По следу Самайна являются призраки прошлого

Она ступила на порог его дома в канун Самайна, туманным полднем тысяча триста пятьдесят пятого — мокрая, будто болотная птица, встрëпанная, совсем налегке — и Дэйгун сперва не поверил своим глазам, решив, словно духи Топей играют с ним, рядясь призраками прошлого: зря он не зажëг эти чëрные свечи вчера, зря спорил с Шайлой о суевериях... — Ну здравствуй, друг мой, — негромко сказала Мера, и отголоски дремучих сказок утратили над ним всякую власть. Эсмерель, настоящая, из плоти и крови, стояла перед ним — такая же, как и семь лет назад, когда они виделись в Невервинтере в самый последний раз. Такая же — и совершенно иная. Дэйгун бесшумно выдохнул — разве можно однажды привыкнуть к этому в людях? — Мера… Она с мгновение потопталась на месте и всё-таки обняла его; порывисто, почти до хруста, так, что он успел различить запахи мха, пыли и сливового масла, пропитавшие её тёмно-русые волосы. — Ты совсем не изменился, — улыбнулась Эсмерель, почти зачарованно вглядываясь в его лицо. — Всё так же хватаешь ртом воздух при виде гостей. Позволишь войти? Дэйгун растерянно кивнул и сделал шаг в сторону. Отвесив шутливый полупоклон, Мера скользнула в сени, прислонила к стене небольшую котомку, отбросила стоптанные сапоги, пестреющие комьями налипшей грязи, рыжей листвы и выгоревших на солнце сосновых иголок, и на цыпочках прошествовала в сторону кухни — так уверенно, будто была здесь не единожды. Дэйгуну ничего не оставалось, кроме как двинуться следом. Некоторое время они молчали. Быстро умыв лицо и руки, Мера нашла себе место под боком у свежевыбеленной печи, и теперь с интересом разглядывала небольшую светлую кухоньку, пока Дэйгун, перебирая мысли, словно чётки, заваривал чай и выставлял на стол хлеб, варëные яйца и пшëнную кашу с тыквой, оставшиеся после завтрака — даже пожелай, он никогда не сумел бы потягаться с Шайлой в искусстве гостеприимства. Не его это было — не говоря уже о том, что искренне ждать он способен был только жену. Дэйгун украдкой взглянул на Эсмерель. Бесспорно, он был рад её видеть, но всё же никак не мог отделаться от смутной тревоги, вскормленной целой вереницей вопросов: почему Мера здесь? Почему явилась сейчас? Что ей нужно? Где её вещи? Почему не прислала письма? Всё ли в порядке с ней? Всё ли в порядке с братом? Неужели она добралась сюда сама? На первый взгляд, Мера не выглядела больной — разве что раздобрела немного, пальцы слегка распухли да ногти слоились, но это было нормой, и всё же, он не смог бы оценить её здоровье наверняка. Вещи? Могли остаться в «Плакучей иве». А может, Эсмерель действительно приехала налегке. Может, её подвезли на телеге? Письмо? Могло затеряться в дороге. А ещё... нет, подумал он в конце концов. Рассуждать бессмысленно — он слишком долго её не видел и совсем не знает, как теперь течёт её жизнь, так какие выводы он может сделать? Только неверные, основанные на пустых домыслах, значит — придëтся спрашивать. Дэйгун тихонько вздохнул, мысленно посетовав, что жена убежала к Старлингам именно сейчас: он не умел и не любил расспрашивать, тогда как Шайла моментально бы решила этот вопрос — ей, будто птичке, ничего не стоило щебетать несколько часов кряду. Птичкой она и была. Эсмерель будто прочла его мысли. — Хорошо тут у вас, — выдохнула она, нежно огладив один из вышитых на скатерти васильков, и опëрлась спиной о печку, — нет, правда хорошо. Тебе удивительно с Шайлой повезло. Хотелось бы и мне быть такой. Дэйгун поставил перед ней исходящую паром кружку. Потянуло мятой и шиповником. — Иногда даже мне хочется быть как Шайла, — ответил он, усаживаясь напротив, — но, увы, все мы несëм по жизни бремя самих