Хотел бы я знать

Академия поражает размерами, размахом, гротеском — да всем, в общем-то, поражает, финансирование стали урезать не так уж давно, и пока что былого великолепия для его юной пытливой души хватает с запасом. Кавех ощущает себя одновременно свободным как никогда раньше и все еще не до конца в своей тарелке, хотя прошло, казалось бы, больше года — но ему, если подумать, скорее нравится, чем нет. Впереди вся жизнь, все время мира его, и солнце лишь неторопливо крадется к зениту. Он находит знакомства, приключения, короткие связи, проблемы, катарсисы и метанойи на пару недель, смываемые событиями новых дней, как чьи-то шаги на влажном песке у кромки воды в рваной пене. Потом находит его. Он, наверное, мог видеть его и раньше, где-нибудь на смежных занятиях среди всех потоков в пыльном полумраке аудиторий, но первый раз обращает внимание лишь к третьему месяцу второго года обучения, когда видит длинноволосую макушку в коридоре, склонившуюся над книгой в темно-зеленом тугом переплете. Где-то среди выданной Академией литературы у него были книги в таких же обложках, и он их, честно, пока даже не открывал, лишь бегло прочитал заголовки. Дискретная математика. Общая алгебра. Теория групп. Начала фундаментального анализа. Короче, всякое введение в выведение, как он это все для себя называет. И все это — даже не первый год, зачем сейчас выдавали? Так и закинул на дальнюю полку в изголовье кровати собирать пыль и ждать своего звездного часа. Он не уверен, что у серой макушки что-то из той литературы, что выдали самому Кавеху, но минимум, кажется, из той же серии. Ему внезапно, как это с ним вообще частенько бывает, становится любопытно, что именно с таким увлечением читает макушка, не обращая никакого внимания на шум, разговоры и взрывы смеха студентов вокруг, и он, не переставая болтать в громкой компании, проходя мимо, на ходу нагибается, пытаясь заглянуть под обложку и хоть что-то там прочитать. Взгляд выхватывает лишь слово фундаментальная, а потом он в гудящей толпе движется дальше, чуть не снося с ног какую-то девушку, не успевая больше ничего разобрать. И о фундаментальном чем-то, и о серой макушке он забывает минуты через две, с головой погружаясь в очередной горячий бессмысленный спор о предмете искусства, и не видит, как двухцветные глаза среди падающей на лоб длинной челки, медленно поднятые от книги, с недоумением провожают его до поворота в конце коридора. Потом вновь возвращаются к строкам на желтой бумаге, потом опять к коридору, словно Кавех, безалаберный, яркий и шумный, выскочит оттуда снова, как черт из табакерки, и опять полезет разглядывать обложку, потом, через минуту, опять к книге — уже окончательно. Фундаментальное что-то. Так он позже и обозначил бы для себя этого парня, перестань серая макушка удовлетворять требованиям к точности, если бы не забыл про него еще раньше. Только его не забыли. Парадоксально, но Хайтам, сдержанный, закрытый и нелюдимый, подходит к нему первым. К нему, к Кавеху, который в каждой дырке затычка, на каждой вечеринке самая бездонная и громкая глотка, для каждого преподавателя личная головная боль. — Это фундаментальная физика. — Чего? Кавех в недоумении поворачивается, скользит взглядом ниже, находя там светлый аквамарин глаз где-то среди бесконечных серебристых волос. В голове пробегает короткая мысль, что он никогда, ни у кого таких раньше не видел. В руках у незнакомца книга в темно-зеленом тугом переплете. Что-то такое ему и самому выдавали, вспомнить бы, куда их закинул... — Ты интересовался. Когда проходил мимо. В коридоре. Это фундаментальная физика. Если хочешь, могу дать почитать. Но разве как раз у вас в Кшахреваре, — он кивает на значок даршана, вверх ногами прицепленный куда-то к плащу, — ее не проходят на первых годах обучения? У нас вообще не проходят. Я сам взял в библиотеке. Кавех выхватывает из всего потока фраз лишь одну фразу, имеющую хоть какой-то смысл. — Я... интересовался? — Ты проходил мимо и пытался разглядеть обложку. Я подумал, тебе интересно. Прости. Видимо, ошибся. Он разворачивается, собираясь уйти, так и прижимая к себе дурацкую книгу. — Да нет! Нет, чего ты. Стой! — Кавех ловит его за плечо, удивляясь на секунду, насколько оно костлявое под бесформенной униформой Академии, — ...Не помню, если честно, чем я там интересовался, но, если уж подошел, может, хоть имя свое назовешь? Парень молчит, переминаясь с ноги на ногу, словно не знает, можно ли доверять ему столь важную информацию. Потом все-таки говорит. — Аль-Хайтам. И первым протягивает руку. Кавех с готовностью пожимает ее, широко улыбаясь. Парень приподнимает бровь, смотря вопросительно. — А твое? — А ты обо мне, разве, ни разу не слышал? — Где я мог о тебе слышать? — Ну, я думал, меня здесь все еще с первого года знают. — Не знаю. Может, чего-то и говорили. Я ничего такого не помню. — Кавех. — Нет, точно не слышал. — Ну и бес тогда с ними! — Кавех огорчается собственной безызвестности секунд десять, прежде чем мысль уносит дальше бурлящим потоком. — Вот и познакомились. Так это, чего ты там говорил про физику? Как-то так все и начинается. *** Время течет лениво и неторопливо, почти остановившись, и дни кажутся бесконечными, а потом вдруг сразу скачками куда-то стирает недели. Ему ставят высший балл за работу — впервые с начала учебы. Он напивается до потери памяти. На Кшахреваре начинают проходить фундаментальную физику. Кавех едва замечает, как в его жизни становится все больше аль-Хайтама. Они соглашаются друг с другом, но чаще не соглашаются. И все равно продолжают находить друг друга в коридорах после занятий. Порой аль-Хайтам кажется невыносимым, порой самым интересным собеседником, какого Кавех раньше не мог и представить. Очень часто — все сразу. Скоро он уже как-то и не представляет Академию без длинноволосой макушки аль-Хайтама, он естественно, на автомате становится визитной карточкой, кодификатором, первой ассоциацией, приходящей на ум. Декабрь сменяет ноябрь урок за уроком, а потом их все как-то неожиданно сменяет март. Навруз. Начало весны. Каникулы на неделю. Оказывается, аль-Хайтам боится высоты. Каникулы лишь начинаются, когда Кавех затаскивает его на покатую крышу технической пристройки Академии полюбоваться закатом. Аль-Хайтам ничего не говорит, когда его за руку тянут наверх, ничего не говорит, когда Кавех, повозившись с задвижкой, сдвигает ее с третьего раза, ничего не говорит, когда они выходят на крышу, залитую алым. И лишь когда Кавех перекидывает ноги через ограду, садясь спиной к ней и свешивая их вниз, коротко выдыхает за его спиной. Кавех оборачивается и видит, что рука аль-Хайтама впивается в козырек чердака, а и без того бледное лицо становится еще бледнее. Сам Кавех высоты почему-то никогда не боялся. Мог вот так сидеть на краю крыши, свесив вниз ноги, высовываться из окна по пояс, пробегать по тонкому веревочному мосту, соединяющему края оврага, почти не держась за перила. Наверное, не от большого ума. Он просто не думает о том варианте, что когда-нибудь может упасть. Пока он здесь, обеими ногами на твердой поверхности, ни одного из этих вариантов не существует. — Подходи! — Не собираюсь. И тебе бы посоветовал отойти от края. — Неужели высоты боишься? Аль-Хайтам молчит. Отвечает неохотно. — Высота это просто переменная. Но мне почему-то кажется, бывает, если я окажусь на краю, я захочу шагнуть вниз. Это... неразумно и иррационально. — Да жизнь она вообще неразумна и иррациональна, — говорит Кавех в никуда, разводя в стороны руки, ловя через прикрытые ресницы яркие блики. — Не могу согласиться. Взглянув еще раз, как умирает горящее солнце, Кавех оборачивается, готовый поспорить, и забывает, что хотел сказать. Последние кроваво-красные лучи окрашивают волосы и кожу Хайтама в дымно-пурпурный. Он ловит где-то на периферии сознания внезапную мысль, смотреть на это хочется больше, чем на сам закат. Следующая мысль приходит мгновенно и инстинктивно, как с ним обычно бывает. Он подходит, растягивая губы в улыбке, протягивает руку вверх раскрытой ладонью. Зеркаля позу аль-Хайтама, когда они только лишь познакомились. Какой-то древний как само мироздание символизм родом еще из пещерных времен — смотри, в моих руках нет оружия. Я пришел к тебе с миром. — Знаешь, ты можешь звать меня Кави. Хайтам смотрит на руку настороженно, словно не собирается до конца исключать вероятность, что она его сейчас укусит, но пожимает в ответ. — И... многие тебя так называют? — Да не так уж и многие. Считай, почти эксклюзив. Сестра называла, она это когда-то сама и придумала. Друг из детства. Одна девчонка, я уже и не знаю, что с ней сейчас. Я сам себя так иногда называю, бывает настроение. Ну, еще мама... — и, не выдерживая, все-таки добавляет с этой паскудной ухмылкой, за которую его примерно в равной степени любят и не могут терпеть, — твоя. — Чего? — Хайтам выглядит даже не разозленным, скорее озадаченным. — Моя мать? Какое отношение она... Кавех взмахивает руками, едва не скатываясь вниз. Зрачки глаз аль-Хайтама коротко расширяются. — Архонты! Ты совсем, что ли, шуток не понимаешь? — Я не понимаю, при чем здесь вообще моя мать. Сомневаюсь, что она тебя знает. Совсем уже гнусное «познакомишь?» вприкуску с очередной ухмылкой Кавех едва успевает сдержать где-то в горле. Все, все, все, закругляйся, дружище, хватит с тебя на сегодня фундаментального нечто с бесконечно серьезным лицом. — Все, все, проехали, просто забудь... А вот это — запомни: Кави, можно и, подчеркиваю, нужно на ты. Не перепутай! — Я никогда ничего не путаю. Кави. Когда они спускаются вниз, на небе уже горят звезды. *** Однажды, бесцельно слоняясь туда-сюда по залу в ожидании преподавателя, Кавех находит в аудитории западного крыла почти под крышей самой Академии одно интересное место. Оказывается, если обойти ее, аудиторию, сзади, зайти за возвышающиеся ряды сидений, протиснувшись в узкий проем между деревянными подмостками и гранитной стеной, там будет небольшая дверь. Вроде закрытая, но с настолько дряхлым замком, что в нем что-то щелкнуло от одного толчка Кавеха, и дверь с мерзким скрипом открылась наружу. Внутри вообще ничего не оказалось, то есть, никаких вещей, просто пустое пространство под дальними рядами сидений студентов. Лучи солнца, падающие через широкие окна аудитории, а из нее уже внутрь этого закоулка, освещали пыль, подхваченную Кавехом с пола. Интересно, когда здесь кто-то вообще в последний раз был. Кавех немедленно завалился на подсвеченные лучами нагретые доски, подсунув под голову свернутый плащ, долго пялился на летающие пылинки, услышал, как пришел учитель, и все замолчали, как он начал что-то вещать, отсюда едва различимо, что именно, да и неважно, потом наверстает, и так и не заметил, как заснул. Проснулся он уже когда пары закончились и все ушли, под