Безбожие

      Право слово, найти умения более раздражающего, чем умение плести языком, нельзя, но, тем не менее, оно почему-то всех прельщает и очаровывает. Как была бы хороша жизнь, если бы спартанская лаконичность возымела власть над всеми языками мира.       Грушницкий битый час ходит, прихрамывая, по моей комнате и разглагольствует о Боге и возмутительном безбожии современной молодёжи. Он напросился ко мне под предлогом распить чудеснейшую бутылку вина, которую выторговал на базаре. Более отвратного вина я в жизни не пробовал, потому что оно было разбавлено речами Грушницкого. Когда в нём проснулись мысли о грехах других? Где тот зацикленный лишь на самом себе мальчонка? — И самое главное, самое главное! — он размахивает руками и трясёт указательным пальцем в воздухе, — Что и мы с тобой так же греховны по своей сути, понимаешь? И мы с тобой!       Если убрать из речи повторы, то его, наверное, ещё можно будет слушать. Хотя, Грушницкому это и неважно. Он абсолютно не обращает внимания на то, что я его не слушаю. Почему бы не поговорить в таком случае со стеной? Надо было давно его выгнать, но прервать этот поток мысли кажется мне делом невозможным. — Это первородный грех, пошедший ещё от Евы и Адама…       На тумбе около моего кресла стоит корзина с яблоками. Насколько символично будет кинуть в Грушницкого это самое яблоко, и поймёт ли он, что в моём Эдемском саду он равен первой грешнице?       Тьфу, и на меня перекидывается эта привычка к поэтичности. — Вот сколько на твоей душе смертных грехов? — вперившись в меня взглядом спрашивает Грушницкий. — Я на исповеди? — удивлённо поднимая брови задаю я вопрос в ответ. — Нет, но всё же, — он наконец-то садится в соседнее кресло и склоняет ко мне голову, — не во всём же признаешься священнику, тебе не кажется? Стыдно, наверное признаться в похоти или зависти, а может и в чём-то не смертном, но грешном? Или вот в противозаконном?       Ребусы какие-то, шарады. Мне какое дело до его грехов? Я о своих-то думаю с мучительными терзаниями и краснеющими от стыда щеками. — Уходите уже, вы мне в край надоели. Ни вы, ни я не священники, поэтому смысла каяться нет, — обращение на «вы» как символ холода. Интересно, он об этом задумается? — А как же… — начинает Грушницкий. — Если вы сейчас не выйдете, я пущу вам пулю в лоб, — припугиваю я его и кладу руку на бедро. Испуганный Грушницкий вылетает из комнаты, похоже, даже не обратив внимания на отсутствие пистолета у меня.       Завтра он опять придёт. Придумает какой-нибудь глупый предлог, и будет сыпать своими монологами и ждать от меня ответа. Какой смысл каждый раз приходить к человеку, который всем своим видом говорит о том, что не рад пришельцу. Так, пожалуй, делает только влюблённый кавалер, пытаясь из кожи вон вылезть, только бы понравиться девушке.       «В чём-то не смертном, но грешном? Или вот в противозаконном?». Может, он что-то с деньгами крутит, и решился мне об этом сказать? А что, и грешно, и противозаконно.       Или… Нет! с каких пор моим разумом владеют такие пошлые мысли? Грушницкий приходит только из-за того, что считает меня благодарным слушателем его монологов, но никак не из-за самого меня. Вино слишком дурманит голову. Надо ложится спать.

