Пока никто не видит

      С тех пор, как Канаэ себя помнила, она помнила и то, для чего пришла в этот мир.       «Сейчас ты встретишься с юным господином», — шептала взволнованная мать.       Все гемишты рождены служить.       «Не забывай о манерах. Помни о долге», — прямил кто-то ее плечи.       А Катагири Канаэ рождена служить Исиде Рюукену. Быть его тенью — ее судьба. И она знала это столько, сколько себя помнила.       — Так ты Катагири, да?       Но почему…       — Иди за мной!       ..происки судьбы его будто не заботили?       Тогда — в день их знакомства — он взял ее за руку так, словно она была его давним другом, а не едва приставленной слугой. У гемиштов были свои дороги в доме, но Рюукен показывал ей дом таким, каким видел его сам. Открывал перед ней двери, к которым прикасались лишь хозяева, и показывал лазейки, сквозь которые тайком покидал поместье.       — Разве тебе не интересно? — подталкивал он Катагири к прорехе садового забора, шурша любимыми гортензиями матери. Голубыми — в тон глаз госпожи и ее сына. — Посмотреть на город. На жизнь обычного народа.       Канаэ что-то испуганно залепетала — что вы, господин, нельзя самовольно покидать поместье! — а Рюукен с ухмылкой приложил палец к ее губам, прервав ее нервный шепот.       — Можно. Пока никто не видит — можно.       Они были детьми, и его ладонь едва ли была больше и надежней, но его хватка все равно придавала Канаэ уверенности.       — Пойдешь за мной?.. — повторялся он, затаив дыхание, будто бы боялся, что она откажет.       И она шла за ним, не забывая, что ее долг — прикрывать его спиной и его спину, но не держаться рядом.       «Не питай иллюзий насчет дружбы, — наперебой давали ей советы слуги. — Он пока ребенок, и ему больше не с кем делить игры. С возрастом он отдалится. Господам со слугами водиться не положено».       Канаэ безропотно кивала, покорно улыбалась — и шла за юным господином, а время наступало им на пятки, и через пару лет семья Исида приютила последнюю из рода Куросаки. И хотя Масаки приходилась госпоже племянницей, все гемишты понимали, что хозяйка проявляла отнюдь не сердоболие.       И для Канаэ это тоже не стало тайной. Масаки, в отличие от нерешительной служанки, рвалась в бой первой и тянула за собой кузена. Рюукен же, серьезнеющий с годами, укоризненно вздыхал, но одно оставалось неизменным:       — Прикроешь, Катагири.       Они были триадой — юный господин оберегал Масаки, а его самого сторожила верная служанка. Забота Рюукена о кузине проявлялась не особо ярко, но Канаэ все равно наблюдала за ними с теплотой на сердце: они будут чудесной парой, и Катагири с радостью примкнет на верность молодым хозяевам и их детям.       Но секреты он по-прежнему доверял лишь своей служанке, как и ее советам, отчего ее сердце грелось чуть сильнее — но обращать внимание на это она не имела права.       Что бы ни происходило в жизни и на сердце господина, Канаэ узнавала об этом первой — и последней. Не каждым близким людям захочешь излить душу, особенно тогда, когда говоришь с ними на «вы». И тогда прибегаешь к чужакам, к попутчику или прислуге, с которыми необязательно блюсти те же формальности, что с благородными родителями.       И это ничего не значит.       — Чувства в чистокровных браках… Ничего не значат, — с хмельной ухмылкой как-то протянул Рюукен, обдав Канаэ духом сигарет и перегара. И когда только умудрился?       Господину же всего семнадцать, качала головой Канаэ. А если ваша матушка прознает? Нельзя же так.       — Можно, — Рюукен тихо рассмеялся. — Пока никто не видит — можно.       И хмель вдруг расцвел во рту Канаэ: юный господин впился в нее губами. Или она опьянела еще раньше? Трезвым разумом в симпатию Рюукена не поверишь.       