вечер, и когда солнце практически село, встал, отряхнулся, потянул затекшие конечности, едва нашел дверь в густой темноте, вывалился наружу и, воровато озираясь, вышел из аудитории, никем, вроде бы, не замеченный, лишь задержавшись, чтобы взглянуть на пустые ряды сидений, уходящие вдаль в полумраке. Это казалось странно-непривычным, цепляло какой-то неясный внутренний триггер. В голове всплывало слово ни то лиминальность, ни то амбивалентность. Кажется, как-то так это называли. Состояние между состояниями, для которого сложно найти определение. Точка раскола реальности. Серая зона. На следующий день он приперся на пары аль-Хайтама до их начала в эту же аудиторию. Обычно студенты разных потоков, тем более даршанов почти не пересекались на занятиях, но до прихода лектора часто болтались вместе сложившимися компаниями, могли забегать друг к другу в аудитории и лекционные залы, и на него с жемчужным значком Кшахревара никто не обратил особого внимания. — Кавех? Что ты здесь делаешь? У вас сейчас разве... Кавех прижал палец к бледным губам, предлагая замолкнуть, и, воздев вверх палец другой руки, заговорщицки подмигнул, глядя в недовольно расширившиеся глаза. — Идем. Покажу что-то! — Куда идем? Я не буду сейчас никуда выходить. Скоро начнется лекция. — Тебе и не нужно никуда выходить. Ну давай, пойдем-пойдем. Смотри! Давай, не стой как столб. Ложись рядом. Здесь достаточно места для нас обоих. Здесь, в общем, и для десяти людей их комплекции хватило бы места. *** Сквозняк из неплотно сбитых досок кружит подсвеченные едва проникающими через эти самые щели лучами пылинки над их головой. Речь преподавателя смывается в едва различимый гул где-то вдалеке. Кавех думает, что хотел бы, наверное, задержаться в этом моменте навечно. Все, что он бессознательно искал, все, к чему тянулся внутри, не отдавая отчета, слилось в одну точку. Знать бы, как это работает. А может, и ну его к черту. — О чем ты мечтаешь, аль-Хайтам? — А? Голос Хайтама звучит как-то иначе, непривычно и одновременно абсолютно естественно. Единственным верным вариантом сейчас. — Не говори мне, что ни о чем. Все люди о чем-то мечтают. — В моих мечтах нет ничего интересного для других людей. — А мне все равно интересно. Он поворачивает голову в его сторону. Аль-Хайтам смотрит куда-то вверх, ловя пылинку на кончике пальца. — Закончить Академию. Понять принципы функционирования мира. Внести вклад в науку. Все такое. Не хочу, чтобы меня забыли. — Нет. Это все планы. А я про мечты. — А в чем разница? — Мечтам не обязательно становиться реальностью. Они просто есть. Это то, что делает нас живыми. Вот я планирую закрыть все долги в этом месяце. А мечтаю увидеть снег. Зачем? Да низачем! Просто такие мечты. Аль-Хайтам молчит, снова думая о чем-то своем. Кавех тоже молчит. Он не хочет никого торопить. Ветер кружит золотые пылинки над их головами. О чем он мечтает, Кавех узнает уже позже. *** Оказывается, аль-Хайтам пишет стихи. Суховатые, без четкой рифмы, со сложным, ломаным, перегруженным, едва воспроизводимым по первому впечатлению ритмом, похожие больше на мыслительные эксперименты с формой и техникой, чем на поэзию, а потом вдруг, непредсказуемо, в совершенно неожиданном контексте — пропитанные какой-то почти болезненно личной искренностью. Хотел бы я знать, как звучит панихида по слишком безвременно рано ушедшим в свои бесполезные грезы тускнеющих вспышек туманных созвездий чугунного неба над серым бессмысленным смогом. Хотел бы я знать, как выглядят люди, которые смогут сломать это небо ногами, сравнившись с Богами, которые просто де-факто давно в себя сами утратили веру. Их скоро забудут. Кончается вечер, едва успевая начаться. Всем снова пора возвращаться куда-то. Бессмысленный день, безответный вопрос, бесполезная эра. Так было до нас, так было сегодня и так будет завтра, и это константа, она не имеет контекста, границ и размера. Хотел бы я знать, как выглядят люди, которые знают, зачем это завтра, зачем эти звезды, зачем эта бездна, зачем это небо, зачем этот серый. Зачем эти руки стирают горячую влагу блестящих у щек безымянных созвездий туманного неба, которое хочет залить собой землю и слиться в одно что-то между давно за границей раздела. Земля безрассудна, и ей все равно давно нечем с ним больше делиться, а небо не хочет быть против, оно лишь устало и злится. Хотел бы я знать, когда все однажды устанут играться словами и это случится, кто будет напротив. Кавех молчит. Хайтам молчит тоже, комкая в руках лист бумаги. Потом резким движением сминает его в ладони, вставая со скамьи. — Забудь. Ерунда. Кавех успевает перехватить его за край плаща. — Стоять! Почему ерунда? Красиво. Только я так и не понял толком, про что это, но красиво. Ну и слог какой-то странный, не понимаю, как там... — Архонты, Кави, лучше просто заткнись. — Нет, ну правда, это стихи вообще? Ладно-ладно. Все! Молчу! Правда. Это просто... немного на тебя не похоже. То есть, по форме похоже, но... Но красиво. Честно. — Не произвожу впечатление поэта, да? — аль-Хайтам усмехается со странной болезненной злостью, снова совсем на него не похожей. — Уж прости. Какой есть. — Какой есть, — рефлекторно повторяет Кавех, а потом резко наклоняется вперед. — Ну же, Тами, не грусти, нос не будет расти! — повторяет он подхваченную от какого-то знакомого парня бессмыслицу, щелкая растерянного Хайтама по этому самому торчащему среди длинных туманно-серебристых прядей бледному носу. Хайтам притормаживает с реакцией от неожиданности, пытаясь схватить руку Кавеха в воздухе, когда тот ее уже убирает. — Почему не будет и зачем ему рас... — с привычно убийственной серьезностью начинает он, а потом прерывается посреди фразы. — ...Как ты меня назвал? — Хай-там. Тами, — с готовностью повторяет Кавех. — Что, я один теперь Кави, что ли? Тебе тоже нужно. Иначе получится некрасиво. Кави и Тами — звучит как хорошая команда, а? — Никто меня так не называл. Это звучит странно. Так у нас не говорят. — А как называли? Аль-Хайтам вдруг выглядит почти по-детски смущенным. — Хабиби. Иногда. — Значит, теперь будут называть так. Не вижу никаких противоречий. Хайтам молчит, словно опять складывает в голове что-то. Потом спрашивает. — Ты не из Сумеру? Кавех сам не знает, был ли он готов к этому вопросу. Хотя скрывать ему, вроде, и нечего. — Из Сумеру. По отцу. Он привез мать из Мондштадта еще до моего рождения. Так мне, во всяком случае, говорили. — Ты был в Мондштадте? — Не был. — А... хотел бы? Кавех пожимает плечами. — Не знаю. Может быть. Я же там никогда не был, а родители почему-то почти про это не говорят. А так, мне нравится Сумеру... мог бы хоть всю жизнь оставаться в Сумеру. В конце-то концов, ты из Сумеру. Хайтам смотрит напряженно и странно. — Что ты имеешь в виду? Он просто подмигивает с беззаботной улыбкой и снова пытается щелкнуть Хайтама по носу, но в этот раз тот оказывается подготовленным к покушению и успевает перехватить руку Кавеха в воздухе в сантиметрах от собственного лица. Уже после в своей комнате Кавех одномоментным ретроспективным инсайтом понимает, что рука Хайтама, сжимающая его собственную, едва заметно дрожала. *** Они снова лежат в закоулке аудитории, уже естественно ставшем их тайным местом, и оба молчат, иногда взмахивая руками и наблюдая за танцем пылинок. В этот раз аль-Хайтам говорит первым. — Мне снятся странные сны, — он прерывается на секунду, словно собираясь с мыслями. — То есть, снились и раньше, но теперь все еще хуже. — А что там? — Ничего. Там вообще ничего нет. Не было раньше. Сон, в котором нет ничего. Можешь такое представить? Теперь там есть ты... Иногда. — Эй, то есть, я хуже, чем ничего?! — Кавех приподнимается на локте, убийственным взглядом выискивая невозмутимое лицо аль-Хайтама. — Я другое имел в виду. Не в этом дело. — А в чем? — Ни в чем. Коротко отрезав, он отводит голову куда-то в сторону, словно потеряв интерес к разговору, и Кавех тянется следом, прижимаясь к щеке ладонью, поворачивая лицо обратно к себе. Хайтам вдруг вздрагивает, пялясь из-под челки. Оба замирают в странной позе, кажется, даже дышать забывая. — Мне сейчас кажется, будто так уже было, — растерянно говорит Хайтам наконец. *** — Помнишь, я говорил, мне казалось, будто такое уже было когда-то... Я нашел информацию. Это называется дежавю. Психологический феномен. Нам кажется, будто какие-то события уже происходили ранее в прошлом или во сне, но это просто внутренняя ошибка кодирования, связанная с принципами обработки информации мозгом. Когда он переносит информацию из... Прошла половина недели. Пока аль-Хайтам искал все эти свои штуки про психологические феномены и принцип работы мозга, Кавех тоже не сидел без дела, а, можно сказать, проводил параллельно самостоятельное исследование — собственных чувств. Чувства это вообще такая штука, где он предпочитает ясность как лучшую точку отсчета. Они с аль-Хайтамом разные слишком во многом, но так все еще интересней. Это не столько про те самые противоположности, которые, вроде как, концептуально притягиваются. За год с небольшим в Академии Кавех видел таких (не точно таких, конечно, но в общем и целом) уже и не сосчитать сколько — спокойных, холодных, закрытых, рациональных, погруженных в себя и в свои мысли. Здесь это скорее правило, чем исключение, местная типичная экологическая ниша. С кем-то из них можно нормально поговорить, если не затягивать слишком надолго, большинство сразу вызывали глухую тоску. У аль-Хайтама есть странная, абсолютно не понятная Кавеху, не поддающаяся нормальному описанию и от этого никак не отпускающая его сторона. Какая-то тонкая пленка на границе раздела фаз, обычно едва уловимая, как в склейке линз с разными оптическими характеристиками, которая воспринимается однородной и прочной, и лишь по другому поведению и направлению хода лучей, чуть отличающимся от ожидаемых теоретически результатов позволяет обнаружить свою природу. В голову приходит или что-то такое, или тот самый бородатый парадокс-анекдот, ходящий по Академии, наверное, с момента ее основания, про комнату, которая внутри всегда больше, чем снаружи. И это все тоже не то, просто какие-то метафоры, аналогии, отдаленные смутные образы, но более точного определения он все равно не находит. Может, и не нужно. Выводов это особо никак не изменит. Как говорили на Кшахреваре, теории принято оставлять теоретикам, а наша философия универсальна и в сути своей незамысловата: работает, но не можешь понять, почему — лучше не трогай. В сухом остатке остается одно — Хайтам интересен. С ним хочется говорить. Слушать. Обсуждать все на свете. Соглашаться и не соглашаться. Молчать. Просто быть рядом. Стать ближе. И Кавех до поры до времени оставляет теории теоретикам и без лишних рефлексий и философских изысков переходит к практике. Качается вперед, не дослушивая про