизываясь, опускается ниже. Целует внутреннюю сторону ее бедер, вдыхая солоноватое тепло. Она притягивает его ближе, а он полностью растворяется в ней. Если бы кто-то подкрался к нему с ножом, если бы над ухом начал орать Освальд — он бы и не заметил. «Дурак, дурак, дурак!» — отдается в голове визг Освальда. — «Ты не Риддлер, ты дурак! Она тебя использует!» А он усмехается: пусть дурак, пусть использует. Пусть берет его лицо в ладони, смотрит в глаза и говорит, что делать. Или не говорит — он и так знает. Судя по довольным вздохам Ли, ей все нравится. Он улыбается и продолжает с ней играть. В сексе он не дрессированная собачка и оставляет место для интриги. Но всегда сокрушительно проигрывает, потому что поддается. Не может иначе. Он знает, что она не собирается делать для него того же, нет, они не равны. Она просто трахнет его, как захочет, а он попросит еще. Будет шептать: «Используй меня. Люби, пожалуйста!» Скитаясь по мертвому Готэму, он бездумно повторяет эти слова как в бреду. Он отчетливо помнит, как после секса они лежали в постели и молча смотрели друг на друга. Ли улыбалась, проводя ладонью по его волосам. Она находила его забавным, он — чувствовал себя Эдом. Взлохмаченный, с глупым робким взглядом, застрявшими в груди признаниями и неровным от трепета дыханием. В тот момент грань между ним и Эдом стерлась, он снова был настоящим собой — Э.Нигмой. Он ластился под ее руку — трогай, трогай меня, пожалуйста! — как щенок. Он говорил ей не пытаться его приручить, но это не было правдой, ведь он хотел стоять на коленях перед своей Королевой, и пусть она, наступив на его позвоночник, давила бы, пока не раздастся хруст. Она прижималась к нему. Королева Нерроуз не нуждалась в защите, но если хотела укрыться в его объятиях, он не смел возражать. Пальцы гуляли меж ее лопаток, он вдыхал запах ее волос. Пьяный от любви и совершенно счастливый. Готовый ограбить все банки Готэма ради нее. «Я люблю тебя» вырвалось прежде, чем он понял, что сказал это вслух. Подняв взгляд, вместо ответа Ли поцеловала его. Конечно же, она знала. Ей нечего было сказать. Она его не любила, но он не собирался сдаваться. Э.Нигма в своих чувствах очень настойчив. Если бы не чертов Гордон, то все могло бы закончиться иначе. Но настолько же красиво? Впрочем, насчет Джима и Ли у него была парочка любопытных идей. Горячих и весьма навязчивых, спасибо Эду. Где-то глубоко внутри Эд любил Джима, не как Освальда и уж точно не как Ли и других своих девушек, но все же любил. Будь проклят, Джим Гордон, за то, что нельзя перестать тебя любить! Закрывая глаза, он возвращается в тот день, когда в его клубе под прессом лежал Гордон. О чем они говорили, помнится идеально. Да, Джим, у тебя есть вариант избежать смерти. Всего один. Хочешь услышать, какой? Ну, хорошо. Учти, два раза повторять не стану. Трахни меня. Что? Отказываешься? Как знаешь. Сто килограмм! Сто двадцать! Как ощущения? А? Не важно, что я сказал, поезд уехал. Сто тридцать! Говори громче, Джим, тебя не слышно. Ты согласен? Но ты даже не спросил, почему я это предложил. Ты думал, я шутил? Джимбо, Джимбо, разве по мне видно, что я шучу? Сто сорок! А, теперь тебе интересно. Ну так вот, когда-то давно наш общий знакомый Эдвард Нигма мечтал о постельных утехах с тобой и Ли. Но так как он слишком трус, чтобы даже заикаться об этом, то пошел отрабатывать свои скромные сексуальные навыки на ком попроще. Что случилось потом, ты в курсе. Брось, Джим, откуда такое удивление? Будто ты не догадывался. А, ну да, ты же Эда ни во что не ставил. Впрочем, заслуженно: он неудачник. Еще недавно, когда этот тупица влюбился в Ли, он думал о том же самом — о вас. Еще больше. Каждый день. Но озвучить его мысли, вот этим самым ртом, могу только я. Просишь тебя освободить? Ну не знаю даже. А ты не сбежишь? Конечно, не сбежишь, ты же привязан. Под давлением трудно