Боль — твоё второе имя

You're just a cannibal And I'm afraid I won't get out alive.

Chase Holfelder — Animal

— Постойте, Урахара-сан, — обрывает Ичиго собеседника на полуслове. — Как я уже сказал, волноваться за нас не сто… — Не в этом дело, — сжимая в кулаке ворох рвущихся из глубины души чувств и эмоций, Ичиго старается ничем не показать, насколько морально изломан и продолжает ломаться с каждой секундой сильнее. — Не могли бы вы… Снова открыть Гарганту? Мне нужен час. За час я вернусь обратно и сделаю всё, что от меня требуется, ни разу не оглянувшись назад. — Если это то, чего жаждет твоё сердце, не вижу причин для отказа, — ошарашенный Урахара, мельком оглянувшись, смотрит теперь до абсурдного понимающе и словно доподлинно знает, зачем Ичиго в столь критический момент понадобилось в Уэко Мундо. За это его стоит поблагодарить. Нулевому отряду, впрочем, Ичиго благодарен тоже: они согласились подождать его у дома Куукаку Шибы. Он вернётся. Он положит конец тому, что заживо несколько месяцев пожирало сердце, и сможет всех защитить. Без сомнений.

★★★

Вспоминая, как хрупка была дорога из рейши, когда он впервые вступил в пасть Гарганты, Ичиго позволяет себе растянуть уголки губ в тусклой улыбке, но через мгновение она тухнет и разглаживается в тонкую нитку. Он не может сейчас улыбаться. Он не может позволить себе снова стать отвратительно слабым, как тогда, когда ничего не смог сделать. Тот момент, тот самый момент, в котором он был беспомощен настолько, что мог лишь стенать от боли, пока его кидали из стороны в сторону, словно тряпичную куклу, врезался в память прочнее, чем каждый счастливый с семьёй и друзьями после. Ичиго невообразимо тошно и горько. Не столько от привкуса крови, оставшегося после того, как вбили в землю и сломали Зангецу, и даже не от того, что теперь без него он ещё беспомощнее, чем раньше, а из-за накрывших волной воспоминаний, без жалости мучавших часами, днями, неделями, месяцами, пока не появилась призрачная надежда вернуть обратно если не силу шинигами, то хотя бы нечто, что поможет вновь встать плечом к плечу со всеми. Если у Ичиго спросить, почему больное прошлое значит для него многим больше, нежели пасмурное настоящее, он не сможет ответить на этот вопрос точно так же, как не мог ответить самому себе на него всё это безмерно долгое время. Так произошло. Случилось. Получилось. Так вышло, что каждую ночь перед глазами у него стоял лишь один необходимый до тремора образ, и этот образ казался призрачным и хрупким, ведь Ичиго не знал, совсем не знал, жив ли тот чёртов ублюдок или так там на песке и умер. Он пытался. Ичиго тщетно пытался почувствовать хоть что-то, зажимая до боли давно зажившие раны, оставленные его занпакто, но всё так и кричало о том, что Гриммджо Джаггерджак больше никогда не сможет с насмешкой выпалить хриплое «Это всё, на что ты способен, Куросаки Ичиго?!», отпечатавшееся гниющим ожогом на изнанке. Ичиго не видел, как он умер. Ичиго вообще ничего не видел после того, как в плечо Гриммджо с громким чвоком врезалось лезвие меча того выродка, заставив метнуться между ними в порыве его защитить, и впоследствии это стало самой отмаливаемой ошибкой. Он должен был. Должен был убедиться, что с Гриммджо всё в порядке. Должен был из последних сил подняться и унести его истекающее кровью тело в безопасное место, но тогда могла пострадать Иноуэ, а этого Ичиго совершенно точно не мог себе позволить, ведь он… А кто он на самом деле? Человек? Шинигами? Пустой? Или, может быть, квинси? Ичиго иногда и сам забывает, что он всего лишь семнадцатилетний подросток, отхлебнувший от мира столько дерьма, сколько никому другому и не снилось. Спасти Рукию, Иноуэ, Каракуру, Общество Душ и Уэко Мундо? Это так же естественно, как дышать. Это не желания. Это не то, к чему лежит его сердце. Это обыденность, данность и долг перед собственной совестью, чтобы не упасть в грязь лицом перед матерью, которой обещал защищать. Защищать. Да, он — защитник: это его роль, его крест и самый главный смысл, да только… Его душа, сгнивая заживо, отчаянно просит другого. Его душа, израненная, искалеченная, разорванная в клочья душа, собрать которую из мелких осколков оказалось задачей не из лёгких из-за отсутствующего куска, распавшегося в пыль ровно в тот момент, как исчезли последние крупицы силы, наконец-то смогла стать цельной. Ичиго слышал. Он чётко услышал его голос и это до боли знакомое «Куросаки, ублюдок!», кольнувшее обувной иглой в самый уязвимый участок юношеского тела, в котором теплилось иррациональное, больное чувство. Он не знает. Он честно не понимает, как вообще может чувствовать нечто подобное даже не к человеку из плоти и крови, а к кровожадному монстру, превратившему сердце в силу, но — клянётся — ничего не может с этим поделать. Ичиго старался. Он всеми силами старался запереть инородные чувства глубоко внутри сотнями замков, выкованных из здравого смысла, но одного лишь голоса было достаточно, чтобы они тут же истлели. Развеялись по ветру с осознанием, что он жив. Что Гриммджо по его вине всё же не умер, так и не сумев с ним поквитаться. Ичиго привык себя винить. Он привык винить себя абсолютно во всём, даже если лучше других знает, что такое неотвратимая «неизбежность». Неизбежность послала ему Рукию, неизбежность дала ему маску, неизбежность заставила овладеть финальной Гецугой, и она же позволила Гинджо вновь лишить его всего лишь ради того, чтобы он заново возродился. Неизбежность называют судьбой. Каждое действие, каждое слово, каждый вздох словно предопределён кем-то, и если так и есть, если выбор — лишь вымысел, было ли в планах судьбы заставлять Ичиго испытывать деструктивную привязанность к естественному врагу, с которым не хотел сражаться, но пришлось просто из-за того, что другого выхода не было? Кого он должен за это винить? На ком ему отыграться за все те ночи, когда кончал с его именем на устах, а после душил бесслёзные рыдания в подушке, чтобы никто из домашних не узнал, не услышал? Какому существу или Богу он должен снести голову с плеч, чтобы не направляться в Уэко Мундо, а повернуть обратно и побыстрее перековать Зангецу? Что он будет делать там без занпакто? И зачем вообще туда несётся? После битвы за Каракуру Ичиго сломался. Впрочем, он сломался ещё раньше, когда осознал, что сила шинигами в любой момент может исчезнуть, и каждый новый день в самом обычном беззаботном мире казался ему пыткой ещё хуже, чем всё, что он пережил. Когда он слышал завывания пустых, но ничего не мог сделать, его сковывал страх за других, грызло отчаяние. Когда завывания становились всё тише, растекаясь по округе едва уловимым эхом, он сжимал простыни и кусал губы до алого, примеряя на себя бесполезность вместо шихакушо. Для Ичиго быть бесполезным — издевательство. Для него привычное существование — мучительно. Он, кто с самого детства видел призраков, понимая, что совершенно особенный, вдруг потерял всё, что делало Куросаки Ичиго исключительным, и выползшая из-под кровати тьма в один момент начала медленно совращать его. Тьма поглощала, укутывала. Сначала тьма шептала, что всё хорошо, утешала, баюкала в колыбели из чёрных дыр, согревая звёздами, но с течением времени её ласковый голос становился черствее, холоднее, пугающее. Она смыкалась вокруг него, сжималась, не давая вырваться. Она душила видениями, кошмарами. Она приняла иную — человекоподобную — форму и насмехалась, заставляла просыпаться в липком поту, беззвучно кричать, пропитываться безысходностью. Ичиго не мог смириться с бессилием, но силы вернуть не было никакой возможности. Он не мог смириться и с тем, что больше никогда не увидит Рукию, Ренджи и всех остальных не от мира сего, ставших близкими, и поэтому искал их в воспоминаниях, чтобы не сойти с ума окончательно. Он жил в грёзах. Иллюзиях. Он проживал прошлое снова и снова, отрёкшись от настоящего, и иссыхал, рассыпался в пыль, на глазах других превращаясь в живого призрака. А потом всё изменилось. А потом он нашёл то, что смогло вновь вдохнуть в него жизнь, но лучше едва ли сделалось. Однажды Ичиго осознал, что его смогли понять. Осознал, что сказали ровно то, что он хотел услышать от других. Никто не задавал ему вопросов. Никто за него не беспокоился, если это не касалось физических ран и прочего неважного. Он никому и никогда не говорил, что тлело на душе, оставшись от большого пожарища, а чёртов арранкар, чёртов Гриммджо Джаггерджак просто взял и вывалил перед ним всю правду, признавать которую Ичиго не хотел даже в разгар смертельной битвы, отрицая очевидное. Он пришёл тогда в Уэко Мундо за сражениями. Пришёл становиться сильнее лишь для того, чтобы победить его, Улькиорру, Айзена и любого, кто встанет на пути, а спасение Иноуэ, Рукии и всех остальных стало побочным заданием. Враги не смогли бы никому навредить, если бы их не было. С его клинком в сердце они бы больше никогда не сделали и шага в сторону близких для Ичиго, но он не хотел и не собирался становиться убийцей ни в коем случае. Он до самого конца оставался и остался человечным, что многих выбешивало, и именно поэтому не добил Гриммджо в надежде, что тот сможет принять его. А смог ли он? После образ Гриммджо стал видеться чаще с каждым днём. Он приходил в фантазиях, в которых Ичиго сражался с ним вновь и вновь, ликуя от наслаждения. Приходил во снах, в которых Ичиго вовсе не от боли стонал под ним, сотрясаясь в сладких оргазмах, закономерно выливающихся в пятна на белье, которые приходилось прятать ото всех. Это было странно. Неправильно. Отрицательно. Порицательно. Так грязно и отвратительно, что тошно становилось от самого себя, когда смотрел в зеркало, а осознание, что ему