себя. — Кроме Шайлы, — улыбнулась Мера. — Она святая. — Кроме Шайлы, — подтвердил он, скупо приподняв уголок губ, потому что это было сущей правдой. — Ешь, пока горячее, Мера. Остынет. — Язык не повернётся тебе отказать, — отшутилась она, подтягивая поближе тарелку с кашей. Дэйгун опустил глаза. Что-то в её словах неприятно царапнуло рёбра, но он и сам не смог бы сказать, что именно. Когда чувств становилось слишком много, он совсем переставал их понимать. В такие моменты Дэйгун всегда старался искать одиночества — для него не было ничего хуже непонимания и утраты контроля, и он предпочитал, чтобы никто не видел его растерянности. Сейчас такой возможности не было. Обхватив свою кружку руками, Дэйгун поглядел на Эсмерель. Солнечное сплетение невыразимо сдавило щемящим. Так странно было сидеть с ней вот так теперь; знать, как много их связывало прежде — и не мочь выдавить ни слова. Он помнил её маленькой и щуплой подружкой младшего брата; вечно голодной беспризорницей из соседнего дома, с огромными провалами чëрных-чëрных глаз, впалыми щеками и тоненькими косточками — тогда, помнится, Дункан и начал звать её ласочкой, и больше не смог остановиться. «Ласочка! Ласочка!» — весело кричал, зазывал да поддразнивал младший брат на разные лады, пока они были детьми. «Ласочка…» — всё чаще улыбался он, стоило им стать немного старше. «Ласочка...» — шептал он ночами сквозь сон, и Дэйгун не удивлялся — глупо удивляться, когда всё приходит к тому, к чему шло с самого начала. Он помнил её юной и расцветающей, ловящей недвусмысленные взгляды от ухажëров — будто на подбор с расквашенными носами и сбитыми в мясо кулаками; плачущей и учащейся у злых невервинтерских улиц — жадных до милосердия, и щедрых на уроки — всему. Жаль лишь, что не всё было на пользу. Он помнил её созревшей — так быстро, что почти невзаправду; Мера и Дункан — два глупых птенца, росшие подле него как сорняки, словно в одночасье стали совсем иными — и только сам Дэйгун будто замёрз, застыл, закостенел во времени, однажды совсем перестав меняться. И когда они все вместе ушли на восток — искать лучшей жизни, богатства, приключений и справедливости («ведь должны же такие, как мы, получить своë?»), их различия, окончательно окрасившись, обрели свою форму. Он помнил её в походах — в лагере и в бою; с отмычками ли в тонких пальцах или деревянной ложкой, которой она размешивала похлёбку. В горе и в радости, покрытую ссадинами и тумаками; увитую кольцами и увешанную ожерельями, которые она стала скупать в совершенно немыслимых количествах, когда дела их отряда пошли в гору. …он помнил её крах. И вой, и скрежет, и сухой треск костей, когда в одну из ночей их последней вылазки Мера обратилась ликантропом и, разгромив лагерь, умчалась глубоко в лес. Позже они узнали, что дело было в кольце, украденном ею из схрона на старом капище — того самого, что они нашли два дня назад и поклялись не трогать. Тогда Мера солгала, а Малар — сыграл на её лжи. Скольких она покалечила? Скольких успела убить? И чем всё могло закончиться для неё самой? Дэйгун не знал. Помнил только, как спустя три дня они всё же нашли её в какой-то замызганной пещере — голую, едва развоплотившуюся, перепачканную кровью и землёй, глиной и сажей; исцарапанную ежевикой и терновником, и поили лекарством, через силу разжимая ей челюсть — будто животному; наживую сдирая с пальца это проклятое кольцо, впившееся в мясо шипами едва ли не до кости. ...