принципы работы мозга, механизмы обработки информации и настоящее в прошлом. Снова прижимает руку к бледной щеке. Заправляет за ухо длинную выбившуюся прядь волос. — Что ты... — Проведем эксперимент? *** Аль-Хайтам красивый. Он ему нравится. Нравится как собеседник, как друг и не только. Что тут скрывать. Понимание этого не вызывает ни растерянности, ни неприязни, ни отторжения. Лишь воодушевление и предчувствие чего-то большего, больше всего, что было до этого. Кавеху так интересно, куда заведет эта дорожка. Он садится ближе, касается бледной кожи Хайтама, задерживает руку дольше, чем необходимо. Аль-Хайтам замирает на несколько секунд, потом продолжает разговор, словно ничего не изменилось. Он бессовестно пихает свою растрепанную голову ему на колени, когда они лежат в пыльном полумраке, и аль-Хайтам снова замирает, а потом продолжает говорить этим невозмутимым, размеренным тоном, но Кавех чувствует, как напряжены его ноги и низ живота. Он ловит руку Хайтама и зарывает ее себе в волосы. До конца дня ему кажется, что аль-Хайтам намеренно пытается не пересекаться с ним взглядом. Они сидят в полутемном зале библиотеки, почти привычно уже касаясь друг друга коленками под столом, а потом аль-Хайтам, что-то пробурчав, отходит к шкафу и слишком долго там копошится. Кавех поворачивается и видит, как тот пытается достать книгу с верхней полки за край корешка. Когда аль-Хайтам первый раз подошел к нему в прошлом, длинноволосый чудик со своей фундаментальной физикой в руках, он был почти на полголовы ниже Кавеха. Сейчас, может, на несколько дюймов, но разница все еще очевидна. Он подходит сзади, кладет пальцы на корешок той же книги. Аль-Хайтам опять замирает, а Кавех инстинктивным мгновенным импульсом прижимается ближе, зарывается носом в длинные волосы, вдыхая запах Хайтама. Запускает руку в бесконечные дымно-серые пряди, нащупывает напряженную шею кончиками пальцев, откидывает волосы в сторону и широким мазком проводит по шее сверху вниз уже губами, окончательно расставляя все точки над чем там обычно их расставляют. Чувствуя, как короткие волоски встают дыбом от его прикосновений. Аль-Хайтам вздрагивает всем телом и издает что-то среднее между хрипом и всхлипом. А потом разворачивается ужом в его руках и отталкивает Кавеха от себя. Вытягивает руку вперед, обозначая дистанцию. — Хватит! Зачем? — Зачем...? — Зачем? Дыхание сбито, щеки ярко горят. Кавех видит, что второй рукой он прижимается к собственной шее в том месте, где минуту назад были его губы. Кавех тоже тяжело дышит, пытаясь собрать в голове остатки разбегающихся мыслей. — Тебе не нравится? Скажи, что тебе не нравится, и я... Хайтам поднимает руку, вытянутую между ними, снова смотрит долго и странно. — Я не понимаю, — говорит он наконец. А потом, словно шагая в пропасть, выдыхает. — Сны стали хуже. Теперь ты... мы там... Кавех толкает Хайтама обратно к шкафу, целуя отчаянно и остервенело, вцепляясь куда-то в воротник плаща, на периферии сознания слыша, как книги раскрытыми корешками падают на пол. А потом и этого не остается, ни шкафа, ни книг, ни душного воздуха библиотеки, ничего, кроме этих губ, запаха, тепла этого тела, бешеной пульсации крови, срывающегося дыхания. До тех пор, пока Хайтам не рвется куда-то в сторону, снова отталкивая его от себя. Он выглядит так, будто небо и земля в один момент поменялись местами. Шокированно распахнутые глаза горят цветными ореолами среди покрасневшей кожи и растрепанных волос. Он дышит еще тяжелее, рефлекторно закусывая опухшую губу. — Что ты... — Стоять! Тами! Стой здесь, черт возьми! Я об... Он не знает, что собрался объяснять, но ничего и не успевает, потому что уже аль-Хайтам сам тянет его на себя, почти с таким же, если не большим отчаянием, вцепляясь пальцами куда-то в плечи, хватая воздух, почти вслепую, наощупь ища его губы своими, и равно стонет ему в рот, открывая губы, и... — Эй? Есть здесь кто? Что за шум? Они отшатываются друг от друга как от огня, мокрые и растрепанные. — ...Тами? — Завтра. За аудиторией. В десять. *** — Ка... а-хх! Они снова целуются, в том самом закоулке, в своей тайной комнате, и Кавех держит в руках лицо аль-Хайтама, продолжая короткими мазками прикасаться к его губам, щекам, линии челюсти, отрываясь лишь для того, чтобы перехватить расчерченный лучами воздух и поймать этот взгляд. Глаза мутно блестят, зрачок затопляет радужку, Кавех чувствует удары пульса в висках, взрывающиеся горячие фейерверки где-то в своей голове. Он тянет аль-Хайтама к себе ближе, вжимает в себя, чувствуя, как тот напрягается в его руках, потом перемещает руки с лица на плечи и ведет губами по шее, спускаясь все ниже, снова чувствуя его запах, короткие движения навстречу, бешеное биение пульса, гладкость кожи, и аль-Хайтам глухо стонет, откидывая голову назад, когда Кавех касается какой-то точки на шее над выпирающей ключицей, и у Кавеха самого перехватывает дыхание, и бледные пальцы наощупь ищут его собственные, чтобы вцепиться в них в поисках точки опоры, и он шепчет его имя, не прекращая целовать, и лучи солнца цепляют его тело, когда Кавех едва слушающимися пальцами расстегивает чужую рубашку, оголяя бледную кожу, сплетаются на ней в неизвестные узоры, и ему кажется, что голова сейчас взорвется, а сердце пробьет бесполезные ребра и выскочит из грудной клетки куда-то на пол, к ногам аль-Хайтама. — Подожди. Подожди, Кави. Подожди. Не здесь. — Почему не здесь? Ты же сам говорил... Аль-Хайтам тяжело и сорвано дышит, но говорит твердо. — Я не думал, что ты сразу станешь... Это плохая идея. Нас могут увидеть. — Да нет там сейчас никого! А если бы и был. Что они нам сделают? Кавеху хочется здесь. Здесь и весь символизм их тайного места, только для них двоих, и приятно щекочущий нервы риск — да, вообще-то, могут увидеть. Услышать как минимум. Аудитория пустует в пересменке, снаружи тишина, но никто не может утверждать наверняка, что где-нибудь на дальних рядах не остался задремавший студент, или преподаватель не зайдет прямо сейчас, решив подготовить материалы заранее. Да в бездну, пусть видят и слышат! Пусть хоть весь мир знает. В конце-то концов, ничего они плохого не делают. Да они даже раздеваться не будут. Это он так сейчас, пошел на поводу собственных слабостей и инстинктов, захотелось еще хоть немного увидеть это тело за дурацкой рубашкой. Кавех может и так, просто наконец-то запустить руку в штаны аль-Хайтаму, сжать напряженный член, который он чувствует даже через все слои ткани, провести от головки до основания, сначала так, как привык сам с собой, а потом — разберется, как тому больше нравится. Ему хочется довести аль-Хайтама до грани, до предела, до отчаяния, до точки невозврата, а для начала хотя бы увидеть, как выглядит аль-Хайтам, кончающий в его руку. Какое у него будет лицо. Какой голос. Как он будет выглядеть после — эти хрупкие, пограничные моменты Кавех ценит едва ли не больше самого пика удовольствия, как чужого, так и своего собственного. Только редко с кем и когда так бывает. С аль-Хайтамом — будет. Он не сомневается. У них все будет, и это... — Стоп! Аль-Хайтам отталкивает его с такой силой, что Кавех едва не падает на пол, успевая рукой упереться в торчащую доску. — Ты сейчас не слышишь меня? Я сказал, прекрати. Стой. Хватит. — Почему?! Тебе не нравится? Я не нравлюсь? Я что-то... — Не в этом дело! Кавех едва помнит, когда видел Хайтама таким. Раздраженным, взбудораженным, словно находящимся в нескольких шагах от срыва. Волосы растрепаны, щеки все еще горят почти болезненным румянцем, полурасстегнутая рубашка открывает ключицы, на которых видны розовые следы от поцелуев Кавеха. Крылья носа коротко раздуваются. Кавех сглатывает, медленно выдыхает, пытаясь подавить собственное раздражение. — А в чем дело? Почему нельзя просто мне все прямо сказать? Давай... давай поговорим. Тами? — Не надо так меня называть. — Тебе не нравится? — Просто не надо. Кавех. Послушай, — аль-Хайтам запускает руки в спутанные волосы, переводит дыхание, пытается успокоиться. — Кавех. Тебя слишком много. Ты слишком... торопишься. Мне нужно время. Мне нужно обдумать все. В одиночестве. Понимаешь? — Хорошо. Понимаю. Хорошо. Ни черта он не понимает. Ему хочется все и сразу, здесь и сейчас. Он же чувствует, Хайтам тоже хочет его. Хочет, может, даже сильнее, даже невыносимее, даже болезненнее, чем сам Кавех. Ладно, аль-Хайтаму просто нужно время подумать. Они ведь разные. Понимать не нужно, достаточно просто принять — у других людей ведь тоже есть право на свои чувства. Должно быть, он правда слишком торопит события. Это же будет недолго, верно? — Все, мне... идти нужно. — Тами! Твою мать! Он почти срывается, зажимая аль-Хайтама между стеной и своим телом и вновь затыкая собственными губами. Тебя слишком много, Кавех. Мне нужно время. Ну не настолько же он безнадежен. Он сжимает руку в кулак, впиваясь ногтями почти до мяса, оставаясь на месте. *** Он с трудом припоминает, как ее звали. Ей, наверное, тоже придется напрячься, чтобы вспомнить его имя. У нее длинные снежно-белые волосы, хорошее чувство юмора, мало вопросов и тонкие губы, сладкие от виноградного пунша. Кавех сам не помнит толком, в какой момент его пьяные жалобы на нелегкую жизнь собутыльнице с зеленым значком Амурты переходят в пьяные поцелуи. Она забирается к нему на колени и целует линию челюсти, переходит на шею, щекочет пушистыми волосами, и Кавех смеется, отфыркиваясь и зарываясь рукой в длинные пряди, и она тоже смеется, и что-то шепчет ему в кожу, и он откидывает голову назад, думая лишь о том, как гудит кровь где-то в висках. На следующий день аль-Хайтам подходит к нему сам. Аль-Хайтамы не бывают на таких вечеринках. Но там бывают многие с Хараватата. — Почему? — спрашивает он, и Кавех сразу все понимает. — Почему? Ты сказал, тебе нужно время подумать... Ты избегаешь меня третий месяц! Я писал тебе. Ты хоть что-то прочитал? Ты сам знаешь, я ждал тебя в коридорах, а ты уходил каждый раз, будто меня больше не существует. Я тебя караулил под окнами комнат, а ты... Почему ты просто не мог мне сказать, чего хочешь? Да кто мы друг другу? Никто из нас никому ничего не обещал! — Никто ничего не обещал... — повторяет Хайтам глухим, ничего не выражающим тоном. — Ты слишком импульсивен, Кавех. Это все равно не закончилось бы ничем хорошим. Он выглядит так, будто отчаянно хочет сказать что-то еще, но ничего больше не говорит. На следующий день Кавех просыпается с чувством, если он не поговорит с Хайтамом сегодня, ничего больше вообще не будет иметь уже смысла. Он набирает охапку лесных цветов и забирается в окно его комнаты, спустившись по крыше, чуть не свалившись в процессе, успев иззанозить все руки и уже представляя, как упадет перед ним на колени, как в глупых девчачьих историях, рассыплет цветы и рассыплется в извинениях и искренних клятвах, он все обдумал, да, он импульсивен, но это не имеет уже никакого значения, он все равно хочет быть только с ним и обещает, это уже навсегда, даже если само небо будет против. И прочая и прочая. Речь он не продумывает, но рассчитывает на импровизацию и искренность чувств. В комнате аль-Хайтама очень чисто, уютно и никого нет. Он возвращается через полтора месяца, не говоря никому, где был и куда уезжал. Кажется похудевшим еще сильнее и странно заторможенным. Еще больше закрытым. Кавех так и не подходит, потому что за эти полтора месяца было еще полдесятка попоек, и лишь на первых трех из них он был один. Ему нечего обещать. Он действительно слишком импульсивен. Это действительно вряд ли закончилось бы чем-то хорошим. Аль-Хайтам был прав, как и всегда. А он просто бестолочь без царя в голове, даром что старший. Так все и заканчивается, едва успевая начаться. Дурак ты, Кави. Клоун, дурак, эгоист и невежда. А еще думал когда-то о знаке Архонтов. Прав был отец. *** — Ты получил глаз Бога. — ...