больше не нравится Иноуэ, как возможная девушка, и вовсе заставляло ненавидеть себя. С Ичиго всегда всё было не так. Он всегда был странным. Всегда был неправильным. Он разговаривал с призраками, он убил собственную мать, чуть не погубил сестёр и в конечном итоге практически умер сам, чтобы в конце пройденного пути осознать, как ему хочется оказаться в руках чело… пустого, которого уже может не существовать в недоступном ему мире просто потому, что Ичиго был и остался отвратительным слабаком. Гриммджо грезился Ичиго везде и всюду. Гриммджо пугающе нависал над ним, когда Ичиго спал. Гриммджо, комментируя происходящее, стоял за спиной, когда он одевался, умывался, справлял нужду. Гриммджо, жутко скалясь, сидел напротив, когда Ичиго ел, шёл с ним в школу, нагло заваливался на парту, говорил, что Ичиго занят не тем. Он не сводил с него кошачьего прищура, опирался на плечи всем призрачным весом, царапал, вылизывал, шептал, заставляя краснеть, на уши сальности. Гриммджо провожал Ичиго до дома, взмывал в небо, как тогда, когда он впервые увидел его, доставал занпакто, громко смеялся, призывал к битве, грозясь всё к чертям разнести. Он тенью заходил за ним в дом, поднимался по лестнице, присаживался на край кровати, перебирал тонкими пальцами рыжие пряди, стягивал, делал больно с широкой улыбкой на мёртвом лице. Он садился сверху, сжимал крепкими бёдрами, хищно облизывался, срывал одежду, оставлял на коже саднящие укусы, грубо надрачивал, раздвигал ноги, входил, вдалбливаясь беспорядочно, а после Ичиго с омерзением вытирал липкую сперму с рук. Гриммджо стал его наваждением. Его сумасшествием. Его несбыточной мечтой. Гриммджо медленно убивал пониманием, что его рядом нет, и лишь тогда, когда от безнадёжности сжал в руках нож, Ичиго осознал, что нужно что-то менять. Он старался утонуть в рутине. Он много учился, работал, помогал любому, кто только просил. Он с особым усердием выстраивал из обломков костей надёжную клетку, чтобы заточить в ней призрачный образ, всё ещё следовавший за ним по пятам, но с каждым днём Ичиго становилось всё хуже: клетка не удерживала его. Кто-то — может, Тацки — сказал, что это пройдёт. Что Ичиго сам по себе депрессивный подросток, впадающий в уныние от любой мелочи, решить которую не составит труда, но как можно было решить задачу, в которой не хватало переменной(Гриммджо)? Два и два не складывались. Осознание незнания о нём ничего, кроме того, что он может быть мёртв, заставляло медленно уходить на темнейшее дно. Ичиго закрылся в себе. Ичиго закапывал голову в песок в надежде, что попросту свихнулся от потери, тронулся от ПТСР, ведь больше ничем нельзя было оправдать его слепую одержимость существом не от мира сего. Он вправду был одержим: ему казалось, будто тело занял тот, другой Ичиго с дьявольской улыбкой и белыми волосами из глубины души, с которым сражался за право быть королём, и именно он навязал ему порочные и не поддающиеся объяснению чувства к чёртовому пустому издевательства ради, раз уж ему проиграл. Только вот жаль, что белый Ичиго давно исчез, заснув без надежды проснуться в городе «вверх дном», и перекладывать на него вину за простое человеческое оказалось не в стиле Куросаки Ичиго, привыкшего винить во всём лишь себя. Ему пришлось принять иррациональные чувства, протащив душу через частокол из взаимоисключений, осознав, что иначе — никак. Пришлось принять себя, сотканного из кучи противоречий, и плыть по бурному течению помешательства дальше, пока оно не прибьёт к возможному решению всех проблем. Или пока Ичиго не умрёт, бросаясь на амбразуру каждый раз, когда всё ещё пытался кого-то спасти. Сожаления сжирали его изнутри. Бессилие заставляло надеяться на чудо, но чудес для Куросаки Ичиго не водилось никогда. Он пытался найти в глубине души хоть крупицу силы, что позволила бы ему вновь стать шинигами и отправиться в Уэко Мундо на поиск того, кто стал в фантазиях безмерно родным, но каждая попытка оборачивалась полным провалом, высыхая солью на щеках. Оставалось днями лежать в постели, предаваться воспоминаниям и постепенно уживаться с собой, как с больным ублюдком, впустившим в голову, душу и сердце кровожадного жестокого монстра, способного без сожалений убить. Первая встреча с Гриммджо оставила на теле Ичиго синяков и ссадин больше, чем он когда-либо от кого-то другого получал, вторая встреча оставила эфемерные шрамы на руках, когда Гриммджо всадил в него занпакто и вырвал, взметнувшись за Хирако в небеса, а третья… А в третью встречу Гриммджо позволил Иноуэ спасти его от неминуемой гибели, чтобы сразиться на равных вновь, и словно намеренно проиграл, прокричав в пылу битвы нечто, что билось в стенках черепа мантрой, спасающей от самого себя. «Теперь ты мой, Куросаки Ичиго!» «Теперь я твой, Гриммджо», — смиренно ответил его образу слишком поздно Ичиго в одну из ночей, вновь оставившей пятна от спермы на белье, и понял вдруг, что пути назад уже нет, как нет пути назад и сейчас, когда выход из Гарганты уже виден в бескрайней пустоте. Ичиго ничего и никогда не делал для себя. Для чего и для кого он всё это время жил? Он спас и спасёт всех, кого только смог и сможет спасти, но кто спасёт его от себя самого? Кто сможет избавить его от этих очевидно больных, иррациональных чувств? Кто скажет, что всё хорошо? Кто убедит, что он не сошёл с ума? У него почти получилось, когда появилась надежда вернуть часть сил. Он почти забыл о Гриммджо, больше приходящем по ночам, когда стал тренироваться усерднее, чем нужно было вообще, похоронив то ли синдром Адели, то ли похоть к возможно мёртвому арранкару под грудой обломков, падающих на дно души из-за событий, происходящих вовне, а теперь они снова здесь: восстали из пепла и покалывают кончики пальцев предвкушением скорой встречи с тем, кто стал якорем, удержавшим на земле от прыжка. Ичиго ведь хотел умереть. Он на полном серьёзе хотел умереть, чтобы обернуться пустым или отправиться в Общество Душ, попытавшись стать шинигами уже там, но слова, сказанные им Гриммджо в момент, когда уже практически не осталось сил, превратились в обещание «жить». «Прости, Гриммджо, но я не собираюсь здесь умирать». Ичиго верил, и вера вознаградила его. Ичиго надеялся, и надежда дала ему ещё один шанс. Теперь, когда он точно знает, что его Гриммджо жив, когда знает, что он его не забыл, Ичиго может стать эгоистом хотя бы на час и наконец-то до самого конца разобраться в себе. Кто для него Гриммджо, ставший ориентиром, когда весь свет вокруг померк и даже звёзды задохнулись во тьме? Что он на самом деле чувствует к существу, рождённому лишь для того, чтобы безжалостно убивать и пожирать других? А что сможет почувствовать к нему Гриммджо, если Ичиго расскажет, как безумно по нему скучал или какие постыдные видел с ним сны? Перспектив, на самом деле, не видится никаких, но, быть может, точек соприкосновения окажется чуть больше, чем ноль, ведь… Ведь человеческое должно быть не чуждо даже ему. До выхода всего ничего. Ичиго волнительно прикусывает губу и лишь теперь осознаёт, насколько жалко будет выглядеть в глазах цвета чистейшей небесной синевы. Он снова изранен, как и тогда. У него глупая повязка на лбу, перебинтовано почти всё тело и изодрана в клочья форма, так и намекающая на то, что ему снова в одни ворота надрали зад. Он стал сильнее. Ичиго стал значительно сильнее с тех пор, как сражался с ним в последний раз, но ведь и Гриммджо вряд ли на месте сидел. Интересно, каким за всё это время он стал? Изменился ли внешне? Остался ли от той атаки шрам? Закопает ли он Ичиго в песке ровно в тот момент, когда увидит, что у него нет меча, или заставит идти его возвращать? У него столько вопросов в пухнущей от пульсирующей боли голове, но боль — не главное сейчас. Ичиго живёт с болью столько, сколько себя помнит. Ичиго к ней привык. Она для него — пустяк. Она то, на что можно закрыть глаза, даже если вот-вот умрёт, но то касается лишь боли физической, когда моральная до сих пор держит в плену. От моральной боли лекарства нет. Раны, оставленные ей, не заживут даже от Сотен Киссюн, и Ичиго с головы до ног ими испещрён. Он заточил себя в клетке из боли, думая, что делает её из костей. Боль — его второе имя. Его вселенная. Его крошечный мир. Сможет ли он убежать из него, когда увидит Гриммджо? Когда прикоснётся к колючим на вид волосам, если останется жив? Рухнет ли клетка под его напором или её всего лишь подвесят над очередным душевным костром? Ичиго знает. О, Ичиго вполне догадывается, что Гриммджо с вероятностью в девяносто девять и девять процентов просто его пошлёт, но попытка — не пытка. Ичиго привык и пытаться столько, сколько потребуется, иначе какой вообще смысл в том, чтобы чего-то хотеть? Ничего не достаётся просто так. За всё — как и за чувства — приходится платить. Только вот платит Ичиго плотью и кровью, и порой ему кажется, что крови в нём уже не осталось почти. Глубокий вдох наполняет лёгкие знакомой рейши до краёв. Ичиго выпрыгивает из Гарганты на лишённый жизни песок серого мира, в котором властвует смерть, прекрасно понимая, насколько он жесток, но Уэко Мундо подарил ему — Гриммджо — смысл жить и двигаться вперёд, поэтому Ичиго защитит и его. Он защитит всех и каждого, даже если кто-то когда-то был ему врагом. Он сделает всё, чтобы принести всему сущему заслуженный покой, а пока он нужен ему самому. Окинув взглядом необъятные просторы безжизненной пустыни, улавливая отголоски знакомой реяцу со всех сторон, он ищет присутствие той, разрушительное ощущение от которой никогда не сможет забыть, и буквально чувствует, как все его кишки завязываются в тугие морские узлы. Гриммджо рядом. Гриммджо прямо здесь. Он где-то за руинами