Упираясь в его грудь ладонями, Катагири попыталась оттолкнуть его и образумить: так нельзя. Пусть негласно, но юный господин помолвлен.       А он все повторял:       — Пока никто не видит… Можно.       Рюукен снова приникал к губам Канаэ, а она глотала слезы.       — Я не хочу… Жениться по указке. На той, с кем мы не больше чем друзья, да и то с натяжкой. На той, с которой мы говорим будто на разных языках.       Но ему придется.       — Пока есть та, с которой мы молчим на общем языке. Уже много лет.       «Вы жестоки».       Ее хриплый полушепот тонул в поцелуях и слезах.       А Рюукен же, протрезвев, не вспоминал о том, что натворил.       Возможно, он забыл.       Возможно, ей приснилось.       Так или иначе, это ничего не значит: слабину дать может каждый. А потом собраться и нырнуть в пучину долга, с которым Канаэ была обручена с рождения.       А потом, дождливым июньским днем, Масаки помчалась на помощь шинигами, и юный господин вновь бесцветно приказал:       — Выступаем, Катагири.       И Канаэ подчинилась.       Но Масаки все равно пришлось покинуть дом Исида, ведь Рюукен не позволил вмешаться в ее битву — и разозлился за попытку Катагири все исправить.       Запястье, вжимаемое им в стену, горело, пробуждая на губах похороненное пекло. Катагири пыталась сохранить помолвку молодых господ. Чем она заслужила его гнев? И пусть искра влюбленности не потухла в чане с долгом, этот долг исполнялся ей беспрекословно.       Но Катагири, отряхнувшись, изгнала обиду и вернулась к службе. Она забыла. Вернее, попыталась. Но попытка эта оказалась тщетной: немногим позже Рюукен перехватил Канаэ в коридоре.       — Прости, — бормотал он беспокойно, пока она вжималась в стену — снова. Катагири втянула носом воздух, на что он, хмыкнув, вплотную приблизил к ней лицо. — Проверяй. Сейчас я трезвый.       Канаэ замерла, широко раскрыв глаза. Он помнил.       И пока она с этим примирялась, он продолжал шептать ей извинения.       — Когда мать узнала, что Масаки побывала в перепалке… Я испугался. Ведь раны Масаки означали, что я не справился с ее опекой. Раз ее готовили мне в жены против воли, то я должен был ее хотя бы защищать… Но я не справился, а свою вину трусливо скинул на тебя. Прости.       Его шепот обжигал ей ухо, пробуждая дрожь.       «Я не держала зла», — хотелось ей кричать, но слова не зародятся там, где даже тяжело дышать.       — В тот день, — его губы мазнули по ее щеке, — я был пьян, но честен. Просто раньше… Я запрещал себе думать о тебе, когда мать уже определила мне невесту, и потому сближался с ней. Но что-то кроме дружбы я так и не смог к ней испытать. А теперь… к черту все порядки чистокровных. Простишь ли ты меня?       «Вам незачем винить себя», — с трудом она проговорила, пряча взгляд. Этот разговор продолжать нельзя, но разум заволокло туманом, а ноги оплело корнями.       А Рюукен тем временем не думал замолкать, и, словно бы не понимая, на какую опасную тропу ступил, прижался к ее лбу своим.       — Пойдешь ли ты со мной, Канаэ?.. — зажмурившись, вполголоса он прохрипел. Не приказ аристократа, а отчаянная просьба человека, которому уже нечего терять. — Не за мной. И не вперед меня. А рядом. В жизни.       И еще не осознав, что он назвал ее по имени...       И не придумав, что ответить…       Канаэ обнаружила свои губы в поцелуе, так и не поняв, кто сдался первым.       Но можно ведь, пока никто не видит?..       Приказы с того мига исчезли из жизни Катагири.       А когда спустя много лет ее муж напомнил ей:       — Раз уж согласилась идти рядом…       …она уже не могла сама ему напомнить...       — Почему не взяла меня?       …что существуют вещи, которые можно делать лишь тогда, когда никто не смотрит. Рюукен же, забывшись в бреду горя, не закроет дверь, склонившись с инструментами над холоднеющей женой.       И позволит сыну стать свидетелем.