И ты. Они сталкиваются в Порт-Ормосе у входа в таверну. Хайтам заходит. Кавех собирается выходить. В результате оба замирают в дверях напротив друг друга. Об аль-Хайтаме, лучшем выпускнике Хараватата за последние годы, талантливом молодом исследователе, подающем большие надежды, новом секретаре Академии и прочее и прочее, он слышал, конечно. Видел в ее стенах, еще с серебристыми волосами до пояса, собранными в хвост на затылке. Видел, думал окликнуть, так и не окликал, каждый раз чувствуя себя все в той же тайной комнате, потерявшей давно всякий смысл, импульсивным глупым мальчишкой. Потом, уже после, как случилась Дори, забив на дела Академии и почти в ней не появляясь, несмотря на все еще выплачиваемую стипендию, не видел уже вообще. Что-то слышал порой. Слишком плохо о нем не говорили, слишком хорошо тоже. Таким аль-Хайтам в его памяти и остался — тощим подростком с закрывающими лицо волосами и неизменной книгой в руках, или юношей без лица с длинным хвостом в плаще Академии. Кавех вспоминал, конечно. Давно отдавал себе отчет, что ищет в случайных партнерах что-то похожее, не по форме даже, по какой-то неуловимой внутренней сути, той самой пленке на границе раздела, да так ничего и не находил. Похожие на аль-Хайтама его раздражали, с похожими на него самого было легко, но бессмысленно. Что-то посередине — пойдет. И в конце концов, кажется, вполне убедил себя, что просто все это сам себе когда-то придумал. Просто молодость. Гормоны. Вся эта романтика. Ретроспективная идеализация полузабытого образа. Не было ничего в Хайтаме особенного. Просто заучка, умный, усидчивый и талантливый — все они такие, умные, усидчивые и талантливые. И вот увидел опять. Одновременно такого же и абсолютно изменившегося. Гораздо шире в плечах. С короткими волосами. В обтягивающей тело, подчеркивающей рельефную мускулатуру одежде вместо старых дурацких свободных рубашек. В широком ассиметричном плаще с неизвестным дизайном. С раздельными наушниками странной формы — на левом терминал Акаши, на правом что-то совсем непонятное. Только цвета остались примерно все те же. И на плече горит зеленым ореолом дендро-глаз Бога. Такой же, как у него самого. А еще они теперь, кажется, одного роста. — Нет, правда! Что на тебе вообще такое? Ты уверен, что это носят именно так? — Могу задать тот же вопрос. Всегда хотел. Но, может, для начала хотя бы скажешь привет? — Привет, — со злобной готовностью отвечает Кавех, — так и будем стоять? Пойдем в таверну! — Ты, кажется, собирался как раз выходить. — Передумал. И они идут в таверну. — Опять ты здесь, Кавех! Тьфу, говорил же, что видеть не могу твое гнусное рыло! Только порадовался, что ты свалил. Таверна встречает пьяным базаром, грязным потоком льющимся из луженой глотки говноеда Захира. — Заткни пасть, Захир! Это у тебя гнусное рыло, у меня — изысканный лик. Видишь, я теперь не один. Нечего меня позорить. — Да ты и сам с этим неплохо справляешься, — он заливает в себя остаток пива из кружки, пена течет по щетине, стекает куда-то за воротник примятой рубашки. — Долг собираешься возвращать? — Я все тебе сказал уже. В конце месяца светит крупный заказ, будет тебе твой долг. Я бы докинул сверху еще и процентов, но за твою мерзость не буду. — Да ты мне третий месяц торчишь, опять хотел налакаться за мой счет, а теперь еще заявляешь про мерзость? Да я тебя, сволочь! Захир вскакивает со стола, едва не роняя кружки, и раскручивает пудовый кулак, отставляя ногу, намереваясь, видимо, попасть Кавеху куда-то в район носа, а там Боги рассудят. Кавех чувствует, как внутри поднимается мгновенная волна ярости, одновременно обжигающей и холодной. Тело реагирует само, он перехватывает жирную руку в воздухе и говорит, сжав пальцы на волосатом запястье, смотря прямо в налитые кровью глаза, сдерживая рвущийся наружу оскал. — Все. Закончил! Я не один. Потом будем выяснять отношения. — Да пошел бы ты в... — Кавех сжимает пальцы сильнее, Захир почти взвизгивает, скрючиваясь вперед. — Твою-у-у мать! Руку... отпусти, козлина. Кавех из вредности держит еще секунд десять, наслаждаясь мерзким поросячьим визгом Захира, и все-таки разжимает пальцы. Захир отдергивает руку, как от горячей плиты, трясет ей в воздухе, продолжая проклинать потомков Кавеха до десятого колена, а потом переводит мутный взгляд на стоящего рядом аль-Хайтама, кажется, только сейчас его наконец-то заметив. — О... господин секретарь? А вы это... как здесь? — Я с ним, — со вселенской невозмутимостью на лице отвечает Хайтам, все это время не только пальцем, ни одним мускулом на лице, кажется, не шевельнувший. Захир переводит желтое как сушеный инжир лицо с Кавеха на аль-Хайтама и обратно. Потом опять на Хайтама, словно пытается сложить в голове какую-то головоломку. Потом, так, видимо, ничего и не сложив, качается вперед, обдавая их пьяным дыханием, и, упирая толстый палец в грудь аль-Хайтама, говорит заговорщицким шепотом. — Знайте, этот тип — величайший в мире козел и пройдоха! Не дайте ему... ик!... запудрить ваши мозги. И, махнул рукой, вываливается наружу, успев все-таки бросить напоследок Кавеху. — Если ты отсюда не сваливаешь, я сваливаю, глаза бы мои тебя, свиноеба, не видели! Аль-Хайтам все так же стоит гранитной статуей, сложив руки на груди. Потом приподнимает бровь. — Хочешь что-то сказать? — Кавех резко разворачивается в его сторону. — Может быть. Многое хотел бы сказать, но не знаю, с чего начать. А почему свиноеб? Кавех гнусно ухмыляется и начинает трагичным повествовательным тоном. — Знаешь... Я с отличием окончил Академию, но никто не называет меня Кавех-гордость Кшахревара! Я спроектировал не один шедевр архитектурного искусства, но никто не называет меня Кавех-строитель дворцов! Я скрасил досуг девяти из десяти пропоиц этого города, но никто не называет меня Кавех-мастер историй! Но стоило мне лишь однажды по пьяни тра... да что ты так смотришь. Да не трахал я свиней! Ну правда! Я бы такое запомнил! Понятия не имею, откуда он вообще это взял. У него самого уже мозги от спирта спеклись как у свиньи. — От тебя бы всего мог ожидать. — Это комплимент? Хайтам снова смотрит долго и странно, как раньше. — Знаешь... ты и правда не изменился. — Зато вот ты изменился, признаться. Увлекся фитнесом? — Просто держу себя в форме. Тебе бы тоже не помешало. — Что бы мне не помешало, я и так знаю. А в данный момент я нахожусь на винно-диванной диете. — И долго собираешься на ней находиться? — Это, — подмигивает Кавех, воздевая вверх палец, — могут знать только Боги! Но текущий день исключением не является. О, смотри, а этот козел Захир даже кружку свою не допил... — Архонты, только не говори, что собираешься это пить. Вылей, сиди, я сейчас возьму нормального пива. В конце концов, я тоже пришел сюда выпить. Что ты пьешь? — Все, — с готовностью отвечает Кавех. — что горит и распадается на воду и углерод. А вообще, возьми то же, что и себе. — Если мне не изменяет память, — начинает аль-Хайтам, — этанол не распадается на воду и углерод. Кавех скрипит зубами. — Ты сейчас распадешься! Все, молчу! Да возьми ты уже выпить, ну сколько можно занудствовать. Аль-Хайтам ведет плечами и отправляется к стойке. Кавех вытягивается на столе, решая отставить все мысли и рефлексию когда-нибудь на потом. Что дальше — посмотрим, а сейчас он, как минимум, выпьет. Для начала не так уж и плохо. *** Третья кружка подходит к концу, когда поза Хайтама наконец-то меняется. Он откидывается назад, отставляя напиток, закидывая согнутую в колене ногу на другую, узкие брюки натягиваются в районе бедер, Кавех умоляет себя не смотреть ниже. Вместо этого он смотрит выше, на раскачивающийся у плеча зеленый камень. — Дендро-о, — тянет он, тоже откидываясь назад, зеркаля позу Хайтама. — Нет, ну, я не удивлен. Всегда был уверен, таким он и будет. Ну, может гео... не так много знаю про гео. Самый какой-то дурацкий глаз Бога, хоть и мне бы, признаться, помог, да какое мне гео. А, нет, забудь, какой еще гео, если бы малая владычица не выбрала тебя, она бы точно доказала, что у нее нет, черт возьми, ни капли мудрости! Изумрудно-золотые глаза сужаются в опасные щелочки. — Кавех. Мы уже говорили на эту тему. И я до сих пор не считаю, что выдача глаза Бога находится в компетенции Архонтов. Они и правда говорили. Спорили до хрипоты не один вечер подряд, обкладываясь бумагами и вырезками из статей, в которых были хоть какие-то рассуждения на эту тему. И оба так и остались при своем — Кавех с позицией, близкой академической, что воля Архонтов своего элемента если не прямо отвечает за выдачу глаза Бога, то как минимум служит руслом реки для воли Селестии, аль-Хайтам с позицией почти радикальной, но едва выделяющейся на фоне других его радикальных идей, особенно связанных с Богами на земле и небесным порядком — воля Архонтов вообще не имеет никакого к этому отношения. В этом тоже весь аль-Хайтам. — Да черт тебя побери. Ну неужели ты хочешь начать нашу встречу с очередной ссоры? Ну почему ты такой упрямый свин? — Свин? — Хайтам приподнимает светлую бровь, чуть скрытую челкой. На шее блестят капельки пота. — Свин. Большой и толстый. Дикий пустынный хряк. Так! Нет! Все! Даже не говори мне сейчас про то, что в пустыне не живут хряки. Все, забыли. Не хочу начинать нашу встречу с дурацких споров. И аль-Хайтам вдруг коротко улыбается, почти как в их юности. — Я тоже. Какое-то время оба молчат, но это спокойное, легкое молчание. Когда-то так было часто. Потом аль-Хайтам, видимо, обдумав свою новую роль жирного пустынного хряка, говорит, в странном скептично-внимательном жесте наклонив голову в сторону. — Знаешь, а вот я даже удивлен... тоже дендро. Кавех взвивается мгновенно, так же, как успел успокоился до этого. — Ты! Нет, ну ты точно свин. Считаешь, мне-то не подходит дендро? — Я бы мог ожидать немного другого. — Чего? — Пиро. Анемо. Даже гидро или электро я был бы удивлен меньше. — Эй, Хабиби, ты что сейчас, мыслишь стереотипами? Не ожидал от тебя. Сам, кажется, мне в свое время говорил, что стихия глаза Бога зависит от гораздо более сложных, неоднозначных и многочисленных взаимосвязанных переменных, чем просто поверхностные черты характера. Ну или как-то так. Что, забыл уже? — Ну, говорил, — с неохотой признает аль-Хайтам, и в его надутом лице вдруг на секунду проглядывает тот самый первокурсник Академии, совсем еще мальчик. — И сейчас так считаю. Но все равно, ты и дендро... — Может, ты чего-то не понимаешь в самом принципе. — Сомневаюсь, — отрезает Хайтам, снова наклоняясь вперед. — Конечно, когда же такое бывало, чтобы великий ум аль-Хайтам и вдруг чего-то не понимал. — Бывало, — вдруг отвечает он со странной решимостью, подняв лицо от кружки. Кавех чуть пивом не поперхивается. — И что же ты не понимал? — Тебя. — ...