он помнил её глаза — два огромных холодных обсидиана, утративших блеск, когда Мера вспомнила всё. Помнил, как что-то сломалось в ней окончательно, когда по прошествии пары недель она созналась — Офала Челдарсторн любезно согласилась взять её к себе. — Шлюхой, — хмыкнула она тогда. — Я буду шлюхой. Видимо, это мой предел! Но зато я не умру, Дэйгун. И у меня всегда теперь будут деньги. Много. И нет, умоляю, не говори ни слова — глупо удивляться, когда всё приходит к тому, к чему шло с самого начала. Тогда их пути разошлись. — Завидую я тебе, — вдруг сказала Эсмерель. Её чёрные глаза сверкнули над высокой глиняной кружкой, дышащей травами. Он слегка нахмурился. — Мне? Нечему тут завидовать, Мера. — Вот меры-то у меня никогда и не было, — усмехнулась она. — А жаль! Говорят — как корабль назовёшь, так он и поплывёт. Видимо, врут всё. Эсмерель обвила кружку пальцами; чуть припухшими, но изящными, как и прежде, лишь безымянный был изуродован глубокими ровными бороздами — следами ночи, после которой она больше никогда не носила колец. — И всё-таки завидую, — продолжала она. — Вот почему ты так смог, а я не смогла? Почему захотел и забрался в эту глушь? Да даже спрятался если — но захотел ведь! И сделал. А я не смогла. Ничего не смогла в своей жизни путного, разве что… — Она положила ладонь на небольшой живот и доверительно глянула Дэйгуну в глаза. — Да и то не знаю, кем он будет и каким вырастет. Вдруг таким же, как я? Дэйгун затаил дыхание. Значит, у неё будет дитя. Ясно. — Нет ничего плохого в том, чтобы быть как ты. Эсмерель дёрнула плечом. — Ты не знаешь, о чём говоришь, — вздохнула она. — Я ведь думала его скинуть, когда узнала, что он теперь — во мне. Но не сумела. Представила, как он мог бы любить меня. Поняла, как я уже люблю его. Уже! Немыслимое что-то. Он стал для меня как тот... как тот клад проклятый! Я его осознала — и больше не смогла отказаться. Не смогла, пусть и не знаю, что он мне принесёт. А потом поняла, что нас теперь двое — и всё перестало быть тем, чем было всегда. Веришь? Ты ведь наверняка так же себя чувствовал, когда твоя светленькая, Шайла, согласилась стать твоей? Это… неодиночество. Пьянящее. Безусловная любовь, о которой только в сказках и рассказывают... Наклонившись к кружке, она притихла; вдохнула аромат шиповника, медленно помотала головой. — Не понимаю, почему я просто не могла сделать так же, как ты? Сразу. Что со мной не так, а, Дэйгун? Ну? Почему мне так нужно было изваляться в грязи, будто собаке какой, прежде чем… Она неопределённо взмахнула рукой, так и не сумев докончить. Дэйгун терпеливо вздохнул. Сердце заполошно колотилось у самого горла, но он не подал виду. — Ты к себе несправедлива, Мера. Рано себя хоронишь, я всегда говорил. — Говорил. Но моя жизнь куда короче твоей. И за свою, вот эту, короткую, я уже успела понаделать столько дерьма! Выпачкаться по самые уши. Я… — Ты отвергаешь себя первой! — прервал он куда резче, чем ему хотелось бы. — Копаешься в прошлом, саму себя никак не простишь! Я уже говорил об этом... тогда. Так что ты хочешь услышать от меня теперь? — Правду. — Тогда живи для него. И будь ему хорошей матерью. Дэйгун с силой потëр переносицу, терпеливо выдохнул и немедленно пожалел о резкости. — Прости, — выдохнул он. — Прости, Мера. Она нахмурилась, вновь помотала головой. Колосок полураспавшейся косы соскользнул за спину. — Не стоит, я же сама попросила, — примирительно сказала она. — Потому что, знаешь… я ведь за этим здесь. Ты всегда говоришь мне правду, даже самую отвратительную. Ты всегда говоришь со мной, Дэйгун, кем бы я ни становилась. — Взглянув на левую руку, она натянула рукав рубахи до самых костяшек, спрятав глубокий шрам от собственных когтей. — Ты постоянен. Хоть что-то постоянное в моей никчёмной жизни. И я знаю тебя слишком долго, чтобы быть уверенной — сейчас ты наверняка сидишь и думаешь: «Сильванус, что она делает в моём доме и чего от меня хочет?», но боишься спрашивать, а