Паника

      Тигрица проснулась с жутким жжением в груди (жужжащие железные жужелицы жеманно жевали жалкие куски отмирающего сознания) и громогласным шумом моторов в ушах. Она лежала на постели, свесив обе руки за её пределы, распластав ладони на холодном, скользком от пота полу. Вокруг была ночь: прохладная, давящая всем своим весом, смутная, разодранная на лоскуты, остывающие по периметру комнаты — ночь.       Тигрица не могла понять, что именно разбудило её: был ли это дурной сон, внезапный холод, пронзивший тело, может, шум соседа за стеной? Но мир снаружи был тих и необычайно скромен в отличие от того развала, что происходил в голове уставшей девушки. Не силясь более понять причину внезапного пробуждения она попыталась встать, уперев руки в матрас, но с досадой обнаружила, что это лишь усилило рокот в её голове. Теперь это были не ревущие, но монотонные моторы, а рокочущие поршни циклопической машины — инфернального двигателя, рвущего пространство звука где-то в глубине черепной коробки.       Тигрица тяжело рухнула на подушку. Мир будто бы перевернулся, и теперь она лежала на потолке, а где-то там, в глубине пола, клубилось перетекая странное существо. От его скрюченного тела к квадрату окна тянулась длинная пульсирующая верёвка. Его крючкообразные пальцы, повинуясь резкому нервному импульсу, сжимались и разжимались в такт стуку ушных перепонок девушки. Казалось, будто оба они — единственные обитатели ночной комнаты — имели странную, порочную связь, тяготившую их и, вместе с тем дававшую возможность полнее оценить самих себя и свой внутренний оттенок, так ярко выпирающий на холсте кромешной ночи.       Тигрица ощутила себя загнанной в клетку, лишённой голоса, ревущей на четырёх ногах — ничем не лучше дикого зверя, но и не хуже. Всё окружающее пространство мрачно млело в холодных прутьях клетки. Несмышлёный потомок корчился на полу, не понимая своей ущербности и того тяжкого положения, в котором он (не по своей воле) оказался. Кровать кружилась на потолке словно карусель. И играла музыка. И вспышками зажигались разноцветные огни.       — Какой грех я совершила… Какой грех… — шептала девушка едва сознавая своё положение.       Тигрица вертела головой, и потомок, ведомый потусторонними импульсами, повторял её отчаянные движения. Интонация её сбивчивой речи менялась с вопросительной на умеренно повествовательную. Каждое слово вылетало из её обожжённого резким пробуждением разума словно завидевшая хищника газель. Вот она скачет, резво поджимая копыта к животу, а хищник, кажется, ещё не понял, что происходит. Почему ещё недавняя статика вдруг озарилась суетным движением? Куда ушло былое постоянство? Всё бежит, всё несётся. Ветер воет, верхи деревьев трепещутся, словно загнанные куропатки. Выстрел ружья заставил бы их улететь, взметнуть в небо и скрыться в перистых облаках. Но степь безмолвна и все охотники уже, конечно, спят. Им снятся беспричинные сны, и они (в безумной разнице холодного мгновенья) счастливы.       — О, моя милая, дражайшая пани, полно, полно себя жалеть. Нет в целом свете никого, кто был бы равнодушен к вам. И я, разумеется, не исключение. И я не (исключение), — вещал голос.       Тигрица не могла и думать о его источнике. Голос мягко, немного робко стелился на всё шаткое пространство, стремясь охватить если не каждого слушателя, то как минимум того, кто являлся причиной царящей круговерти. Он что-то знал, а вернее, он во что-то верил. Во что-то, что ещё могло существовать. Он хотел помочь, но не решался. Холодные прутья клетки держали его где-то вовне, словно он был сторонним наблюдателем. В такую ночь, когда ярмарочные огни горят ярче звезд, когда безумная машина грохочет всей мощью своих стальных лёгких, когда музыка (дивная музыка, так любимая детьми и блаженными влюблёнными) являет во всей красе свою ассонансную натуру, — склизкую, разлагающуюся, предвозвещающую скорое безумие или (горделивую?) смерть, — тогда единственное, что хочет сторонний наблюдатель — оказаться во вне. Оказаться как бы за стеклянной изгородью (едва способной сдержать поток одичавшего безумия).       Тигрица не решалась произнести слова. Хотелось на миг почувствовать искреннюю причастность. (Хотелось на миг почувствовать радостную отрешённость). Кровать неистово кружилась, и вскоре уже невозможно было определить, где изголовье, а где изножье — вся она стала единым потоком, несущимся вкруг самого себя словно водоворот. Кое-где ещё торчали пучки оранжевого меха, но, скорее, в виде дозволенного исключения. Эта блажь должна была успокоить его. Или её. Или их. Когда они всё поймут, когда войдут в комнату (будет утро, тёплое светлое утро; скворцы взлетят, скворцы защебечут, скворцы ничего не будут знать), когда заглянут в скопление одеял…       Потомок молчаливо сжимал и разжимал пальцы рук.