А сейчас понимаешь? Хайтам долго молчит, словно ищет в его словах какой-то скрытый подвох. — Сейчас — еще меньше, — признается он наконец. — Ну, значит выпьем за это! *** — Ты теперь секретарь Академии, да? Серьезный человек. Они сидят уже третий час, пиво сменилось вином, а поза Хайтама совсем уж расслабленной. Что до Кавеха, он с самого начала особо не напрягался. — А ты? Двухцветные глаза смотрят как раньше внимательно и при этом все равно как-то иначе. — А что я? — Кавех широко разводит руками, едва не смахивая на пол чару с вином. — Вольный бродяга. Нищий художник. Последний оплот искренней страсти в этом жестоком капиталистическом мире. — Это ты так сейчас намекаешь, чтобы я заплатил за выпивку? — бесцветно спрашивает Хайтам, снова приподняв длинную бровь. — Ты всегда был чертовски догадлив! — А ты всегда был невыносим, — усмехается он, отодвигая от греха подальше полупустую бутыль. Выпивку, однако, оплачивает. — У тебя нет терминала Акаши, — озвучивает очевидное аль-Хайтам, когда пустые кружки уносят вместе со счетом, и они уже почти встают из-за стола. — Да зачем он мне? — Кавех пожимает плечами, откидывает волосы, под которыми торчит цветное перо, но действительно нет всем привычной в Сумеру изумрудной спирали. — Все, что мне сейчас нужно, я и так знаю. Хватает вполне. И вообще, во всех этих знаниях и алгоритмах Акаши нет главного. — Это чего же? — Души! — отвечает Кавех, воздевая вверх палец. — Вот как. Был уверен, ты его пропил. Кавех пинает его ногой под столом. *** Они вываливаются на улицу уже в жаркие вечерние сумерки, но легкий ветер все равно щекочет кожу, и только сейчас Кавех понимает, как успел вспотеть в душной таверне. Жара этим летом сводит с ума. Тонкая рубашка прилипает к коже спины, и так пребывающие в вечном художественном беспорядке волосы, наверное, совсем растрепались. — Посмотри, какие звезды-то! — Кавех заводит руки за голову, смахивая непослушные пряди, и откидывает ее назад, подставляя свежему ветру лицо и плечи. — Сидел, небось, сутками в своей душной халупе и белого света не видел. Хайтам поворачивается и замирает на секунду, словно забывает, что хотел сказать. Потом все-таки говорит своим нечитаемым тоном. — Зато ты, я погляжу, видел. Куда ты сейчас? Кавех не хочет думать, куда он сейчас. Видимо, все в ту же комнату на окраине, аренду за оплату которой он задерживает уже второй месяц. Пока его обаяние и умение заговаривать зубы худо-бедно спасают от справедливой расправы, но аренда от этого сама себя не оплатит, и на глаза хозяйке он весь месяц старается не попадаться, зависая у случайных знакомых, валяясь в парке, просто бесцельно слоняясь по улицам Сумеру, возвращаясь лишь давно заполночь для того, чтобы переночевать. — Куда я сейчас? Да куда понесут ноги, может, читать стихи гулящим девицам, а может, просто... — Оставайся у меня. Кавех поперхивается влажным ночным воздухом посередине фразы. Оборачивается на Хайтама, невозмутимо сложившего руки на груди. — Ты это... серьезно сейчас? — Я похож на человека, который говорит несерьезно? Оставайся до утра. Там посмотрим. И он остается. Он уверен, что отрубится моментально, как только голова коснется подушки, настоящей, мягкой, удобной подушки, а не свернутого в три слоя отрезка старого одеяла в его клоповнике, но в результате они с аль-Хайтамом почти не спят в эту ночь, распивая на двоих бутылку вина, которая незаметно превращается в две, потом в три, а потом во сколько-то еще, он уже и не считает, вспоминая бесконечные истории былых лет в Академии. — А помнишь, эта старая стерва еще не хотела ставить мне высший балл! Говорила, у тебя, Кавех, уже пропусков на целый месяц и долгов на полгода вперед, а я ей, к черту долги, я ей хоть за неделю могу это все... — Если мне не изменяет память, ты их так тогда и не закрыл. Вообще, я до сих пор с трудом понимаю, как тебя не вышвырнули из Академии еще в первые годы обучения. — Да ну тебя к черту! — Кавех пихает его в плечо, теряя координацию и заваливаясь куда-то вперед, едва успевая опереться на выставленную вперед руку. Хайтам вновь сидит совершенно невозмутимо, не собираясь, видимо, помогать, даже если Кавех упадет сейчас лицом в едва отпитую рюмку из хрустального сервиза с кухни ученого. — Всю лирику испоганишь! — Какой есть. — Какой есть... — бездумно повторяет Кавех, разглядывая аквамариново-черное отражение Хайтама в прозрачном стекле. А потом он снова остается на ночь до следующего утра, и до следующего, и они все так же то вспоминают былое, то спорят до хрипоты, и постепенно как-то незаметно квартира Хайтама все больше пропитывается вольным духом Кавеха, последнего оплота искренней страсти в этом жестоком капиталистическом мире, — то есть, разноцветная верхняя одежда все чаще раскидана на доступных взгляду горизонтальных поверхностях, полупустые бутылки толпятся в углу, а в раковине все больше немытой посуды. Кавех спрашивает лишь один раз, может ли снова остаться, когда аль-Хайтам выглядит настолько загруженным работой, что, очевидно, пить, спорить и вспоминать они сегодня точно не будут, и Хайтам отмахивается, даже не поворачивая голову в его сторону, говоря, что он может не спрашивать, и Кавех больше не спрашивает. Не спрашивает он и тогда, когда решает перенести вещи, оставшиеся в старой комнате, в свое новое неожиданное пристанище. И почему-то уверен, спроси, Хайтам все так же отмахнется, не понимая, зачем его вообще отвлекают по ерунде. Остается главный квест. Все его вещи остались в старом доме, где, как неусыпный цербер, в комнате напротив живет хозяйка и наверняка жаждет уже его крови. А аренду он, хоть и не появлялся там больше даже на ночь, не платил третий месяц. Кавех тщательно разрабатывает великолепный, идеальный, надежный как новомодное техническое устройство для измерения времени план. Он отслеживает перемещения хозяйки, спрятавшись в густой листве, и приходит на основе своих наблюдений к уверенному логическому выводу, каждый день после выходных она отправляется с утра на базар за уцененными овощами и сладостями по скидкам вперед на неделю. На следующий такой день, едва продрав глаза поутру после попойки (право имел, он не алкоголик, но выходные — святое!), удостоверившись, что она вышла и успела отойти на достаточное от дома расстояние, Кавех приступает к реализации следующей части своего плана. Воровато озираясь, крадется к двери и вставляет ключ, радуясь собственной изобретательности и уже мыслями почивая на мягких подушках Хайтама. Ключ не подходит. Тщательно выверенный дизайн идеального плана рушится за секунду. Кавех дергает дверь, все еще отказываясь верить, пихает ключ сильнее, словно Архонты все-таки вознаградят его за старания, а потом в сердцах пинает дверь, окончательно потеряв всякую осторожность. — Да какого демона! Свинство! — Это вы, молодой человек, тут говорите о свинстве? Сглотнув мгновенно вставшую стеклянным комом где-то в горле слюну, Кавех очень, очень медленно оборачивается. Нет, не хозяйка. За спиной стоит сухонькая старушка в халате из когда-то цветастой, а сейчас давно потускневшей и выцвевшей ткани, того самого неопределенного возраста и внешности, когда можно дать, наверное, от пятидесяти до всех ста пятидесяти. Пару раз он видел ее в саду напротив поливающей цветы, когда, заскучав в ожидании хозяйки, разглядывал соседние дома. Кавех вспоминает все свои навыки коммуникации и всех известных богов. — Я ну, это самое... тут просто было как бы такое дело... Старуха прерывает его на полуслове, взмахивая скрюченной желтой рукой. — Иди уже отсюда, бестолочь. Заберешь свои вещи в сарае. Повезло тебе, Лора все думала выбросить... Оплатили твой долг. В тот день Кавех старается со своим новым соседом ни о чем больше даже не спорить. *** — Хайтам? — А? — Ты еще пишешь стихи? — Что? Они сидят, передавая бутылку, одну на двоих, и их колени почти касаются друг друга. Это происходит теперь как-то автоматически, они незаметно сами для себя каждый раз оказываются ближе, словно их тела действуют отдельно от них. Кавех даже не понимает, кто из них больше этому способствует, но не собирается останавливать ни Хайтама, ни себя самого. Тягу к Хайтаму, все такую же, если не сильнее, если не вернувшуюся теперь почти в пятикратном масштабе, он осознает еще в той таверне, если не раньше, если не в тот самый момент, когда видит расширившийся в удивлении зрачок аквамариновых глаз. Ты снова просто дурак, Кави. Все эти годы. Невозможно такое придумать. Что с этим делать дальше, он пока не задумывается. Время, должно быть, покажет. Пусть эти волны несут их туда, куда знают. А пока они просто сидят, касаясь друг друга коленями, и крепленый портвейн обжигает саднящую глотку. — Ты раньше писал. Про созвездия, про туманности там какие-то. Красивые. Мне нравились. — Я... — Хайтам морщится, делая крупный глоток, передает бутылку, долго молчит. — Нет. Уже не пишу. Ни про созвездия, ни про туманности. Ни про что. Да и тогда были не стихи, а... бессмыслица. — Жаль... — тянет Кавех, совсем не выглядя разочарованным, тоже присасываясь к бутылке. — Зато вот я пишу. Уже не помню, то ли это твоими и вдохновился и тоже решил попробовать, чем я-то хуже. А может и не твоими, совсем из головы вылетело за давностью лет... Ай да!.. ну что, слушаешь? — Ну, — говорит Хайтам, наклоняя вбок голову, выглядя чуть заинтересованным. — Это значит да? — Я слушаю. — Точно слушаешь? — Весь внимание. Кавех, покачиваясь, встает, отряхивает мятые брюки, прокашливается и начинает декламировать, размахивая в воздухе пузатой бутылкой. — Моя душа — она как роза! Среди морозов и навоза Она, однако, не увянет, Только еще сильнее станет, А если лютые ненастья Встают мне на дороге счастья, Даже они не смогут... эй, Хайтам, сволочь, ты там что, смеешься?! Хайтам смотрит на него широко раскрытыми глазами и с абсолютно серьезным, пропитанным вселенской невозмутимостью