я... я не могла сказать вот так сразу. Но я скажу. Мера замолчала, подбирая слова. Дэйгун ощутил горячий прилив стыда — он знал его слишком хорошо — и украдкой глянул в окошко: ну где же Шайла? Почему её нет так долго? Небось заболталась и стоит там у самого порога с Реттой, ласково обнимая круглобокую тыкву, пока под ногами хороводят листья, и хохочет своим звонким-звонким смехом. Не хватало ему её смеха в этой комнате. Сейчас — особенно. Хоть бы вернулась поскорее. Хоть бы стало светлее. Хоть бы… — Я хочу остаться, — решилась Эсмерель. — Хочу построиться здесь, в Западной Гавани после того, как рожу. Я хочу начать здесь новую жизнь. И я пришла просить… — Она горько хмыкнула. — Просить, да, ты не ослышался! О помощи. Тебя, Дэйгун. Мера тяжело выдохнула и уставилась на него в упор. В её глазах плескался стыд, и гордость, и немая надежда: чтобы знать об этом, Дэйгуну вовсе не обязательно было на неё смотреть, и без того знал — всё в этой женщине было перекрученным и неуместным, будто боги забавлялись, пока лепили её неудобное сердце. А столь же неудобные слова теперь вгрызались в его мозг, будто черви, обнажая самую неприглядную суть. Ему не хотелось ничего менять. Совсем. Ему не нужна была чужая ответственность. Не нужны были чужие проблемы — и от них в том числе он уходил в Мерделейн когда-то очень-очень давно. Не хотелось перекраивать свою жизнь; не хотелось давить из себя гостеприимство; не хотелось тревожить их с Шайлой быт; не хотелось чужих людей в его доме, как не хотелось их звуков, запахов и вещей. Да, ему ничего этого не хотелось — в этом была правда. Такая же бессердечная, как и знание, что он никогда не смог бы поступить с Эсмерель так. Сорняк его сердца — как и Дункан. Беда на его голову — как и Дункан. Она была частью его семьи. Дэйгун медленно выдохнул; от мысли о прощании с тишиной кишки стянуло узлом недовольства. «Шайла поймёт» — устало подумал он. — «Шайла всегда всё понимает.» И уже и открыл было рот, но Мера расценила этот жест по-своему. — У меня есть деньги, — проговорила она так, словно к её шее приставили нож, — есть драгоценности — всё, что осталось от… прежнего моего. И я их все тебе отдам, Дэйгун, если ты… я знаю, это наглость с моей стороны — просить, но… кого, как не тебя? Я… Она устало замотала головой и зло фыркнула на саму себя. — Я не возьму твоих денег, — тихо сказал Дэйгун. — Но… — Ты останешься здесь, — терпеливо продолжал он, — но я не возьму твоих денег. Ни сейчас, ни после. И впредь мы не будем об этом говорить, Мера. Никогда. В противном случае, ты оскорбишь мой дом, мою жену и меня. Эсмерель прижала к груди поостывшую кружку, глядя на него во все глаза. Не верила, понял он. Проделала такой путь и не верила, что получится. Выдохнув, она часто-часто заморгала. — Спасибо тебе. Спасибо, спасибо… — Прекрати, — проворчал он и, кивком указав на её живот, позволил себе бестактность. — Кто отец? —... не Дункан, — только и сказала она. — Ясно. Когда родится? — Весной, — улыбнулась Мера, и тонкие русла наметившихся морщин в уголках её глаз стали чуть более явными. — В Чес явится мой весенний мальчик и, знаешь… я решила, что дам ему такое имя, которое и ты, и Дункан, запомните обязательно. Хочу, чтобы он был такой же, как вы — сильный и с сердцем. Хочу, чтобы вы хранили его с двух сторон. Хочу… Дэйгун… Он взглянул на неё. — Хочу, чтобы вы у него были, если что-то пойдёт не так. Со мной. И нет, пожалуйста, не перебивай, это просто предчувствие! Просто предчувствие, клянусь.

***

Он родился зимой, этот мальчик: меньше райда недотерпел, упрямец — такой же как мать. Как мать — улыбчивый, черноглазый. Дэйн родился зимой, и Дэйгун и впрямь навсегда запомнил это имя.