дышать, но Джим пытается говорить. А он пытается прочесть по глазам Джима, действительно ли тот согласен на секс. Даже если так, Джим не станет выполнять условия сделки, а стукнет по голове и сбежит, как обычно. Поэтому нет и речи о том, чтобы отпустить Джима. Можно сделать иначе. Поднимая пресс, он возвращает свои руки на грудь некогда любимого полицейского. Сколько раз они были там, пока Джим был в отключке, и что они делали, тот даже не догадывается. Но куда как приятнее трогать Джима в сознании. Склонившись над Гордоном, он делает глубокий вдох — чувствует запах страха. У Джима много запахов, и неизменно есть что-то, от чего подгибаются колени; тот был таким еще когда они только познакомились. Затем он лижет Джима за ухом и, шипя, целует в шею; медленно, чтобы как следует распробовать. Джим дрожит — скорее от отвращения, чем от ласки. Смешно дергается, умоляя отпустить. Говорит, что с ним сделает, и обещания комиссара полиции выходят далеко за рамки полномочий служителя закона. Из Джима вырывается очередная наглая ложь, вылетает хаотичными обрывками, и как же приятно их ловить, как приятно знать, что Джим засунул куда подальше свою гордость и готов сказать что угодно, лишь бы выбраться. Гордон наивно думает, что не пахнет грязью? Джимбо, Джимбо, Джимбо… последний вопрос: ты бы трахнул меня вместе с Ли? Правда? Расскажи, как именно, и я тебя отпущу. О, показать хочешь? Нет, сперва на словах. Говори, Джим! У тебя есть время, пока пресс не вернется в прежнее положение. Да, возможно, я с тобой играю, но не похоже, что у тебя есть выбор. И Джим говорит. Старается быть убедительным, но всего-навсего красиво лжет, да так уверенно, что захватывает дух. Вот бы попробовать эту ложь на вкус, ощутить внутри себя. Как же хочется, чтобы и Джим, и Ли вместе кормили его ложью, пока их руки честно гладят его кожу, на которой каплями оседает их дыхание. Прекрасно. Завораживает. Он с трудом отрывает руку от чуть напряженного члена Гордона, влепляет пощечину и отходит в сторону. В другой раз он бы непременно воспользовался ситуацией, но сейчас он здесь не за этим. И, как уже сказано, два раза предлагать секс не будет. Сто сколько-то там килограмм! Прости, Джим, но ты должен умереть, ничего личного. Когда заходит Ли и говорит, что хочет покинуть с ним Готэм — то есть, обманывает, чтобы спасти Джима, — он закрывает глаза и видит: Она на столе, разведя ноги, совершенно нагая и непозволительно красивая. Он стоит перед ней, обнимая, и его губы на ее теле, пальцы — внутри нее. Сзади трется Джим, отвлекая его на голодные грубые поцелуи. Шепчет на ухо свои гребаные извращенные колкости типичного копа, на которые он огрызается, но которые отчего-то дико заводят. Силой пресса Джим давит на спину, заставляя прогибаться все сильнее, чтобы крепче упираться задом в гордонов член. Ли ревниво притягивает к себе. Где-то на фоне смущенно воет Эд. Эд в абсолютном восторге, хоть и немного зол, ведь только Риддлер способен воплотить мечты в реальность. Жаль, что до этого так и не дошло. Доходит до другого, и ему даже не надо закрывать глаза, чтобы это увидеть. Он распластан на полу. Ли, оседлав его, покачивает бедрами. Измазанная кровью, бледная и давно остывшая. Ее глаза горят потусторонней жизнью. Взгляд гипнотизирует, он не может скинуть с себя труп. Или не хочет. Потому что в какой-то момент его руки оказываются на ее бедрах, и он входит в нее глубже. Опустив взгляд, видит, что ранена не одна Ли, но и он тоже, из живота хлещет кровь, заливая одежду и расползаясь под ним вязкой лужей. Крови так много, будто вытекла вся, и он тоже мертв. Тело должно ломить от боли, но он чувствует только жар и ледяную руку Ли на своем горле. Воздуха становится все меньше, картинка идет рябью, смазывается, бьется слепящими пикселями и дребезжит глитчами. После оргазма шумы съедают все вокруг, и он теряет