лицом говорит «‎нет». А потом сгибается, пряча лицо в ладонях. Кавех аж хрюкает от возмущения. — Эй! Заткнись, ты, грязный тип и невежда, ни черта не понимающий в искусстве. Да, может, у меня все попроще, но суть настоящей поэзии вообще не в технических выкрутасах, а в чувствах и экспрессии, и... Я душу вложил, между прочим! Да что бы ты вообще понимал! Да у тебя вообще нет души! И Хайтам кивает с серьезным видом, соглашаясь, по-видимому, со всеми определениями, а потом снова не сдерживает смешок, утыкаясь в сложенные у лица ладони, и Кавех не запоминает конкретный момент, когда сам начинает смеяться, и они смеются как дети, заваливаясь вперед и сталкиваясь плечами, и он понимает, как бесконечно давно уже не слышал такого смеха Хайтама. Когда-то ведь все это было. Падающие на лицо волосы. Тонкие морщинки в уголках глаз. Воздух, пронизанный чем-то, для чего не получается найти ни слов, ни определений, ни даже туманных скупых аналогий. Тогда аль-Хайтам был еще Тами. И черт бы его знал, если честно, какая там у него, у Кавеха, эта самая душа. Едва ли она как роза, и что с ней будет среди морозов и навоза, вопрос философский. На самом деле, не особо он ее вообще представляет. У Хайтама — тонкая пленка на границе раздела. Ничего не изменилось. И Кавеху снова кажется, что он падает в безымянную пропасть. Как то небо, которому все-таки надоело однажды играться словами. *** Это все лишь дело времени, Кавех понимает. Не в том даже дилемма, случится ли это, вопрос лишь когда. Он хочет Хайтама до красной пелены перед глазами, до дрожи на кончиках пальцев. Словно компенсацией-наказанием за все эти годы, когда убеждал себя, что все давно в прошлом. А теперь прошлое догнало его и огрело мешком по затылку, столкнув в ту самую пропасть, и его тащит вниз ускорение свободного падения, с которым бессмысленно спорить. Аль-Хайтам изменился. Стал саркастичней, взрослее, еще невозмутимей, еще холоднее. По непонятному механизму — еще больше желанным. Кавеху кажется, он себе весь член скоро сотрет до кровавых мозолей, он дрочит днем, пока аль-Хайтам на работе среди своих бесконечных бумажек, и как ни в чем не бывало встречает его на пороге, если в тот день у них не было ссоры. Если была — дрочит в два раза больше. В один из вечеров ему кажется, что он слышит за стеной хриплые стоны. С утра не уверен, было на самом деле или приснилось. Все равно дрочит снова и снова, цепляясь за обрывки услышанного (придуманного? сконструированного его собственным перевозбужденным мозгом? уже не так важно). *** Это бессмыслица. Он, должно быть, сам себе это снова придумал. Аль-Хайтам целует его первым. На его губах вкус вина, и он вцепляется в его губы с таким отчаянием, какого Кавех даже во все эти времена юности и бурлящих гормонов не помнил. Он дышит в его рот, горячо и влажно, толкаясь внутрь языком, обхватывая щеки руками, вжимая в себя еще ближе, пока Кавех, оглушенный, окончательно потерявший все ориентиры, замирает в идиотской позе с бутылкой в руке и думает лишь о том, как скоро проснется. А потом отстраняется и смотрит, словно хочет что-то сказать, но не знает, что именно. Зрачок заливает всю радужку, совсем как раньше. — Я не думаю, что это... Теперь уже Кавех, не дослушав, лихорадочным рывком впивается в губы Хайтама, запускает в волосы руку, почти роняет его на пол, выпуская из рук бутылку, и вино разливается где-то в ногах. — Хочу тебя! — шепчет он между поцелуями, горячо и хрипло, не узнавая собственный голос. — Хочу тебя, Хайтам, как же я хочу тебя, все эти годы, о чем я думал, черт возьми, как же я тебя... И Хайтам притягивает его к себе, вжимаясь всем телом, а потом они отстраняются как-то одновременно, словно оба по странной внутренней связи, не имеющей никакого отношения к информационной сети Сумеру, осознают, что происходит. Кавех осторожным движением поправляет волосы аль-Хайтама, касается кожи. Они так и замирают в неудобной позе, смотрят друг на друга, тяжело дышат. Никто не может начать говорить первым. — Кавех? — Ты говорил, тебе нужно время подумать. Одиночество. Ты подумал? Пяти лет было достаточно? Аль-Хайтам лишь подается навстречу и закрывает глаза. Кавех экспериментально ведет губами по шее, снова запускает руку в мягкие волосы, не сжимая, не оттягивая, просто проводя пальцами, запоминая, изучая текстуру, и Хайтам дергается, зеркально запуская руку в его волосы, но совсем по-другому, резко, каким-то одновременно импульсивным и ломано-неловким движением, прижимая ближе к себе, вжимая в себя и запрокидывая голову с коротким сорвавшимся стоном. На открытой шее в резонанс с тяжелым дыханием пульсируют выделяющиеся ленты артерий. Хайтам реагирует одновременно неожиданно ярко и открыто и как-то потерянно. Словно все еще не понимает, по-настоящему ли, на самом деле, с ним ли все это сейчас происходит. Словно снова зачем-то бесконечно пытается все обосновать и рационализировать и так и остается на тонком веревочном мостике между мыслями и реакциями тела над пропастью дикого, инстинктивного и абсолютно не рационализируемого. — Хайтам, — шепчет Кавех куда-то в облако горячего воздуха у покрытой испариной кожи, — ты... слишком громко думаешь. Хватит. Сейчас это не нужно. — Что... ты предлагаешь? — Просто чувствуй. Забудь про всю эту чертовщину! Хотя бы сейчас. — Ладно... - Кавех улыбается, прижимаясь ближе, вжимая Хайтама в себя, а потом тот вдруг отстраняется, и он машинально, инстинктивно тянется следом, останавливая себя лишь тогда, когда Хайтам резко отшатывается, как раньше, и выставляет перед собой руку. Его волосы растрепаны, щеки горят неровными пятнами, губы блестят, он кажется таким невыносимо красивым, что у Кавеха сводит где-то в пересохшем горле и внизу живота. — Ладно. Не могу так. Закончим. Все. Хватит. Кавех, я сказал хватит. — Все? — Все. — Да что, черт возьми, с тобой не так?! Ты же хочешь меня. Ты же только что... Хайтам ничего не говорит, и Кавех продолжает, ловя чужой взгляд, кажущийся сейчас одновременно болезненно уязвимым и почти враждебным. — Я тебя хочу! В бездну... я никогда так никого не хотел. У меня сейчас так стоит, будто в каждое яйцо залили по ведру чугуна. Почему мы не можем просто... — Я не думаю, что это хорошая идея. — Да ты же сам начал! — Поступки иногда бывают иррациональны. Даже мои. Я тоже, в конце концов, человек. Это не значит, что, один раз поддавшись импульсу... — Заткнись! Посмотри мне в глаза и скажи, что не хочешь продолжить! — Не хочу, — отвечает аль-Хайтам, смотря в глаза нечитаемым взглядом. Только зрачки все еще расширены почти до краев радужки. А потом сам себя перебивает. — Хочу. И все еще считаю, из этого не выйдет ничего хорошего. Не надо, Кавех. В этот раз Кавех дрочит в своей комнате, не дожидаясь, пока аль-Хайтам уйдет на работу, и даже не пытаясь делать все тише. *** Человеку свойственны непостоянство и амбивалентность. Как-то так сказал бы аль-Хайтам. Кавех предпочел бы выразиться иначе — он сходит с ума. Он делает вид, что ничего не произошло, притворяется, что все в порядке, срывается, рычит на Хайтама, хватает его за отворот плаща, прижимая к стене, и орет прямо в лицо, как тот его достал со своим мерзким характером, притаскивает ящик вина в качестве извинений, орет, чтобы сваливал куда подальше, носится по городу, выспрашивая у всех, где его найти, первый раз за не пойми сколько времени злясь, что не использует Акашу, оставляет письма на доске объявлений, дрочит теперь в любое время суток, даже не беспокоясь о том, что аль-Хайтам может услышать, да, может, мать его, да, пусть все слышит! Аль-Хайтам чаще всего реагирует... никак. Его будто здесь нет вообще. Или он-то как раз есть, но нет Кавеха. Он позволяет прижимать себя к стене, уходит, напоминая лишь, что это, вообще-то, его дом, а Кавех то хочет размазать его тонким слоем по поверхности бытия, то не понимает, почему ему все еще позволяют оставаться, лишь невозмутимо напоминая, на каких правах он находится здесь. У них даже драки не выходит, потому что аль-Хайтам не сопротивляется, а Кавех так не может. И это бесит сильнее всего. И, да, он снова отчаянно дрочит, зная, что Хайтам за стеной, и специально размазывает сперму по шторе. *** — Давай сделаем это. — ...Чего? Вот теперь Кавех точно уверен, что сошел с ума, перегрелся на солнце, поймал белую горячку, просто двинулся разумом от летней жары. Аль-Хайтам заходит к нему и стоит на пороге, вцепившись в косяк двери. — Если ты так хочешь заняться со мной сексом, давай сделаем это. Не до конца уверен, но, возможно, это снимет хотя бы часть психологического напряжения между нами. — Ты же сам говорил, что... — Я все еще так считаю. В контексте психологической совместимости мы совершенно не подходящие друг другу партнеры. Но я пересмотрел свои взгляды на секс, это просто психологически... — Твою мать, ты можешь прекратить говорить слово психологически? Оно уже меня бесит! — Это тоже вполне психологически объяснимо, — невозмутимо отвечает аль-Хайтам. А потом вдруг коротко усмехается, прислоняясь к двери. Кавех срывается с кровати мгновенно, снова прижимает его к стене, не понимая, что сейчас сделает, врежет или поцелует, и аль-Хайтам снова целует его первым. Они целуются, сталкиваясь губами и языками, вжимаясь друг в друга все ближе, а потом Кавех кладет пальцы на его талию, касаясь кончиками чуть влажной кожи спины под тесной тканью, и Хайтама неожиданно прошивает вдруг спазмом почти болезненно ярким, и он сам, кажется, не отдает себе отчет, вцепляется в тонкие пальцы сверху своими, прижимая сильнее. Кавех сглатывает. — Ты чувствительный. — Это плохо? Он едва узнает его голос, сорванный и хриплый. — Это... нет. Нет, — пальцы, вывернувшись, медленно движутся дальше, едва касаясь поверхности кожи, словно изучая, как по поверхности мрамора, — Нет. Не плохо. — Так не всегда. Это... просто, нервно-рефлекторная дуга завязана не столько на... реактивности рецепторов, сколько на степени активации центральных регуляторных ме... механизмов, и, когда возникает очаг внимания... мозг лишь... — Хайтам. — Что? — Замолчи. Аль-Хайтам открывает рот, собираясь, видимо, как минимум поинтересоваться, с чего ему замолкать, но Кавех накрывает его губы своими чуть влажными пальцами, не понимая даже, чей это пот. Внизу живота резко скручивается горячая тугая спираль. — Замолчи, — он водит кончиками пальцев по приоткрытым губам. — Ты сам не понимаешь, насколько неуместно рассказывать мне про свои рефлекторные дуги в этот момент, мистер рациональность? — Это не... — Архонты, да неужели ты даже сейчас хочешь поспорить?! Не дожидаясь ответа, Кавех приближается и опять целует его в уголок губ, куда-то рядом с пальцами, не убирая их, лишь чуть сдвигая в сторону. Потом еще раз, еще, еще, уже глубже, влажнее, с горячим языком, раздвигающим губы, скользя чуть мокрыми пальцами