в паре метров от него, и осознание этого впрыскивает в кровь норадреналин, в мгновение отключивший здравый смысл на корню. Ичиго без понятия, как стоит себя вести. Он не знает, что стоит Гриммджо сказать. Ему просто хочется увидеть его, вновь услышать голос, в воспоминаниях твердивший только одно, проверить, что у него на месте руки, ноги, да что угодно ещё. Он до рези внизу живота хочет собственными глазами убедиться, что он — есть. Что всё ещё существует в этом мире, а не плод его больной фантазии, к которой вопросов больше, чем к Богу, пославшему каждую напасть. По позвонкам катится холодный пот; конечности онемели, не желая двигаться вообще. Ичиго даже кажется, что сердце вот-вот разорвёт на клочки, если оно не перестанет так загнанно о рёбра стучать, и вдруг отвешивает себе звонкую пощёчину, тут же приходя в себя. Со лба медленно падает лента бинта. Ичиго провожает её безучастным взглядом, даже не пропуская мысли, что ранен чуть серьёзнее, чем кажется на первый взгляд, и шумно выдыхает, прикрыв влажные глаза. Он не делает ничего неправильного. Не делает ничего непростительного. Он просто хочет Гриммджо… Что? Банкай Ичиго сломан, но скорость осталась при нём. Он минует расстояние до Гриммджо за сущие доли секунд, ловит его растерянный кошачий взгляд, хватает за ворот рубашки под хрипучее «Куросаки, какого хре…», от которого содрогается всё нутро, и волочит за собой туда, где они смогут остаться наедине. Гриммджо на удивление не вырывается, больше ничего не говоря, но явно не погладит Ичиго за этакое похищение по голове, а Ичиго держит его крепко-крепко, боясь вновь потерять, замечает вдали развалины, похожие на дом, и забывает, как дышать, пока его ноша не оказывается ногами на холодном песке. Ичиго не боится ровным счётом ничего, но сейчас боится смотреть на Гриммджо. Он так боится того, что Гриммджо просто всадит ему клинок в бок без лишних слов за эгоизм и природный идиотизм, но он всё ещё гнетуще молчит, а тишина вокруг давит на виски. Ичиго не хочет тишины. Ичиго, чёрт возьми, не хочет закончить свой путь в Уэко Мундо просто из-за того, что всё ещё одержим. Одержим чёртовым пустым, стоящим напротив него. Одержим чётко уловимым запахом крепкого натруженного тела, от которого кружится голова. Одержим снисходительным изучающим взглядом небесного цвета хищно сощуренных глаз, когда всё же находит в себе силы в них посмотреть, а после едва удержаться на подгибающихся ногах. Его Гриммджо вправду жив. Его Гриммджо совершенно точно «жив». Он всё тот же. У него всё тот же продольный шрам на очерченном мышечным рельефом торсе, оставленный Гецугой Теншо, всё тот же обломок клыкастой маски, украшающей и без того привлекательное лицо, всё тот же обворожительный животный оскал, всё та же копна колючих голубых волос, в которых хочется зарыться пальцами, а потом их резко стянуть. Он не оставляет Ичиго и шанса. Он не позволит ему думать ни о чём другом, и Ичиго даже не собирается, медленно теряя рассудок просто от того, насколько Гриммджо сейчас… Удивлён? Разозлён? Горяч? Ичиго знать не знает, что за обжигающие чувства и ощущения плещутся высокими волнами внутри, но одно может сказать точно: ещё чуть-чуть — и он не сможет держать себя в руках. — Где твой занпакто, Куросаки? — первое, что спрашивает Гриммджо вместо того, чтобы начать буйствовать и пытаться Ичиго умертвить. Его спокойный густой хрип прокатывается мурашками по бёдрам и рукам. Ичиго скучал. Он так, чёрт побери, по нему до дрожи скучал. — Сломан, — единственное, что Ичиго может сказать в ответ. Ему нечем Гриммджо порадовать. Он даже не знает, рад ли Гриммджо ему самому. А Гриммджо, определённо, не рад. Он, оскалившись, молниеносно подаётся вперёд, хватает Ичиго за глотку и впечатывает в стену за спиной с такой неистовой силой, что кажется, будто его придавил бетонный блок. Изо рта вырывается надрывный кашель, а вместе с кашлем капля горячей крови, кляксой осевшая на гладком костяном клыке. Перед глазами на секунду вспыхивает всепоглощающая темнота, тело пронизывает колкая боль, не имеющая ничего общего с тем, что чувствовал Ичиго лишь от одной мысли, что Гриммджо может быть мёртв, а после тьма окрашивается высокой безоблачной синевой. Лицо Гриммджо слишком близко: Ичиго может чувствовать его дыхание на щеках. Оно тяжёлое и обжигающее. Оно заставляет боль отойти на второй план, пропуская на первый нечто, что всегда было для Ичиго трудно понять. Ему жарко. Ему безумно жарко просто от того, что Гриммджо рядом с ним, пусть и продолжает сжимать горло тонкими длинными пальцами, врезаясь подушечками в кожу, оставляя следы. — Тогда какого хрена ты припёрся сюда, когда только недавно свалил? — выдыхает Гриммджо шумно и порывисто в губы почти, сжимая глотку сильней, а у Ичиго в лёгких пусто; песок уходит из-под ног. — Зачем схватил меня и утащил подальше от своих чёртовых друзей? Ты так сильно был мне рад? Услышал голос и послушно прибежал, зная, что я могу прямо сейчас тебя растерзать? А, Куросаки? Сдохнуть захотел? — беспощадный хрипучий рык делает Ичиго слишком хорошо, даже если боль всё ещё прогуливается по спине. К боли Ичиго привык, но к голосу больной фантазии привыкнуть не сможет никогда. Он будоражит его. Поднимает жар из самых глубин. — Я… Не счесть раз, когда Ичиго представлял, как снова встретит Гриммджо, но так и не придумал, как всё ему объяснить. Зачем, действительно? Зачем ты здесь, Куросаки Ичиго? Ради чего? Не ради того ли, чтобы побыть в руках того, кто украл призрачным присутствием весь твой покой? Не ради того ли, чтобы раз и навсегда всё для себя решить? Что ты чувствуешь к жестокому пустому, с маниакальным вызовом смотрящему в глаза? Почему ты так отчаянно его хотел? Кем он стал для тебя за все те дни бессилия, когда его имя шёпотом оседало у тебя на устах? Что сейчас глубоко в душе? Помешательство? Похоть? Или, быть может, любовь, о которой не знаешь ровным счётом ничего? Да и как можно его любить? Как можно любить безжалостного убийцу, до сих пор не свернувшему тебе шею лишь потому, что ему понравилось развлекаться с тобой? Ты для него — строптивая мышь. Он никогда не почувствует того же, что терзает тебя. У него нет сердца. Внутри него пустота. — Я… — надрывно срывается с губ, а подрагивающие пальцы забинтованной руки самопроизвольно хватаются не за запястье, а за ворот короткой рубахи, открывающей украшенный шрамом торс. Ичиго теперь удивительно слаб рядом с Гриммджо. Рядом с ним он всего лишь семнадцатилетний подросток, познавший вкус иррациональных чувств, а не мессия, способная всех спасти. Выражение на лице Гриммджо кардинально меняется, когда он осознаёт, что с ним точно не драться пришли: уголки губ тянутся в ехиднейшей кошачьей ухмылке, а в глубине небесных глаз мелькает нездоровый озорной огонёк. Ичиго внезапно чувствует себя абсолютно голым под взглядом, способным разрушить все его замки, все поселения, все хрустальные города. Он догадался? Гриммджо его прочитал? Гриммджо знает, что Ичиго сейчас едва способен стоять на ногах, и лучшее, что мог бы сделать, — упасть на колени и умоляюще смотреть снизу вверх? Вероятно, ведь всё написано у него на лице. У него всегда всё написано на лице. Он может держать всё в себе, может молчать, пока самому не надоест, но ничего не может сделать со своим чёртовым лицом. Как он сейчас смотрит на Гриммджо? Что в его глазах? Ичиго даже представлять не хочет, насколько жалким может быть, но телесный жар точно добрался до щёк. И что теперь? Как выпутываться из ситуации, из которой никакого выхода нет? Ему так душно. Ему бы вздохнуть. — Что такое, Ичиго? — с губ срывается дрожащий томный выдох, когда Гриммджо чуть ослабляет хватку, придвигается ещё и наклоняется к уху, обдавая мочку густым насмешливым шёпотом с таким неприкрытым удовольствием, словно вот-вот кончит без рук. Он точно знает. Гриммджо снова решил с ним поиграть, но на этот раз игра будет куда более жестокой, чем тогда. На кону теперь не его жизнь. Теперь на кону всё, что делает Куросаки Ичиго им самим: распятая на кресте из собственных чувств душа. — Так ты просто соскучился по мне? Прибежал, всё это время воображая, будто я сдох? Это так мило, что сейчас обоссусь, — заканчивает с рыком, толчком вдавив Ичиго в стену сильней. Насмешливая ухмылка вмиг превращается в оскал: и этому Гриммджо, кажется, тоже не рад. Ичиго всегда удивлялся тому, с какой скоростью меняются эмоции на лице Гриммджо, но теперь это больше пугает, чем приводит в немой восторг. Что у него на уме? Как он поступит, узнав точно, для чего Ичиго сюда пришёл? Честно сказать, он ещё сам не до конца понимает, на кой чёрт, но ему явно рано возвращаться назад. У них времени осталось чуть-чуть. У них нет его практически совсем, и если Ичиго не сделает ничего прямо сейчас, никакого «потом» уже может не быть: он хоть и верит в себя, но в любой момент вражеские силы могут его убить. Лучше жалеть, чем не сделать вообще. Лучше рассказать всё как есть и скинуть тяжёлый груз с души. Он так долго мучил его. Так долго морил в неизвестности, томил на медленном огне из сожалений и слов, которые не сможет никогда произнести, что Ичиго сейчас неожиданно бесконечно на всё наплевать. Подумаешь, неправильный. Подумаешь, хочет мужчину, который когда-то был жив, а потом превратился в существо без сердца и души, чтобы украсть их у него. Всё будет в порядке, а если нет… — Я рад, что ты жив, Гриммджо, — Ичиго впервые говорит нечто осознанное, и получается даже лучше, чем могло бы быть: голос тихий, уверенный, без намёка на Ад, развернувший врата в груди. Всё ещё трудно стоять на ногах и дышать, когда тонкие пальцы превратились в тиски, но Гриммджо вряд ли даст ему