сознание. Его трахнула его же галлюцинация. И как это назвать, если он сам — глюк Эдварда Нэштона, еще недавно живший в зазеркалье? Видения повторяются не раз, хоть и не всегда одинаковы. Меняются в зависимости от его желания. Мертвая Ли податлива и спокойно делает то, что никогда бы не сделала Ли живая. Он совсем спятил, если такое в его голове, но правда в том, что он всегда был больным, особенно под таблетками. А в последнее время он прочно сидит на всякой дряни. Забирается в очередной дом, опустошает очередную аптечку и закидывается всем чем только можно в надежде или понять, что с ним, черт подери, происходит, или сдохнуть наконец и встретиться с Ли. Конечно, он не умирает, а снова просыпается в незнакомых местах. Эд не даст ему сдохнуть, как ни пытайся. Эд прячется, Эд молчит, Эд вновь и вновь захватывает тело, заставляя сходить с ума. Совсем не спать не выходит, потому как на поддержку сознания требуется больше колес. Больше колес — чаще появляется Ли, а после встреч с ней он фатально истощен и все равно вырубается. Он жрет таблетки, как собачий корм, и не понимает, лучше с них или хуже. Повторяет себе, что все позади, Ли здесь нет, Ли умерла, Ли не надо приходить к нему снова и снова. Он затем ее и убил, чтобы оставить в прошлом. Если бы все было так просто! Она возникает перед ним из плоти и крови, как настоящая, разве что укоризненно молчит, а не выносит мозг, как утопленник-Освальд. Она словно действительно жива, все еще в Готэме и пытается с ним связаться. Нет, нет, нет, таких мыслей нельзя допускать! Как двулично, думает он, сжимая талию сидящей верхом Ли. И почему мертвые всегда возвращаются? Почему они такие живучие? А, Освальд? Идея убить Ли обернулась жалкой попыткой одержать верх над собственными чувствами. И где он теперь? Ли больше нет, но избавиться от любви кажется чем-то невероятным. Можно сколько угодно кричать на себя, винить немого Эда, а правда известна: сердце рвет от тоски, и если Ли вдруг объявится на пороге его обиталища, он вновь завиляет хвостом. От взгляда на нее накроет восхищением, проснется бесконечное желание бросить к ее ногам весь мир и самому встать подле нее на колени. Риддлер снова станет рабом. Только вот убить второй раз духу не хватит. Позорная, до чего позорная слабость. Угораздило же беспросветно влюбиться, чуть не умереть из-за этого и все еще страдать — ученик идет по стопам своего учителя, уверенно и довольно шагает по граблям. От такой иронии Освальд бы смеялся до хрипа. На самом деле он даже не прочь умереть от руки Ли еще раз. Или вместо нее, ведь ее смерть ничего не изменила. Пока Ли позволяла себя любить, он был счастливее всех в Готэме. Любить сейчас — никто не просит, и до приятных бонусов от этого незваного чувства далековато. Посмертная любовь, будь она проклята! Чтобы с корнем вырвать эту заразу, придется хорошенько постараться. Все действительно слишком хреново, и не только потому, что Ли нет рядом. Засыпая по вечерам, он понятия не имеет, каким будет завтра, где очнется и что произойдет. Как никогда трудно понять себя и цель своего существования, как никогда он одинок. Он мог бы вернуться к Освальду, тем более что, по слухам, тот собирал оружейную империю и был в достатке, но об Освальде думать хочется даже меньше, чем о Ли. С Ли он не был одиноким. Был кем угодно, особенно наивным дурачком, но уж никак не одиноким. С ней он чувствовал себя лучше, чем за всю свою никчемную жизнь. С Ли было охренеть как хорошо. Настолько, что убить ее было единственным выходом. Остается убить чувства к ней, чем он и занимается, изо дня в день кромсая на куски собственное сердце. Когда-нибудь от любви ничего не останется, и он вздохнет свободно. Время идет. Он продолжает вызывать мертвых и отталкивать живых. Реальность или галлюцинации — одинаково паршиво. Он всего лишь хочет разгадать окружившие его тайны и жить дальше.