ниже, по подбородку, по линии челюсти, по шее, обводя напряженный кадык и выделяющиеся сосуды, по линии ключиц сверху одежды, по грудным мышцам, обтянутым тесной тканью, и, когда пальцы изучающе движутся дальше, задевая выпирающий сосок, Хайтам резко вздрагивает, выгибаясь вперед, и неожиданно громко стонет в горячие губы. — Вау... — Просто говорит Кавех, снова сглатывая, чувствуя бешеное биение сердца в руках, уже непонятно даже, чужого или его собственного. — Почему ты... всегда не можешь быть таким. Хайтам опять собирается что-то сказать, но рука прижимается сильнее, надавливая и скручивая выпуклость соска поверх одежды, и он снова лишь стонет в рот Кавеха что-то невнятное. А Кавеху словно окончательно срывает остатки крыши, он практически вылизывает рот аль-Хайтама, отчаянно, горячо и влажно, руки скользят по его телу безостановочно, сминают, касаются, гладят, сжимают. Хайтам стоит так, будто не знает, куда деть свои, и лишь когда Кавех вновь залезает горячими пальцами под одежду, сдвигая обтягивающий рельефный торс материал вверх, аль-Хайтам накрывает его пальцы сквозь слой ткани, останавливая. — Нам... нужно раздеться. — Я разденусь, — голос звучит едва узнаваемо, Хайтам тоже сглатывает, повторяя. — Я разденусь. — Хайтам, я хочу... — Нет. Я сам. Кавех наклоняет голову в сторону. — Ладно. Ладно. Может, и мне тогда поможешь раздеться, мистер я сам? — Не помогу, — он тяжело выдыхает, — не уверен, что не запутаюсь сейчас в твоих безделушках. — Да кто бы говорил! — В своих не запутаюсь. И еще. Не здесь. Мы пойдем в мою комнату. *** Аль-Хайтам раздевается так, словно он сейчас на приеме у врача. Аккуратно складывает плащ. Развязывает пояс, кладет его сверху. На него — перчатки и черную майку. Поворачивается к Кавеху, впивающемуся в него взглядом с порога. Приподнимает бровь. — Что? Ты не говорил, что я не могу смотреть. Аль-Хайтам красноречиво переводит взгляд на руку Кавеха, замершую в штанах. — Этого ты тоже не говорил. Мне прекратить? — Делай что хочешь. И даже сквозь два с лишним метра скрытой в полумраке комнаты аль-Хайтама — никто не стал включать свет — Кавех наметанным за годы работы глазомером видит, как краснеют его щеки. Хайтам снимал свою одежду последовательно и аккуратно, только пальцы едва заметно дрожали, Кавех просто срывает накидку и не глядя кидает куда-то на пол. Разноцветные камни коротко звенят. Едва развязанная свободная рубашка и пояс летят следом. Он остается в штанах, без пояса и заправленной внутрь рубашки почти спадающих с бедер, как и Хайтам, сейчас стоящий напротив. — Долго будешь смотреть? Кавех не знает, что ответить. Его едва ли мог назвать слабым хоть кто-то, кому приходилось испытать на себе его реальную злость, но он не отличается каким-то выдающимся телосложением, вообще не слишком любит так смотреть на себя в зеркало, думая, что безо всех слоев яркой одежды и аксессуаров выглядит совсем обычным. Словно нет в нем вообще ничего интересного и примечательного, с чем он сам категорически не собирается соглашаться, и, конечно, искусство концептуально предполагается чем-то важнее создателя, но создатель, вообще-то, тоже не пальцем деланый. Аль-Хайтам совершенно другой. Без одежды он словно становится еще красивее. Кожа бледнее его собственной, на ней даже в теплом полумраке выражены выделяющиеся линии вен, резкий рельеф мышц и сухожилий, подчеркнутый каждым движением. Его тело можно использовать как пособие по анатомии, как натуру для художников или скульпторов, он сам похож на что-то рукотворное, мраморную статую, идеал, высеченный в камне. Как же жаль, что он, Кавех, не художник. — Ты... представляешь, насколько ты красивый? — шепчет он, подходя ближе, снова пробегая кончиками пальцев по гладкой чуть влажной коже, понимая, что ему теперь никогда не хватит, всегда будет мало, всегда будет хотеться еще, еще, еще, еще, еще, больше Хайтама, больше ощущения его кожи под своими пальцами, его дыхания, биения его сердца, его хриплого голоса, вдруг срывающегося на тон, когда пальцы прижимаются сильнее, его... — Человек должен быть прекрасен во всем, — выдыхает Хайтам, делая слишком длинные паузы от движений Кавеха. — Только кто-то об этом... видимо, не в курсе. — Ты кого это сейчас... человек, вообще-то, ничего никому не должен. — Как знаешь, — выдыхает Хайтам, откидывая за ухо падающие на лицо волосы. Свет из окна струится по коже. — А сейчас советую просто заткнуться и приступить к делу. Они целуются до срывающегося дыхания, Кавех чувствует, как возбужденный член аль-Хайтама упирается в его собственный, как его бедра толкаются вперед короткими движениями безо всякого ритма, увеличивая трение, как дрожит грудь без единого волоска, прижатая к его собственной. Волосы снова падают на лицо, лезут в рот обоих, заколки, видимо, давно отвалились куда-то, Хайтам протяжно выдыхает, снова подставляя губы и притягивая Кавеха ближе, впившись рукой ему в плечи, и он сейчас такой открытый, такой искренний, такой идеальный, и он стонет почти болезненно, когда Кавех запускает руку ниже, под одежду, касаясь твердого, покрытого липкой влагой члена. Он проводит рукой по напряженному стволу от кончика до основания, еще раз, и Хайтам подается вперед, заваливаясь горящим лицом ему куда-то между плечом и шеей, вздрагивая в коротких судорогах. Его ноги дрожат, собственные ноги Кавеха тоже едва держат. Ему кажется, он сейчас может кончить, вообще не прикасаясь к себе, от одного лишь голоса аль-Хайтама, от осознания, что он с ним, касается его, видит, слышит, чувствует, это все на самом деле происходит. — Хайтам, Архонты, что ты со мной делаешь! — Это ты... сейчас со мной делаешь... — хрипло всхлипывает аль-Хайтам, еще сильнее зарываясь ему в плечо и впиваясь пальцами в кожу. Влажный член бешено пульсирует в скользкой руке. А потом Хайтам резко дергается, накрывая его руку своей и останавливая, закусив губу. Бедра все еще вздрагивают по инерции. — Подожди. Подожди. Стоп. Я сейчас... не хочу так. И Кавех понимает, как бы ни разрушало это атмосферу момента, что-то все-таки придется обговорить. Он глубоко вдыхает, тоже пытаясь перевести дыхание. Перед глазами скачут круги, в ушах все еще хриплые стоны... соседа? Друга? Партнера? — Как мы будем это делать? Хайтам? — И что ты имеешь в виду? — аль-Хайтам наклоняет голову, приподнимая бровь за растрепанной челкой. Щеки ярко горят, дыхание такое, словно он бежал много миль. Кавех не может определить, действительно тот не понимает, о чем идет речь, или намеренно над ним сейчас издевается. Иногда Хайтам становится совершенно нечитаемым, и, как всегда, происходит это в самые неподходящие моменты. — Я открыт ко всему. Но понял, что больше люблю быть сверху. Если ты... Хайтам прерывает его, не давая договорить, как-то раздраженно и торопливо. — Хорошо. Хорошо. Кавех молчит, слыша их смешанное тяжелое дыхание, не понимая, что еще сказать. — У тебя... был опыт? — Да. Нет. Так — нет. Он чувствует бешеную пульсацию где-то в горле и на кончиках пальцев. — Доверяешь мне? Хайтам ничего не отвечает, просто снова тянет на себя, затыкая очередным поцелуем. Брюки Кавех снимает с него уже сам. Хайтам позволяет, растерянно запуская пальцы куда-то в растрепанные светлые волосы. Он коротко вздрагивает, когда Кавех почти случайно касается бедра, не скрытого теперь плотной тканью. Кавех поднимает глаза, ловя среди горящих щек золото и аквамарин глаз аль-Хайтама. Его взгляд кажется одновременно рассеянным и напряженным. — Что-то не так? — Продолжай, — говорит Хайтам слишком быстро. — Хайтам? Кавех проводит рукой там же, ощущая напряженные мышцы под пальцами. Хайтам выдыхает сквозь сжатые губы. — Просто продолжай. — Тебе нужно расслабиться. Ты так напряжен. — Не важно. Продолжай. Так... бывает. Он ведет пальцами по внутренней стороне бедер, чуть царапая ногтями, слыша тяжелое дыхание. Пытаясь сейчас на самом деле почувствовать, понять, изучить. Хайтам действительно очень чувствительный, и его реакции какие-то нетипичные. Это сложно объяснить, это будто... обычно мы находимся в настоящем на условные сто процентов, если полностью сосредоточены, на пятьдесят, если думаем о чем-то еще, а Хайтам будто то не находится с ним вообще, то, уже через секунду, по каким-то непонятным внутренним механизмам, сразу на двести. Его реакции меняются в странном, непредсказуемом, каком-то пульсирующем ритме, который Кавех не может никак уловить. Пока не догадывается до самого очевидного и лежащего на поверхности — ловит запястье Хайтама, до этого находящееся где-то на изголовье кровати, будто он забыл про существование собственных рук, слыша короткий удивленный вдох, и проводит пальцами вдоль отчетливо выделяющегося сухожилия, пока не находит глухие удары под кожей. Закрывает глаза, представляя, что ничего больше не существует, только этот ритм пульсации крови, а потом снова ведет губами по бледной коже, по шее, по ключицам, по груди, по линии пресса, спускаясь до бедер, не отпуская руку, пытаясь представить себя внутри этого ритма, слиться с ним во что-то одно, и Хайтам сначала вновь удивленно выдыхает, что-то начиная говорить, а потом захлебывается воздухом посреди фразы, инстинктивно выгибаясь всем телом навстречу. Член, к которому даже не прикасаются сейчас, вздрагивает в воздухе и течет липким предэякулятом. Он шепчет растерянно и заполошно. — Хватит. Хватит. Хватит. Хватит! Кавех! Я сказал... — Это неприятно? Кавех снова поднимает глаза, отвлекаясь от узоров языком на бледной коже бедер. — Это просто... это непонятно. Кавех. Слушай. Я не понимаю, почему так реагирую. В этом нет смысла. Это словно... ты понимаешь, как себя ощущают, когда под ногами нет почвы? — Это не нужно понимать. Здесь вообще ничего понимать не нужно. Просто чувствовать. — Я... зачем ты вообще делаешь это? Мы можем просто заняться сексом. Я сказал, что не против, если ты... — Потому что хочу. Потому что секс это не про то, чтобы кто-то кому-то вставил. Я хочу почувствовать тебя. Не понять. Почувствовать... Это неприятно, аль-Хайтам? Скажи, что тебе неприятно, и я прекращу. Хайтам ничего не говорит, лишь снова зарывается пальцами в его волосы, притягивая ближе к себе и выгибаясь навстречу. Кавех отпускает запястье, последний раз с почти болезненной нежностью проведя кончиками пальцев по коже. Это больше не нужно. Теперь он и так внутри этого ритма. Я здесь. С тобой. Аль-Хайтам сразу же вцепляется в его волосы теперь уже обеими руками. — У тебя есть смазка? — Что? Он снова выглядит так, будто не слишком осознает, что ему сейчас говорят. — Нам понадобится смазка, чтобы, ну... — Я понял. Да. Да. Возьми в круглом ящике у окна. Я не вскрывал. — Ты что, купил недавно? — Лучше помолчи. Просто возьми где я сказал. В круглом ящике у окна он находит маленький полупрозрачный бутылек, и правда не вскрытый. — Без запаха. Были