упасть. — А ещё… Ещё… Да пошло оно всё! Слов больше нет. Да и что Ичиго может Гриммджо сказать? Рассказать, насколько абсурдно им одержим? Насколько стал дорог ему просто из-за того, что он был на грани отчаяния из-за потерянных сил? Или о том, что бесстыдно стонал под ним в разных позах во влажных снах? О том, как выварился в моральной боли из-за одной чёртовой мысли, что Гриммджо может быть мёртв? Как корил себя, ненавидел и снова кончал, представляя на месте руки его горячий клыкастый рот? Ичиго быстрее сгорит со стыда, чем выплюнет из себя этот яд, но есть кое-что, что он должен сделать прямо сейчас, даже если после Гриммджо закопает его заживо и будет абсолютно прав. Ичиго готов умереть от его руки. Он готов умирать от его руки сотни, тысячи раз, если это позволит ему быть рядом с ним. И он делает, без усилий отстранившись от стены, чтобы под удивлённое непонимание в глазах цвета чистейшей небесной синевы смять своими губы, которые до помутнения рассудка многие месяцы хотелось поцеловать. Ичиго напирает и вгрызается сорвавшимся с цепи псом, встречая ожидаемое сопротивление и попытку грубо отбросить его от себя. Он теснит Гриммджо к противоположному обломку стены, придавливая весом реяцу, заливающей жидким золотом всё вокруг, и до железного, дрожа, кусает резцами, схватившись пальцами за острый подбородок, разжимая зубы, жадно пробираясь внутрь языком. Слюна Гриммджо вязкая и словно с привкусом тысячи жизней, мечущихся в агонии у него внутри, но Ичиго наплевать, сколько пустых и шинигами полегло от его клыков и когтей. Он, дорвавшись, хочет больше. Хочет ещё. Он мажет языком по языку хаотично, широко открывая рот, словно дорвавшийся до добычи шакал, и вдруг понимает, что никакого сопротивления больше нет. Понимает, что Гриммджо отвечает ему. Это настораживает. Это заставляет открыть глаза, чтобы тут же остановиться и шумно, покрывшись липким холодным потом, сглотнуть смешавшуюся слюну. Гриммджо пристально смотрит на него сверху вниз. Гриммджо смотрит словно бы в самую глубь с таким неприкрытым желанием его растерзать в хищно суженых небесных глазах, что кажется, будто сама смерть занесла над Ичиго тяжёлый меч. Что же, он был к этому готов. Он был готов абсолютно ко всему, прекрасно зная, насколько неправильны чувства, разрывающие его сердце и душу на красные лоскуты. — Так вот зачем ты пришёл, Куросаки, — хрипучий горячий полушёпот змеёй ползёт по шее в синих пятнах, обвиваясь вокруг, но Ичиго не страшно. Ичиго благоговеет и только чудом подавляет желание припасть к ногам своего жестокого божества. Он уже давно возвёл Гриммджо храм, оставляя на пороге подношения из влажных снов, и в этом храме кто-то только что чиркнул спичкой. Пожара не миновать. — Вы, шинигами, такие странные существа. Разве я не твой враг? Разве я не сделал тебе и твоим друзьям больно? Разве ты не получил от меня достаточно ран, чтобы крепко возненавидеть и желать убить? — Всё это больше не имеет никакого смысла для меня, — слизав с губ остатки алого железа и привкуса тысячи душ, Ичиго больше не трясётся, отвечая слишком твёрдо для того, чтобы у Гриммджо возник ещё хоть один вопрос. — Да, Гриммджо, я — шинигами, а ты — пустой, но нам вовсе не обязательно быть врагами, если… Если единственное, чего я сейчас хочу, — тебя. Гриммджо смеётся. Гриммджо срывается на смех громкий, едкий, наполненный неприкрытым злорадством от его абсурдных слов. Ичиго уже слышал этот смех. Ичиго слышал его не только в реальности, когда Гриммджо безумно атаковал, но и во влажных снах, и в них он смеялся так только тогда, когда им овладевал. Триггер работает как надо: на щёки наползает жгучий румянец, под хакама спокойствия больше нет. Ичиго чувствует себя неожиданно маленьким и незначительными перед Гриммджо, делая крошечный шаг назад, окидывая заплывшим дымкой взглядом его грубо обтёсанные черты. Он большой. Он выше Ичиго ростом сантиметров на пять, он лучше сложен, натренирован и его бицепсы навскидку едва можно обхватить двумя руками, даже если попыхтеть. Крепкие мышцы, содрогающиеся от смеха, перекатываются под ванильной кожей, привлекая взгляд, и Ичиго так непреодолимо хочется дотянуться до Гриммджо и дотошно исследовать подушечками пальцев каждый его притягательный изгиб, но вместо этого он всматривается в шрам у ключицы, оставленный не им, и до хруста жмёт кулаки. Его оставил не Ичиго. Его. Оставил. Не. Ичиго. Блядь! — Твоя реяцу куда гуще, чем была тогда, — Гриммджо перестаёт неистово хохотать в тот момент, когда его снова придавливает неконтролируемой мощью, исходящей от человека, до сих пор не знающего, кто он такой. — Прости-прости, я не хотел над тобой откровенно ржать. Просто, Куросаки, кто бы мог подумать, что в твоей хрупкой черепной коробке есть место хоть чему-то, кроме жадного желания переступать через других. Ты стал сильнее, и, чёрт, я не был бы самим собой, если бы не хотел прямо сейчас на равных сразиться с тобой, чтобы за всё отплатить. — А есть за что платить, Гриммджо? — Ичиго давно не держит на него зла. Говоря откровенно, он вообще на него никогда зла не держал, но тогда Гриммджо вывел его из себя. После Иноуэ рассказала, что он её спас, и этого оказалось достаточно, чтобы выкинуть мимолётную ненависть в утиль. Растянув уголки губ в кислотной ухмылке, Ичиго находит в себе моральные силы, придвигается вновь и впечатывает ладонь в стену рядом с лицом Гриммджо, потянувшись к уху, мягко, касаясь мочки, прошептав: — У меня нет занпакто, чтобы показать, насколько в силе мы стали друг от друга далеки, но обещаю, что верну его и, если не сдохну в процессе, обязательно снова надеру тебе зад. — Ублю-ю-юдок, — с садистским наслаждением нараспев тянет Гриммджо, неожиданно для Ичиго положив ладонь на его талию, сжав, притянув. — Ненавижу твою самоуверенность, Куросаки. Ещё немного — и я вырву твой чёртов кадык. — Эта угроза звучит не слишком убедительно, чтобы мне стало страшно, Гриммджо, — Ичиго нравится называть его по имени. Ему нравится, как оно звучит, как нёбо ласкает язык. Он находит в себе смелость, ловит её за пушистый хвост и прижимается к крепкому обжигающему телу почти вплотную, кончиком языка пробуя кожу у ключичной мышцы на вкус. Терпко. Горько. В самый раз. Мурашки врезаются в копчик, пробираясь глубже, рождая в теле нечто, что разливалось по нему каждый чёртов раз при постыдных мыслях о блядски невозможном пустом. — Чего ты хочешь от меня, Ичиго? — с явно растянутых в коварной улыбке губ срывается удивительный в своей сути вопрос, звучащий так, будто большой страшный кот совсем не прочь натянуть на член свою крошечную мышь. Ичиго плохо разбирается в других. Чёрт возьми, он так до сих пор не смог разобраться в себе, поэтому понятия не имеет, стоит ли заходить дальше, чем уже, но что-то подсказывает: Гриммджо хоть и больной на всю голову арранкар, но грязная разрушающая похоть — одна из составляющих его души. Он не откажется. Он просто не сможет Ичиго отказать. — Хочу, чтобы ты меня взял, — последнее фатальное слово-приказ рвёт внутренние тормоза и разжижает в артериях кровь, направляя её вниз. Ичиго едва верит тому, что вообще это сказал, но прикрывает глаза, отстраняется и страстно выдыхает Гриммджо в поалевшие губы, стравливая удушливый внутренний жар. Дыхание оседает на маске завораживающей испариной. Как же она ему идёт. — Отли-ично, я трахну тебя, — Гриммджо не повышает голос и вообще не делает ничего сверх, но Ичиго буквально плавится и растекается от того, насколько возбуждающе и пробирающе это звучит, эхом отдаваясь от каждого органа внутри. Он так слаб. От так безумно слаб перед существом, забравшим его сердце, тело и душу себе, но иначе и быть не могло. Другого развития событий для них двоих попросту нет, ведь как по-другому, когда обоюдное желание настолько осязаемо, что можно взять его, сжать, выжать из него умоляющий стон? — Я сделаю это так, как посчитаю нужным, но лишь при одном условии: сдохнуть тебе позволено только от моей руки. Ты мой, Куросаки Ичиго. Больше никто не посмеет на тебя претендовать. — Я твой, Гриммджо, — Ичиго помнит, как впервые произнёс это в потолок, закусив тыльную сторону ладони, чтобы никто не услышал, насколько низко он пал, но теперь ему нечего скрывать. Теперь перед ним не осточертевший потолок. Теперь перед ним его погибель, его жизнь и единственный смысл, ради которого стоит существовать. Он не фантазия, он не призрак, не мираж. Гриммджо осязаемый, горячий, живой. И он исполнит любое желание Ичиго, чтобы после добавить его душу к тысяче сожранных других. — Я только твой. К чёрту разговоры. К чёрту всё. Гриммджо суживает глаза, звонко взрыкивает, тесно притягивая добычу за талию, сокрытую плащом, и меняется с Ичиго местами, вновь вдавливая его в стену силой, которой с лихвой бы хватило, чтобы обычный пустой развеялся в пыль. Ичиго не ждёт от Гриммджо ничего другого. Ичиго доподлинно знает: он жестокое создание, испытывающее садистское удовольствие от того, что причиняет другим боль, и даже не ждёт, что он будет обращаться с ним так, как мог бы обращаться любой другой. Гриммджо — синоним к слову «боль». Боль — его второе имя, которое они в разных смыслах делят на двоих. Ичиго не знает нежности, а Гриммджо даже не слышал о ней. Ичиго привык быть в ссадинах, ушибах и глубоких ранах от меча, а Гриммджо привык их наносить. Они противоположны друг другу настолько, насколько противоположен Раю Ад, да только понять, кто одно, кто — другое, скоро будет невозможно совсем. Гриммджо плотоядно улыбается, смотря на Ичиго, как на истекающую кровью лань. Он улыбается широко, довольно, обнажая острые на вид клыки, и Ичиго понимает, так отчётливо понимает: этот фирменный оскал — прелюдия к боли, что не заставит себя долго ждать. Гриммджо возьмёт его, как посчитает нужным. Он сделает всё для того, чтобы Ичиго сполна вкусил невыносимую боль, ведь он вправду ненавидит его. Ненавидит его наполненные уверенностью глаза, да только… В этих глазах сейчас только Гриммджо, и он заносит над ним пальцы, обратившееся когтями безбашенной пантеры, которую Ичиго уже встречал, чтобы разодрать на груди бинты и шитаги до самого пояса хакама одним взмахом, с жадностью поглощая опьянённым взглядом юношеское тело, принявшее на себя бесчисленное множество ран. Ичиго не вспомнит, сколько их было, да ему и плевать. Самые значимые — они от Гриммджо, и только эти давно зажившие шрамы долгое время поддерживали в нём жизнь. Он хотел умереть. Он так отчаянно хотел умереть от того, насколько слабым и беспомощным был тогда, но его путь, как человека по имени Куросаки Ичиго, способного всех спасти, ещё не подошёл к логическому концу. Ему нужно разобраться с внезапно объявившимися квинси, узнать о себе правду, а потом… А зачем ему «потом?» Есть только «сейчас», а сейчас перед Ичиго самый важный для него… Выпросить бы у Урахары для Гриммджо после всего гигай. — Кто это тебя так отделал, Куросаки? — внимательно рассматривая ссадины, оставшиеся после встречи с отдалённо похожим на старика Зангецу мужиком, Гриммджо хищно облизывает припухшие губы и кончиком острого когтя издевательски медленно обводит кромки, а у Ичиго сбивается дыхание и перед глазами темно. Он не верит. До сих пор не верит, что Гриммджо — его Гриммджо — посреди Уэко Мундо касается его совсем не так, как в те времена, и сотни, тысячи диссонансов разрывают Ичиго изнутри. Он хотел. Нет, желал, но никогда не думал, что его желания могут претворяться в реальность, ведь чудес для Куросаки Ичиго у мира не припасено. — Я ревную. — Этот патлатый мужик примерно на одном уровне с Айзеном, так что… — Ичиго ничуть не сомневается в силе бывшего эспады, но при случае хотел бы, чтобы от этого ублюдка он был как можно дальше, иначе беды точно не миновать, зная его нрав и привычку оскаливаться даже на тех, кто объективно сильнее Гриммджо. — Не говори мне об этом мудаке, — Гриммджо, прикрыв подведённые бирюзой глаза, покачивает головой, и голубые пряди чёлки, падающие на его выточенное из камня лицо, сглаживают хмурый взгляд. Он тоже вечно сводит брови у переносицы: в этом с Ичиго они идентичны — прям близнецы. — Погано это признавать, но после его ухода я тебя ждал. Ичиго даже в самых смелых фантазиях представить себе не мог, что когда-нибудь услышит нечто подобное из пропитанных ядом уст Гриммджо, и потому тщетно пытается заставить замершее сердце биться вновь. Гриммджо по нему скучал. Гриммджо, определённо, думал о нём. Может ли быть, что он точно так же, как Ичиго, стирал ладони на воспоминания о тех днях? Может ли быть, что где-то там, в глубине чёрной души, пожравшей тысячи других, есть место и для Ичиго, но в ином ключе? У счастья, думает он, есть много граней, а у того, что испытывает сейчас, самые острые края. Они ранят Ичиго. Они ранят сердце. Они заставляют его кровоточить. Оживать. И нет уже сил сдерживать себя. Нет уже сил терпеть. Ичиго ждал. Так долго ждал, чтобы все фантазии обратились в реальность, и теперь ничему не позволит этому помешать. Он разберётся со всем позже, а сейчас… А сейчас ему вновь необходимо напиться эфемерного вина со сводящих с ума губ. Призрачный ветер, пронизанный тяжёлым дыханием смерти, ласкает обнажённый торс, заставляя трепетать полы чёрного плаща. Ичиго знает, что кошки любят играться с добычей прежде, чем откусить ей башку, знает, что Гриммджо может быть с ним невообразимо жесток, и хочет взять инициативу на себя, даже если ещё никогда и ни с кем не спал, но у Гриммджо своё мнение на этот счёт. Гриммджо словно знает, что у Ичиго на уме, словно проницательно видит всё, что происходит у него в голове, и резко впечатывается коленом в его пах, бесцеремонно вмазываясь в ключицы, мокро облизывая косточки, оставляя глубокие отметины от клыков. Ичиго дрожит, скребя ногтями по стене. Он мелко дрожит всем телом от осознания, насколько горяч у Гриммджо язык, но больше — под его коленом, ведь он даже не заметил, даже не понял, что у него практически с самого начала стоит. Член, пульсируя, болезненно ноет. Тело отзывается колючей болью и мурашками на каждый зализанный в трансе укус. Ичиго пронизывают ощущения, которые он не может сопоставить ни с чем, и даже размытая кровавой слюной боль на вкус иная: как солёная карамель. Ичиго чувствует, как резцы Гриммджо с требовательным нажимом погружаются в него. Отчётливо чувствует, как скрипит под ними кожа, как набухают укусы, наливаются красно-синим, саднят. Кровь, тонкими струйками стекающая к груди, остывает на ветру, вызывая дискомфорт, но Гриммджо не даст ей пропасть, слизывая жадно, торопливо, высасывая из укусов добела. Ичиго забывает, как жить. Он давится болезненным стоном, застрявшим на полпути, машинально вплетает пальцы в жёсткие голубые волосы, притягивает Гриммджо ближе, словно сам хочет, чтобы он вгрызался в него ещё и ещё. Гриммджо может Ичиго сожрать. Чёрт возьми, он может делать с ним абсолютно всё, и Гриммджо уверен в этом тоже, оттягивая, втягивая, надкусывая там и тут, оставляя осязаемую роспись: физическое доказательство того, что Ичиго в чём-то может быть прав. Поднимаясь, сжимая пальцами подбородок, отводя, Гриммджо припадает к сонной артерии, играется с ней кончиком языка, лижет до самого уха и только чудом сдерживается от того, чтобы вырвать из Ичиго смачный кусок. Чиркает жгучим дыханием по шее, как по огниву, высекает искру, что вот-вот их сожжёт, а Ичиго пытается удержать крутящийся перед глазами мир за тяжёлую цепь, но влажные звуки берут его бессильное тело в плен. Гриммджо нравится, как Ичиго под ним дрожит, но нужно больше: боли, наслаждения, садистской игры. Он готов дать Ичиго всё, но вместе с тем готов всё у него забрать. Он готов быть милосердным, слизывая с тонкой шеи сладкую кровь, и готов быть тираном, добавляя ещё. Она нравится ему на вкус. Она его пьянит. Он блаженно прикрывает затянутые дымкой небесного цвета глаза, что стали темнее, будто вот-вот ударит дождь, и запускает горячие ладони под окрашенную алым рубаху, отбрасывает в сторону остатки бинтов. Продолжая скалиться, продолжая царапать краями маски, будто она на его щеке лишь затем, чтобы тоже причинять Ичиго боль, Гриммджо осыпает его укусами густо, беспорядочно, чтобы он лишь из них одних состоял, и с силой, дёрнувшись ниже, кусает набухший под мозолистыми пальцами сосок, украшая его глубокими следами окровавленных зубов. Ичиго кажется, будто по венам разливается жидкая сталь, выжигая всё на своём пути. Кажется, словно он весь превращается в хрупкую натянутую струну, и если её порвать — она выдаст на удивление жалобный стон. Ичиго стонать не хочет. Ичиго держит всё в себе, как и привык, но нужно ли? Нужно ли ему быть зажатым с тем, кто уже сотни раз трахал его во сне с не меньшим остервенением, чем терзает сейчас? Сон — не реальность. С реальностью у снов ничего общего нет. Ичиго понимает это тогда, когда начинает надсадно хрипеть, и единственное, что всё ещё держит его на ногах, — Гриммджо, продолжающий безжалостно вжимать колено в пах. Ему это доставляет. Ему до вязкого безумия во взгляде нравится чувствовать им пульсирующий от напряжения член, но он не удостоит его и взглядом. Он даже не прикоснётся к нему, ведь такая чушь не волнует Гриммджо. Зачем ему размениваться на чужое удовольствие? Зачем ему думать хоть о ком-то, кроме себя? Это не в его стиле. Не в его стиле даже раскрашивать Ичиго в свой обожаемый цвет, но он делает это лишь для того, чтобы раз и навсегда доказать: Куросаки Ичиго принадлежит ему одному. Других хозяев у него нет и не может быть. Ичиго не будет с этим спорить. Ичиго знает, что так вовеки и впредь, поэтому не останавливает, поэтому позволяет Гриммджо быть зверем. Пантерой, считающей себя королём. Гриммджо надоедает, когда Ичиго начинает потряхивать от терпкого коктейля из боли, экстаза и полного принятия себя, как шинигами, не способного без пустого существовать. Укусы противно щиплет, пульсация отдаётся в виски, а полуприкрытые глаза давно не видят перед собой ничего, кроме высокой небесной синевы. Ичиго тянет к Гриммджо руку, оглаживает щёку, вытирает с уголка губ остатки его жизни, ведёт подушечками ниже, скатываясь в ключицы, нащупывая шрам, оставленный кем-то другим. Ичиго горько. Ичиго хочется выдрать его с грубой кожи или высечь поверх новый, но Зангецу сломан, и Ичиго ломается вслед за ним, когда кладёт ладонь на горячую грудь поверх его работы и чувствует, как осязаемо бьётся сердце, умершее давным-давно. Ичиго говорили, что у пустых сердец нет, но сердце Гриммджо прямо тут: под его рукой. Может ли оно впустить в себя хоть кого-то? Может ли Ичиго заполнить его? Он слишком хорошо знает, как пустота разъедает души, превращая эмоции в гнев, и даже готов вывернуть наизнанку саму суть их больного мира, чтобы пустые могли чувствовать хоть что-то, помимо голода, жажды разрушений и этой самой пустоты. Ичиго не понимает, тошно ли Гриммджо от того, как он смотрит на него, и не понимает, что в арранкарьей голове за бардак, но ясно одно: Гриммджо хочет его. Он хочет его растерзать, сожрать, закопать хладное тело в песке. Хочет подавлять, оставлять на теле следы, грубо войти. А больше всего поймать зубами неосмотрительно показавшийся меж губ кончик языка и прикусить, пустив кровь, вылизывая её изо рта Ичиго увлечённо, усердно, тревожа укус вновь и вновь, чтобы он понял, чтобы осознал, что ничего, кроме боли, Гриммджо не сможет и не может ему