***

      У меня, верно, есть дар предсказания. Грушницкий явился как снег на голову. Посмел меня разбудить стуком в дверь. Я уж думал и впрямь выйти к нему с пистолетом, но он, верно, испугается и закричит, а к чему лишний шум утром? Одевшись, я отворил дверь. — Чего тебе? — Ты пренепременно должен познакомиться с Лиговскими, — с счастливейшей улыбкой заявил он мне. — Я пренепременно должен познакомиться с хорошим сном, в течение которого меня не будят стуком в дверь. — Ну извини, — он улыбается как нашкодивший школьник, — сегодня такое восхитительное утро, что я никак не могу наслаждаться им в одиночку. — Иди-ка княжне такие стихи сочиняй, — я уже было пытаюсь закрыть дверь, как Грушницкий подставляет сапог и буквально вытаскивает меня за плечи из комнаты. — Полно тебе дома сидеть, — он подхватывает меня под руку и тянет за собой, — Посмотри на свет хоть.       Я даже опешил от такого и покорно пошёл за ним. Грушницкий идёт по улице и полушёпотом описывает мне, как хороша Мери. — И знаешь, её глаза, её бархатные карие глазки…       Он говорит таким невинным тоном, будто и позабыл, кто подкинул ему такой эпитет. — Так погоди же, у неё вроде светлые глаза? — внезапно вспоминаю я.       Грушницкий оборачивается на меня. На его лице выражается просто невероятное сочетание удивления и чего-то похожего на страх. Я, еле сдерживая смех, говорю ему: — Ну, ничего, mon cher, память человеческая несовершенна, бывают иногда проблески маразма. — Ты кого маразматиком называешь, мне едва двадцать-то исполнилось! — он поспешно крестится. — С тобой говорить, что ежа в руках держать, — бурчит он.       Он наконец замолкает, но спустя время опять говорит о чём-то отвлечённом. Мне хочется выпытать у него о его грехах. Грушницкий точно спекулянт или шулер, хотя довольно неудачливый, если посмотреть на его богатство. Напрямую спросить неинтересно, надо тонко подвести. — А вот помнишь, ты вчера о грехах заговорил?       Грушницкий поднимает голову и смотрит на меня с интересом. Потом медленно кивает и бровью ведёт, мол, рассказывай. Подыгрываю ему. — Если уж так посмотреть, то у каждого можно найти все смертные грехи. Но этим разве кого удивишь? Вот те, что не смертные и противозаконные, вещь другая, — тут уже я ему киваю. — Ну да, вещь интересная.       Что за «Ну да, вещь интересная»?! Придётся тисками вытаскивать из него слова, не просто так он мне говорил об этом вчера, я чувствую. — Да ты рассказывай, не бойся. Я никому не скажу.       Он вдруг становится очень тревожным и испуганным. Похоже, я задел какую-то его струну души, если можно так выразиться. Что он, уже доверялся кому-то, и за это был наказан законом? Бедняжка! — Нет, никак не могу пока. Никак, — он отворачивается и ускоряет шаг. — Да отчего же? Мы не товарищи что-ли? — пускаю козырного туза я в ход. Грушницкий такой человек, который никак не может отказать своему другу, даже если и зовёт его другом лишь формально, — Я про тебя всё знаю. Признайся же, ну. — Как знаешь? Я же… — он хватает ртом воздух, выпучив глаза. Больше ничего от него я не услышу. — Да ладно, брат, признай, что ты шулер!       Я уже было праздную свой триумф, как Грушницкий щурит глаза и коротко, лаконично говорит: — Что? — Да как что, ты шулер, мошенник, спекулянт, верно? Я прав, да? — восторженно шепчу ему на ухо.       И тут он начинает смеяться. Сквозь смех проскакивает фраза «Я уж испугался, а тут вона что». А я понимаю, что сел в очень глубокую лужу. — Ой, Гришка, ну ты и выдумал. Знаешь, был у меня в деревне мужичок, крестьянин, дуб дубом, и, не поверишь, тёзка твой! Ха-ха-ха!       Самолюбие моё тут же рассыпается в прах. Как же так? Я считал, что тонко чувствую людей, а тут не смог даже грех Грушницкого отгадать. Тяжело читать человека как открытую книгу, особенно если страницы в книге пустые. Смятённый, я всё же прошу его замолчать, и говорю, что он похож на коня, когда смеётся. Удивительно, но Грушницкий тут же замолкает и смотрит мне за спину. Оборачиваюсь. Княжна с маменькой font une promenade. Лицо Грушницкого тут же приобретает томное, печальное выражение. — Пойдём, я познакомлю тебя с прекрасной княжной, — говорит он с интонацией, будто сейчас вот-вот испустит дух. Раздражает. На какую публику он играет? — Не хочу. Я уже достаточно нахожусь на воздухе, пойду лучше домой, — я разворачиваюсь и ухожу, но он хватает меня за руку. — Нет, давай же я познакомлю тебя с ними, — упирается Грушницкий.       Это мой шанс. Шанс либо уйти, либо узнать абсолютно глупый и неинтересный секрет души Грушницкого. — Раскройся мне, тогда, может, дам тебе честь познакомить меня с Мери.       Маска великого страдальца на мгновение спадает с Грушницкого, и он смотрит на меня как загнанный зверёк. Мотает головой и уходит к Лиговским. Я ухожу прочь, к себе домой. Странно, но испуганный и дрожащий Грушницкий в какой-то мере мне даже нравится, в отличие от напыщенного юнца. Он так более… Искренний что-ли? Настоящий и даже не слишком раздражающий.       Он наверняка сейчас изливается в комплиментах и красивых строках княжне, а я сижу в углу своей комнатки, и пересматриваю свои умственные способности относительно понимания других людей.       Мой взгляд натыкается на зеркало в противоположном углу комнаты. На карие глаза. Мои бархатные карие глаза.       Тьфу, дьявол.