еще с разными запахами, лотос, сумерская роза, какие-то... Кавех просто прижимается губами к уголку губ аль-Хайтама, переводя поцелуй в глубокий и влажный, когда тот приоткрывает губы, впуская его язык внутрь. Кажется, это теперь самый лучший способ его заткнуть. И это же выбивает у Хайтама из под ног ту самую почву точных фактов, рационализации и объяснений. Зачем вообще нужна эта почва, если здесь есть Кавех — решает Кавех. Я ведь здесь. Я с тобой, Тами. Первый палец проникает внутрь с сильным сопротивлением, аль-Хайтам напряженно дышит, и Кавех ловит себя на мысли, насколько это кажется непривычным. Как-то в последнее время так получалось, он давно уже перестал искать в сексе душевной близости, и доходило до него обычно с теми, кому ни к чему особо не привыкать, и которые тоже толком ничего не искали кроме удовольствия и случайных связей. Чтобы всем было потом максимально легко. Он ведет пальцем глубже, до средней костяшки, изучающе нажимая на тесные стенки, внутрь и наружу с влажным хлюпаньем смазки, медленно добавляет еще один, проталкивая их дальше, разводя в стороны, прикасаясь губами к выступающей тазовой кости под натянутыми линиями мышц. Аль-Хайтам растерянно выдыхает и сжимается на его пальцах, и, это и раньше было понятно, еще когда Хайтам сказал, что «‎так — нет», но именно сейчас Кавех вдруг осознает все с отчаянной, болезненной яркостью — он первый, кто вот так его касается, первый, кто находится внутри, кто соединен с ним так, первый, кому Аль-Хайтам позволяет такое, первый, кому он доверяет себя, первый, кому он показывает себя таким, первый, с кем он так реагирует, первый, кто все это видит. Слышит. Чувствует собственной кожей. Архонты, Хайтам, что же ты делаешь со мной. Он дышит тяжело и неровно, сжимает его слишком сильно, и Кавех почти останавливает растягивающие движения внутри. — Неприятно? Медленнее? — Нет, просто... странно. Не понимаю, где... — Сейчас все будет гораздо лучше. Он проводит второй рукой по напряженному животу аль-Хайтама, чуть выше лобка, смазывая липкие капли предэякулята, капающие с головки члена, ловя удивленный взгляд, а потом сгибает пальцы внутри, одновременно коротко толкаясь глубже и надавливая рукой сверху живота. И... он ожидал реакции, но и вполовину не такой яркой. Аль-Хайтам выгибается всем телом, словно его ударило током, не стонет даже, скорее просто рвано кричит, и лихорадочно, рефлекторно хватает руку Кавеха, двигающуюся внутри, сильнее прижимая ее к тому самому месту. Кавех останавливается, и тело аль-Хайтама еще полминуты трясется в остаточных спазмах. — Что... что ты сейчас сделал? У него широко распахнутые глаза и рваное дыхание. Они еще едва начали, а аль-Хайтам уже почти улетает в тактильную перегрузку. До этого Кавех все еще полностью не был уверен... не столько в том даже, как именно все случится, Хайтам со всем своим бесконечным дистанцированием, сарказмом, бараньим упрямством и доходящей до абсурда холодной рациональностью с самого начала открывал карт-бланш на свое тело слишком искренне для того, кто хотел бы иначе, скорее насколько это окажется просто. Но теперь их несет, как в русле горной реки, и он просто не может остановиться. Он двигает пальцами внутри, смазка хлюпает, а Хайтам кричит, вцепившись ему в волосы, и трясется всем телом, и Кавех почти доводит его до оргазма прямо так, останавливаясь лишь когда осознает, что глаза аль-Хайтама закатываются, а член пульсирует в коротких спазмах, весь в липкой смазке, готовый взорваться. — Почему... это так... — потерянно шепчет аль-Хайтам, хватая воздух губами. Он сам толкается бедрами навстречу, пытаясь насадиться сильнее, и всхлипывает, когда Кавех вытаскивает пальцы. Тяжело дышит, пытаясь успокоиться. Пальцами впивается в предплечье Кавеха. Член все еще трясется в коротких спазмах. Мышцы сморщенного отверстия, влажно блестящего от смазки, сжимаются и разжимаются. Кавех видит, как липкая жидкость, нагретая от тепла тела, вытекает наружу. Он бездумно проводит по ней пальцами, собирая, размазывая вокруг сжавшегося колечка мышц, и аль-Хайтам снова выгибается, толкаясь бедрами навстречу, пытаясь получить больше прикосновений. — Давай же... — заполошно шепчет он, подаваясь ближе, разводя ноги сильнее, едва ли сам осознавая, как сейчас выглядит. — Почему ты не... Кавеху кажется, мир вокруг сейчас просто взорвется. Головка проникает с трудом, аль-Хайтам снова слишком сильно сжимается, и Кавех ждет, утыкаясь лбом в мокрое от пота плечо, закусывая губу до крови. Наконец он чувствует, как тесные стенки чуть расслабляются, а аль-Хайтам крошечным движением подается навстречу, и сам проникает глубже одним слитным толчком, сжимая зубы. На этот раз Хайтам даже не стонет, просто молча распахивает рот, как рыба, выброшенная на берег. Он смотрит ошеломленно, вцепившись в его плечи, и все тело снова дрожит. Кавех чувствует бешеную пульсацию тесных стенок вокруг своего члена. — Хайтам... ты такой... Аль-Хайтам опять выгибается с хриплым криком. Волосы облепляют мокрое лицо. Он такой невероятный. Такой искренний в своем удовольствии. Это кажется просто абсурдом. Холодный, самодостаточный, рациональный... Кавеху никогда никто так не отдавался. — Назови... меня так! Взгляд аль-Хайтама едва фокусируется на его лице. Красные пятна рассыпаны по щекам. — Как? Как мне... — Тами! — Тами, — шепчет Кавех в миллиметре от чужих губ, задыхаясь от бьющейся в висках бешеной пульсации крови, от запаха аль-Хайтама... Тами... его Тами, — Сейчас, Тами... сейчас, тебе нужно... Он вслепую тянется к члену, зажатому между насквозь мокрыми от пота телами, но не успевает даже коснуться влажной опухшей головки, когда Хайтам выгибается с сорванным криком, рефлекторно сталкиваясь губами с Кавехом, хватая воздух где-то у его рта, а на руку капают брызги горячей спермы. Хайтам кончает долго и неровно-болезненно, так, словно то ли не может справиться с наступающим удовольствием, то ли сам себя за него ненавидит. Или не за удовольствие даже, а за что-то другое. Он свободной рукой впивается в бедро Кавеха с такой силой, словно хочет достать до костей, тянет к себе, снова вжимая в себя до боли, одновременно подаваясь навстречу разведенными бедрами. Кавех все-таки обхватывает его пульсирующий член, но не двигает и даже не сжимает руку сильнее, чувствуя, что Хайтам уже практически на той самой хрупкой грани между разрядкой и сверхстимуляцией, и Хайтам лишь сам трется об его пальцы, оставляя капли спермы, стекающие к запястью, безо всякого ритма толкаясь вперед и назад, пачкая всю руку и насаживаясь на член еще глубже. Тугие стенки в такт все еще вытекающим из головки каплям отчаянно сжимаются вокруг. Кавех стискивает зубы до ноющей пульсации, снова подается вперед, чувствуя, как мокрые пальцы вцепляются в кожу еще сильнее, все размывается, становится красным, и он едва видит, как Хайтам отчаянно ловит его взгляд мутно блестящими цветными зрачками, отказываясь закрывать глаза. Он не просто не закрывает их — распахивает до предела, опять кажется удивленным... не удивленным, шокированным происходящим, зрачок вновь затапливает всю радужку, почти белые в контрасте с пылающим лицом волосы облепляют мокрый лоб, губы хватают воздух, он уже не стонет даже, хрипит-кричит что-то невнятное, кончик языка блестит где-то между зубами, и Кавех, хорошо знающий за собой привычку закрывать глаза на пике удовольствия, сейчас лишь смотрит в ответ, забывая даже моргать, забывая дышать, забывая все на свете, забывая собственное имя, в узком коридоре расчерченного красными вспышками туннельного зрения видя лишь изумрудные глаза Хайтама, в рваной лихорадке отчаянно ловящие его собственные. Он кончает по-другому, короткой ошеломительной вспышкой, на несколько мгновений выбивающей из реальности, погружающей в абсолютное белое, и уже не понимает, кто из них двоих сейчас кричит. — ...Кави. Голос Хайтама кажется едва узнаваемым. Кавех не уверен даже, действительно ли он слышит его за лавиной медленно затихающего шума в висках и внутри головы. Небо падает на землю. — Мне... лучше идти. Я пойду. Язык едва ворочается в пересохшем горле, опухший и холодный. Кавех поднимается на ощущающихся переваренной лапшой руках, чувствуя волну головокружения, все еще видя перед глазами рой медленно рассеивающихся монохромных летающих мошек. С его тела на такое же горячее и мокрое тело Хайтама внизу стекают капли пота. Хайтам вздрагивает, когда они касаются бледной кожи. — Почему? Этот голос, сорванный от стонов, тихий и хриплый, догоняет его, когда он уже на ватных ногах встает с кровати, шатаясь куда-то в сторону. — Мне действительно лучше... Ты же сам не захочешь потом, чтобы я оставался. Меня слишком много. Тебе нужно подумать. — Кавех. Кавех понимает, какую совершил ошибку, только когда оборачивается и видит Хайтама в теплом пыльном полумраке. Он смотрит отрешенно, уплывающим взглядом, куда-то сквозь него, словно сам все еще до конца не понимает, что происходит, не осознает до конца ни случившееся, ни настоящее, ни себя самого. Живот вздрагивает в коротких рефлекторных спазмах, жирные белые блики блестят на твердом прессе, стекая к ямке пупка. Хайтам все так же отрешенно медленно проводит по ним пальцами, смотрит на собственную руку, словно она ему не принадлежит, потом — опять на Кавеха, все так же едва на нем фокусируясь. Перемазанные липким и белым пальцы дрожат где-то в воздухе. Ниже Кавех заставляет себя не смотреть. — Что бы ты, черт возьми, себе ни придумал... Не смей... сейчас уходить. — Хорошо. Хорошо. Я... в душ, хорошо? Я вернусь. Хайтам кивает, закрывая глаза, словно наконец-то едва успокоившись и отпустив себя. На щеках блестят влажные дорожки. Кавех встает, на негнущихся ногах доходит до двери, из последних сил заставляя себя не оборачиваться снова, толкает дверь, приваливается к ней с обратной стороны, пытаясь собраться хоть с какими-то мыслями, все-таки идет в душ, так ни с чем и не собравшись. И только там понимает, насколько опять возбужден, и у него вновь встал еще, видимо, в комнате, от одного звука сорванного голоса Аль-Хайтама. Он дрочит до красных вспышек перед глазами, прижавшись к согнутой в локте руке, упирающейся в стену, едва чувствуя, как по телу стекают горячие капли, и в голове ни одной законченной мысли, только все еще, снова, опять — теперь, может быть, навсегда — светлый аквамарин и темное золото. Когда Кавех все-таки выходит из душа, в конце почти пять минут простояв под ледяной водой и растершись полотенцем до горящей кожи, Хайтам лежит, отвернувшись к стене, подложив под голову руку, широкая спина мерно поднимается и опускается, влажные кончики коротких волос облепляют заднюю часть шеи. На гладкой коже краснеют отпечатки его собственных пальцев. Кавех тихо прикрывает дверь и уходит в комнату, которую почти привык уже называть своей.