дать. И Ичиго это знает. Он прекрасно это знает, терпя противное пощипывание, целуя Гриммджо в ответ беззастенчиво, до невозможного грязно, зарываясь пальцами в жёсткие волосы, которые так нравилось во снах трепать. Вот рту противно и солоно, но Гриммджо это не смущает. Гриммджо ничего не смущает, и даже то, что маска мешает значительно, не давая до конца друг другом насытиться, лишь добавляет масла в огонь, заставив прижаться плотнее, позволив Ичиго наконец почувствовать бедром его внушительный стояк. Вдоль позвонков прокатывается электрический ток. Ичиго в удивлении раскрывает глаза, вдруг замечая, что Гриммджо во время поцелуя не закрывает своих, и, встречаясь с ним затуманенным взглядом, уверен, что вот-вот умрёт. Ему точно конец. Ему жить осталось от силы пару минут, ведь Гриммджо совершенно точно его порвёт. Разорвёт его изнутри. Для Ичиго секс двух мужчин — тропа, на которую никогда серьёзно не заходил. Для него осознание, что нечто такое будет в нём — животный страх, которого ещё не испытывал никогда, но… Он хочет. Он, чёрт возьми, до умопомрачения хочет этот чёртов огромный член в себе, потому что так Гриммджо станет ближе. Потому что так они смогут делить его тело на двоих. Ичиго не знает, приятно ли это. Он понятия не имеет, болезненно ли настолько, насколько вообще может предполагать, но разве боль для него значит хоть что-то? Боль сейчас — лишь инструмент, чтобы получить то, о чём грезил, то, чего долгое время желал. Ичиго плевать, что с ним будет. Ичиго так бесконечно плевать, ведь он выдержит. Выдержит всё, что Гриммджо может ему предложить. У Гриммджо, вероятно, фетиш на кровь. Вероятно, ему нравится с упоением наблюдать, как Ичиго медленно истекает ей, но ещё больше ему нравится засасывать истерзанные губы, не отрывая от него хищного взгляда прищуренных в удовольствии глаз. Они синие совсем. Внутри них — бушующая стихия. Ураган. Ичиго тонет. Ичиго медленно уходит на дно его расширенных зрачков и спасительно хватается за всклокоченные волосы, неосознанно стягивая у корней. Гриммджо недовольно взрыкивает в кроваво-мокрый поцелуй, даже не думая его разрывать, и врезается в пах Ичиго коленом вновь, когда больно становится не только ему. Ичиго не любит причинять другим боль. Ичиго бы любой конфликт решал на словах, но так уж вышло, что он родился рыжим, и это стало многих раздражать. Так уж получилось, что ему пришлось отстаивать своё право на место в мире силой. Так уж случилось, что он стал шинигами, который значительно сильнее всех, кто когда-либо встречался ему на пути. Ичиго знает, что сильнее Гриммджо. Знает, что будь у него Зангецу, Гриммджо бы давно валялся на песке, но он не покажет ему силы большей, чем уже. Он будет для него слабым. Жалким человечишкой, который просто хочет его член. Глубокий поцелуй со вкусом смерти заканчивается там, где размениваться на меньшее уже нет ни моральных, ни физических сил. Гриммджо отстраняется резко, облизавшись голодным львом, и с треском ткани рубахи дёргает Ичиго на себя, а он даже не сопротивляется, просто отдаваясь на растерзание крепким, не знающим ласки рукам. Они грубые. Они исполосованы вспухшими венами. Они созданы лишь для того, чтобы убивать, но Ичиго не боится их. Ичиго больше не боится совершенно ничего, позволяя Гриммджо приложить себя щекой к холодной стене. Он знает, что последует дальше. Он, чёрт возьми, не готов, но ему это нужно. Необходимо, ведь лишь ради этого продолжал существовать, подавляя стойкое желание сорваться головой вниз. Во тьме было страшно. Было страшно понимать, что он больше не соприкоснётся с миром, ставшим бесконечно дорогим, что остался абсолютно один с самим собой наедине, но призрачный Гриммджо, приходивший тогда, когда захочет сам, всегда смеялся над ним, и этот смех, вибрацией пройдя через тело, превратился в веру, утраченную вовсе не по его вине. И вот он здесь: даже бровью не ведёт, когда Гриммджо в нетерпении срывает с него сотканный из силы плащ. Крепкие руки проскальзывают по талии к животу; белый пояс, удерживающий хакама, скатывается вместе с ними и бельём по ногам на песок. Ичиго чувствует, как всё переворачивается, перекручивается, связывается в мелкую сеть, понимая, что назад не повернуть, и замирает, когда обнажённого бедра касается обжигающе влажная головка налитого кровью члена Гриммджо. Ичиго хотел бы увидеть его. Ичиго хотел бы прикоснуться к нему. Он так бы хотел сначала неумело взять его в рот и попробовать довести Гриммджо до пика саднящим языком, захлёбываясь в слюнях, но Гриммджо едва ли волнуют все эти людские ритуалы вокруг члена: на уме у него только одно. Ичиго больше не думает ни о чём. Ичиго пропитался похотью, выкупался в порочных желаниях и заживо сгорает на костре, ласкающем тело языками чистейшего пламени из отпечатанного сумасшествия у Гриммджо на зрачках. У него в груди побоище; у него мокро под рыжей чёлкой и горячая соль собирается в уголках полуприкрытых от телесного жара глаз. У него онемели от предвкушения руки, затылок, и сердце мучительно выламывает рёбра, отдаваясь звоном в ушах, отбивая набатом последние секунды до перерождения Куросаки Ичиго в нечто, что теперь интригует его. Кем он станет, когда получит желаемое? А кем станет Гриммджо, заполучив Ичиго в полное и безраздельное владение? Густая резкая боль, поднимаясь снизу вверх, безжалостно разрывает тело Ичиго на куски. Раскрыв в немом крике рот, задрав подбородок к вечной луне, словно над ним насмехающейся, он оставляет на стене длинные борозды от ногтей и до хруста жмёт кулаки, пытаясь остаться в сознании; Гриммджо сзади впивается пальцами в бока до мелких синяков, недовольно пыхтит и разочарованно взрыкивает. Он пытается. Он тщетно старается войти, вклинившись меж ягодиц без всякой церемонии, но Ичиго кажется, будто вместо его чудовищного члена — занпакто, и этот чёртов оставшийся на песке клинок сейчас попросту вспорет его. Ичиго знает много граней боли: иногда она всеобъемлющая, иногда пульсирующая, иногда настолько интенсивная, что хочется быстрее сдохнуть, чем терпеть её, но это боль другая. Эта боль — адски сладкая. — Куросаки, — тон Гриммджо до обидного насмешливый. Он оставляет бесполезные попытки войти, и лишь тогда Ичиго может вздохнуть с облегчением, осознав, что оставил на ладонях от ногтей кровавые отметины, — ты такой безумно узкий, что я быстрее порву тебя, чем трахну как следует. — Тогда используй хотя бы слюну, чёрт возьми, — шипит Ичиго сквозь зубы, прекрасно понимая, что ничего другого ждать вправду не стоило. Гриммджо — животное в человеческом обличье. Животному не свойственно думать о комфорте других: это Ичиго уяснил ещё по Дискавери. — Шинигами такие слабые, — вздыхает Гриммджо как-то излишне горестно, а Ичиго всерьёз этому удивляется, стараясь не думать о боли, терзающей задницу. — И такие скучные. Эти слова — спусковой крючок, позволяющий Гриммджо делать с Ичиго всё, что ему заблагорассудится. И он делает. Боже, он делает. Он делает то, что Ичиго не представлял даже в самых грязных фантазиях, отдёргивая поалевшую рубаху на плече, чтобы… Чтобы с голодным рыком припасть к нему и вырвать из Ичиго зубами кусок плоти, тут же выплюнув его. Боль вспыхивает с новой силой, накрывая железным покрывалом, сковывая. Знакомая и такая родная боль пронизывает иглами каждый нерв до самого последнего, и Ичиго непроизвольно вскрикивает, а Гриммджо тесно вжимает его в себя, прихватив за шею, вновь впившись в испещрённую укусами кожу подушечками, и бархатно, почти елейно шепчет на ухо: — Такой вкусный. Хочу сожрать полностью. Он облизывается. Он, испуская волны дикой реяцу, облизывается с особым наслаждением, словно отведал деликатес, доступный лишь избранным, а Ичиго, шумно сглотнув подступивший к горлу ком, чувствует объёмный запах собственной крови с его клыков и почти задыхается. Шоковое состояние делает мышцы деревянными; кровь из глубокой раны прочерчивает дорожки от плеча к ключицами и далее. Ичиго едва держится на ногах, сжимая пальцы на шее до зубовного скрежета, и старается дышать ровнее, медленнее, но боль вспыхивает всё с новой и новой силой, вырываясь из глотки со свистом, а Гриммджо так и продолжает довольно скалиться. Ичиго кажется, что он хочет убить его. Ему кажется, будто Гриммджо и вправду готов сожрать его, как безмозглый пустой, которых он выкосил бесчисленное множество, но у Гриммджо планы не такие категоричные. Гриммджо любит развлекаться. У Гриммджо колом стоит на укусы, кровь и чужие страдания, и Ичиго остаётся лишь смириться, позволив ему медленно морально и физически пожирать себя. Такова плата за иррациональную привязанность. Такова плата за то, что шинигами захотел арранкара. Помешался на нём. Гриммджо безумно весело. Гриммджо возбуждён до состояния, когда всё в мире перестаёт иметь значение, и главное — собственное удовольствие. Он трётся испещрённым жилами членом о ягодичную ложбинку Ичиго интенсивно, словно кот, путающийся в ногах холодным вечером, и вылакивает из раны кровь, наслаждается. У него в глазах нет ничего человеческого, у него в душе пустота одна, а сердце лишь разгоняет по телу жизнь и ничего более, но для Ичиго он постарается. Постарается унизить его, растоптать, сделать от себя зависимым. Он и сам давно зависим, кажется, но только сейчас осознал, что битвы — не всё, чем этот мир может его порадовать: секс с Куросаки на развалинах Лас Ночес теперь кажется Гриммджо лучшим времяпрепровождением. В его руках враг, которого поклялся умертвить любым способом. В его руках тот, кто его победил и позволил поиздеваться над ним, и Гриммджо точно отплатит Ичиго сторицей. Он хочет заставить его страдать. Корчиться в агонии. Ичиго готов ко всему. Ичиго был готов уже тогда, когда вступил в Гарганту, зная, что по ту сторону нет для него ничего хорошего, но к тому, что его будут смазывать собственной свернувшейся кровью, подготовиться был точно не в состоянии. Гриммджо делает это с особым упоением: он зачерпывает кровь из раны двумя пальцами, отстраняется и гнёт Ичиго в пояснице, находя саднящую дырку сразу же. Ичиго закусывает губу, в панике хватается за стену и душит болезненный стон, смешанный с чем-то новым, чему пока трудно дать название. Он чувствует холод крови, ощущает, как она засыхает и стягивает, а ещё отчётливо ощущает внутри тонкие пальцы Гриммджо, плавно скользящие по стенкам, растягивающие. Когда-то Ичиго завораживало, как эти пальцы лежат на рукояти меча. Когда-то он визуально наслаждался тем, как Гриммджо держит его, иногда представляя на месте занпакто свой член, но так — даже лучше. Так ближе, грязнее. Так сносит крышу по самый чердак. Ичиго машинально прогибается в спине, закатывая глаза, но Гриммджо не позволит ему уйти в транс: он спешно выходит, понимая, что от крови никакого толка нет, берёт Ичиго за запястья, сводит их за спиной и обхватывает одной рукой, шумно сплёвывая на другую ладонь. Притянув Ичиго ближе, словно сожалеюще скользнув по шее языком, он точно растирает слюну по внушающему трепет стволу и играючи водит влажной головкой по напряжённому анусу, чтобы через жалкую секунду резко и по самое основание войти, дёрнув Ичиго на себя. У Ичиго перед глазами вспышки в тысячи вольт. Он громко выстанывает от невообразимой боли, пронзившей насквозь; по щекам бесконтрольно бежит горячая влага, солью оседая на растерзанных губах. Гриммджо в нём. Чёрт возьми, Гриммджо по самые яйца в нём, и он просто нереально, неописуемо большой. Стенки пульсируют вокруг жилистого члена; нестерпимая боль жгучей волной разливается по всему телу; в живот изнутри упирается массивная головка; тёплая кровь начинает свой путь по бёдрам. Ичиго чувствует, как подкашиваются колени. Чувствует Гриммджо каждой маленькой клеткой. Ему хорошо, плохо и омерзительно от самого себя одновременно, но это именно то, чего он хотел. Именно то, от чего просыпался по ночам в холодном поту с мокрыми пятнами на одеяле. Ичиго никогда ещё наяву не занимался сексом. Блядь, да он даже не знает, что ощущаешь, когда загоняешь член в кого-то, но теперь выяснил это на собственной шкуре, пусть и оказался на другом месте. Странно осознавать, что Гриммджо — его первый. Странно понимать, что Ичиго скоро трахнет парень, да так получилось. Так вышло, что никто другой ему и даром не нужен, и ориентация тут вроде как роли совсем не играет. Гриммджо не двигается, снисходительно позволяя Ичиго привыкнуть. Он замечает, как трепещет его слабое пред ним тело, истекая кровью, и подхватывает под живот, явно ощущая ладонью очертания своего члена. Это заводит его ещё больше. Это заставляет Гриммджо коротко, но колко просмеяться и медленно, издевательски выйти, чтобы вновь вспороть хрупкое нутро слабого человека, оставившего на нём много шрамов. Ичиго бесстыдно протяжно стонет. Он утыкается лбом в стену, не имея ни малейшего понятия, почему вдруг стало до необъяснимого приятно, когда должно быть снова невообразимо больно, но боль не заставляет себя долго ждать, отдаваясь в голове хлёстким ударом. Гриммджо не собирается давать Ичиго поблажек. Он осознаёт, насколько ему доставляет, понимает, как получить для себя удовольствия больше, и вжимается в податливое тело плотнее, а Ичиго просто старается выжить, не расставшись с рассудком. Фрикции нарастают. Крепкий член Гриммджо, заполняющий до краёв, рвущий до крови, ощущается раскалённым металлом, но, касаясь чувствительного места, становится до умопомрачения вожделенным. Ичиго едва успевает сделать вдох, но удержать в лёгких его невозможно. Он старается не показаться Гриммджо ещё более грязным, но звонкие бесстыдные стоны уносятся прочь охлаждающим ветром. Ичиго во власти Гриммджо чувствует себя безвольной игрушкой, но ему вопреки здравому смыслу нравится это чувство. Гриммджо дикий, большой и сильный. Гриммджо целиком накрывает его собой, целиком обхватывает горячими огрубевшими руками. Он дышит в шею под волосами тяжело и сбито. Он в экстазе хаотично слизывает спешащие к открытой ране капли пота и оттягивает зубами мочку уха, обжигая выдохами, оставляя невидимые ожоги. Ичиго растворяется в нём. Вязнет в тяжёлых ударах его пустого сердца. Он слышит до невообразимого пошлые шлепки кожа о кожу, чувствует, как она прилипает, оставляя красноту, окрашивающуюся в синий, ощущает, как яйца Гриммджо бьются о ягодицы, когда он набирает темп настолько издевательски быстрый, что кажется, будто жизнь вот-вот выйдет из Ичиго наружу. Сколько раз он видел это во снах? Сколько раз представлял, тесно сжимая в кулаке свою плоть, после рассматривая на больших ладонях капли тёплой спермы? Ичиго думал, что его фантазии останутся наваждением. Полагал, что он просто больной ублюдок, которому нужно пережить переходный возраст, но вот он хрипло стонет под чёртовым Гриммджо, принимая в себя его издевательски внушительный член, делающий и безумно больно, и невероятно хорошо, а сном тут даже не пахнет. Пахнет кровью. Потом. Блядским сексом. Шутка ли, но пустой в Уэко Мундо трахает шинигами. Забавно, но это заходит им двоим, а не лишь тому, кто унизительно подавляет. Скажи Ичиго кто, что он докатится до такого, он бы этого кого-то к чертям послал за солью, но вот она — реальность. И эта реальность жёстко вытрахивает из Ичиго стоны гуще и ниже, с хлюпом вылизывая осыпанную укусами шею. Но так — неудобно. Так затекают ноги, и Гриммджо понимает это раньше, выходя на сущие мгновения, чтобы развернуть обессиленное тело, упасть на холодный колючий песок и дёрнуть Ичиго вниз, позволив оседлать себя. Ичиго потерян. Растерян. Он, слизав слюну с уголка губ, с трудом осознаёт, что с ним вообще происходит, и очищает разум от вязкой грязи только тогда, когда Гриммджо приподнимает его, как пушинку, со свистом насадив на член, сжав руками-тисками. Ичиго вновь обращает взгляд к небу, приоткрыв в немом стоне губы, но оно безжизненно и беззвёздно. Ему нравится другое. Он до сумасшествия любит небо высокое, чистое, раскрашенное лазурью. Любит, чёрт возьми. Любит. Он его всем хрупким человеческим сердцем любит. Даже если больно, даже если деструктивно, даже если Гриммджо всё же сожрёт его. Даже если весь чёртов мир от его иррациональной любви к нему попросту схлопнется. Ичиго отдаётся Гриммджо чувственно. Он едва ли удобно обвивает ногами его талию, жмётся ближе к напряжённой груди так, что даже вдох сделать невозможно практически, и чувствует, как головка члена упирается в дыру пустого, проскальзывая внутрь всякий раз, когда Гриммджо приподнимает за ягодицы, насаживает, хрипло рычит в плечо от наслаждения. Края дыры холодные, но мягкие. Ичиго всегда хотел огладить их, потрогать дыру изнутри, посмотреть на реакцию Гриммджо, понять, нравится ли ему. Ичиго знает, что дыра арранкар символизирует душевную пустоту. Знает, что заполнить её ничем нельзя, но разве Гриммджо не полон сейчас? Разве он похож на бессердечного монстра, пока судорожно вколачивается в него, сжимая в руках с такой силой, словно боится потерять и не найти никогда? Бёдра Гриммджо твёрдые, жёсткие, но вмещают на себе полностью. Ичиго бьётся о них, как рыба об лёд, но терпит, поглощает, содрогается. Он явственно ощущает стенками каждую жилу на члене Гриммджо, чувствует, как кровь из порванных мышц вытекает, когда он выскальзывает со сбитым выдохом, чтобы вновь вбиться до хлюпа, до алых брызг в разные стороны. У Ичиго кружится голова от обильной кровопотери; зрение размывается голубыми бликами. Ему даже не больно уже: боль отошла на второй план, забившись в углы, уступив место нечестивому мазохистскому удовольствию. Ичиго привык боль принимать. Он привык утопать в ней, проживать её, поедать на завтрак, обед, ужин, закусывая страданиями, поэтому терпит, поэтому не жалуется. Он мог бы послать Гриммджо к чёрту. Мог бы сказать ему, что так — неправильно, но неправилен здесь сам Ичиго. Он одержим демоном; его душа захвачена. Внутри, помимо вожделенного члена, вспарывающего с каждой секундой стремительнее, клубится иная тьма, обволакивает. Ичиго нравится эта тьма. Ичиго нравится расползаться в ней, но больше всего ему нравится путаться дрожащими пальцами в жёстких волосах личного экзекутора. Нравится, как он хрипит в ответ. Нравится, как сдавливает ягодицы цепкими пальцами до синего. Ичиго завораживает музыка порока: он слышит хаотичные шлепки, оседающие на ушах рваными вздохами, слышит, как пенится его кровь, оставаясь на бёдрах Гриммджо безобразными кляксами, улавливает безумный стук двух сердец, что, казалось, вот-вот остановятся, и теряет рассудок от восхитительно низких полустонов с губ Гриммджо, будто они главная скрипка в этой греховной мелодии. Гриммджо вправду похож на жестокое животное: в нём сейчас нет ничего человеческого. Ему плевать на чувства шинигами по имени Куросаки Ичиго. Ему так феерически плевать на всё, что происходит с ним, что он продолжает энергично вгонять в Ичиго член даже тогда, когда он на мгновение теряет сознание, позволяя неизведанной тьме утащить в самый эпицентр за ноги. Во тьме тепло, хорошо, но в грубых объятиях Ичиго больше нравится: он плюёт на себя, на свое плачевное состояние и громко сквозь зубы выругивается, встречаясь затуманенным взглядом с глазами цвета чистейшей синевы, которые сейчас убийственно тёмные. Гриммджо смотрит словно сквозь, подняв к нему голову. Гриммджо едва ли за него беспокоится, но безумные толчки вдруг сходят на нет. Совсем останавливаются. — Может, ты не будешь сдыхать на моём члене, а, Ичиго? — низкий хрип мощным разрядом проходит по телу, подпитывая эфемерную батарейку, запуская процессы жизнедеятельности. Гриммджо дышит тяжело, через раз, опаляющее, и этого хватает, чтобы в голове прояснилось практически полностью. — Если перестанешь пытаться забить в меня сваю, я об этом подумаю, — у Ичиго нет никаких сил на самые обычные препирательства, так что он просто жалуется. Распирающее чувство внизу практически рвёт его надвое. — Кто ж виноват, что у тебя такая тесная девственная задница, — фыркает Гриммджо насмешливо, жмурится, и его влажное от пота лицо окрашивается улыбкой, которую едва можно назвать оскалом животного. Она такая… человечная? Иногда Ичиго забывает, что пустые когда-то тоже были людьми. Забывает, что они всё ещё естественные враги. Что то, что делает сейчас Ичиго, — почти преступление. — Или в том, что у тебя слишком толстый член, просто сидеть на котором тоже не особо приятно, знаешь ли, — а вот теперь Ичиго уже огрызается. Ему не нужно быть рядом с Гриммджо кем-то другим. Рядом с Гриммджо Ичиго тот, кто он есть, и этот Ичиго кардинально отличается от его привычной личины защитника. — Пять секунд на передышку и погнали дальше, шинигами, — неприкрытое издевательство в умопомрачительном хрипе мажет по липкой коже призрачными розгами. Ичиго бы слушал голос Гриммджо в качестве колыбельной по ночам, но, думается, уснуть под него даже с усилием не получится: слишком возбуждающий. Да и весь Гриммджо просто невъебенно горячий. До ужаса. Иногда Ичиго думает, что он точно успел перетрахать пол Уэко Мундо, набравшись опыта, и это заставляет кровь кипеть от неясного гнетущего ощущения, но теперь всё иначе. Теперь Гриммджо даже не посмотрит в другую сторону. Ичиго пяти секунд ждать не хочется. Он игнорирует больное напряжение внизу, игнорирует едкий запах железа, смешанный с их естественным, и даже то, что дышать не стало легче, игнорирует, чуть отстраняясь, чтобы обвить широкую шею Гриммджо и вновь припасть к губам, безжалостно им искусанным. Гриммджо в поцелуй с привкусом железа довольно ухмыляется; крупные ладони соскальзывают с ягодиц, с нажимом поднимаются по тазовым костям к талии. Он обхватывает Ичиго плотно, собственнически, и жмёт к тугой вязи мышц груди, глубоко запускает язык, сплетается. Ему будто нравится Ичиго целовать, нравится кусать, оттягивать, слизывать слюну, чтобы не пропустить ни единой капельки. Ичиго представляет, деля с ним один вдох на двоих, как он тепло мурчит, представляет, как закрывает глаза от удовольствия, доверяясь ему, и до мурашек по бёдрам удивляется, когда обнаруживает невозможное: глаза Гриммджо действительно прикрыты. Чёрт возьми, да он и впрямь наслаждается. У Ичиго всё переворачивается внутри, разрывается, перемешивается, сшивается заново, но ему мало. Ему такого Гриммджо катастрофически недостаточно. Он приподнимается, сжимается, скользя по жилистому члену медленно, и посылает к чёрту ноющую боль, опускаясь на Гриммджо с размахом, хлюпом, вдавливаясь, вновь толкнувшись головкой в дыру, чтобы услышать в губы самое необычайно сладкое: — Блядь, Кур-р-росаки! — Рычи ещё, — хватаясь за плечи, поднимаясь вновь, жарко шепча в губы, на которых умерли остатки его дыхания. — Рычи моё имя громче, Гриммджо. Не останавливайся. Гриммджо рычит. Рычит яростно, захлёбываясь, и вконец слетает с катушек, опуская, насаживая Ичиго быстро, резко, с остервенением. Он жмёт ещё ближе, вжимая в бешено вздымающуюся грудь, рассечённую шрамами, а Ичиго, откинув голову, стонет всё громче, разнузданней. Ему больно до запредельного, но хорошо до бесконечности. Он пропускает через себя каждый толчок, сжимаясь вокруг Гриммджо так, чтобы ему тоже было больно, чтобы он старался, пыхтел, выкладывался. Ичиго беспощаден к нему, к себе, к чувствам, смешавшимся в коктейль с убийственным градусом, что пьёт до дна, даже не задумываясь о последствиях. Он, припав к плечу, сдавливает широкую шею теснее, позволяет себе тоже быть животным, царапаться. Кожа Гриммджо под ногтями влажная, липкая; увитая напряжёнными мышцами спина покрывается рваными линиями. Ичиго хочет оставить на нём себя беспорядочными росчерками. Хочет, чтобы Гриммджо вовеки и впредь принадлежал ему. Хочет сделать его своим целиком и полностью. Он не знает, что у него в голове, да и совсем не догадывается, но Гриммджо берёт Ичиго с пугающим страстным рвением, втрахиваясь так глубоко, будто хочет насквозь пронзить его. Будто они умрут здесь и сейчас, посреди чёртовых развалин Лас Ночес, и найдут их прямо так: сплетённых, сросшихся. Чувствительная головка трётся о дыру пустого интенсивнее; толчки выбивают из лёгких кислород, не давая организму насытиться. Ичиго пьёт судорожные выдохи с губ Гриммджо, царапает щёку о маску, вгрызается резцами у сонной артерии, ненасытно слизывает выступающие капли алого, растирает их меж языков, оставляя в себе больше Гриммджо, неистовствуя. Он стягивает пахнущие смертью колючие волосы на эмоциях, оттягивает и не жалеет, когда толчки становятся ещё торопливее и глубже, когда даже Гриммджо может почувствовать, как его член выпирает над пупком Ичиго, грозясь разорвать тонкую кожу под низкое урчащее рычание. Ичиго на грани. У него под веками мокро, у него капли пота с висков текут к рваной ране, смешиваются с подсохшей кровью, катятся дальше, оставляют на груди Гриммджо разводы, становятся невидимыми нитями, сшивают их. Он стонет отрывисто, громко, пронзительно, и Гриммджо не выдерживает, совсем не выдерживает, сминая его губы, топя стоны в глотке, жадно пожирая их. Они похожи на клубок змей, запутавшихся в друг друге так, что уже не выбраться, и это для Ичиго — правильно. К чёрту всё иррациональное и деструктивное. К чёрту их очевидные различия: они рождают в единении тел революцию. Удушливый запах животного секса и терпкий натренированного тела Гриммджо действуют на Ичиго, как сильные опиоидные анальгетики. Он распахивает дверцу костяной клетки из боли, освобождается от неё, абстрагируется. Ловя за пряди цвета безоблачного неба порочное наслаждение, он трётся членом о дыру пустого Гриммджо хаотичнее, вымазывает стенки в естественной смазке, скользит по ней. Запоздалое понимание происходящего пронизывает захваченное в плен похоти тело экстазом, копает могилу, погребает под ним. Гриммджо словно знает, что Ичиго вот-вот кончит уже, словно на инстинктах его чувствует, и позволяет отстраниться, позволяет в пограничном между жизнью и смертью состоянии упираться ладонями в твёрдый торс, рвано ласкать оставленный Гецугой шрам, засасывать солёную кожу под мечущимся кадыком, оставлять на ней красное, мазать языком, вылизывать. Ичиго подбрасывает вверх на пружинках будто бы; он гнётся в пояснице, хрипит, вновь приникает к широкой груди и трахает чёртову прохладную дыру, пока Гриммджо трахает его, вдалбливаясь с утробным рычанием вязко, рвано, сгущая воздух сбитым дыханием. Ичиго завораживающе дурно от столь тесной близости; оргазменный морок наползает туманом, закутывает. Он кусает губы, почти прокусывает, скребёт ногтями так, словно вот-вот упадёт, словно под ним бездна целая, и вдруг в неё срывается, а она окрашивается белым с последним толчком в дыру пустого, заполняет её. Горячая сперма, растекаясь, и вправду её заполнила, и Ичиго смешно, так смешно, но смех с губ не срывается. Срывается лишь протяжный полувыдох-полустон, а потом и сам Ичиго, обмякая, оставаясь в руках Гриммджо игрушкой с отработавшими батарейками. Гриммджо, прикрыв глаза, впитав в себя все его чувства, ощущения и эмоции, даже не думает заканчивать экзекуцию, опуская обмякшее тело на член лихорадочно, словно гонится за смертью, словно хочет поймать её. И ему хватает ещё пары толчков. Пары жёстких, вытрахивающих из Ичиго последние силы толчков, чтобы нагнать оргазменное наваждение. Чтобы схватить за горло, крепко сжать — сжимает он Ичиго — и послать смерть ко всем чертям с утробным рычанием, давая понять, что она никогда не получит их. Они будут жить. Никто из них не умрёт, ведь впереди ещё столько всего интересного. У Ичиго дрожат ресницы; из глотки вырывается свист, оседая на Гриммджо его перед ним не зазорной слабостью. Он чувствует, так удивительно чувствует, как член Гриммджо в нём изливается, как сдавленный хрип путается в рыжих волосах, как обжигающая сперма, смешавшись с кровью, заполняет его, и хочет, чтобы этот момент длился вечность, хочет, чтобы навсегда остался с ним. Он так рад, так бесконечно благодарен тому, что Гриммджо больше не объёмная фантазия, что он жив и почти не искалечен, что можно потрогать, поцеловать, позволить себя выебать, обессиленно лежать на нём. Ичиго всё понял. Всё осознал. Разобрался в себе. Да, его чувства к арранкару нельзя ничем объяснить. Да, для всего остального мира они будут неправильными, но Ичиго плевать на весь мир, если он посмеет отобрать у него самое драгоценное. Он влюблён, одержим и точно умом тронулся, но вместе с тем счастлив, как никогда, и только это имеет значение. И пусть Гриммджо всего этого не чувствует, пусть заполнить его невозможно практически, Ичиго постарается. Он клянётся, что вывернет наизнанку саму суть их мироздания и перепишет все чёртовы правила, а потом… А потом, когда война закончится, выпросит у Урахары для Гриммджо гигай и заберёт его в свой мир, если ему захочется. В Уэко Мундо небо серое, безжизненное, и делать здесь частице неба яркого, лазурного, совсем нечего. Гриммджо не для этого мира. Гриммджо — он только для Ичиго. — Ну, и как оно? — Гриммджо не спешит из него выходить, позволяя Ичиго медленно приходить в себя. Ещё не отдышавшись, прикрыв глаза, он тянет к нему пальцы и убирает со лба прилипшие рыжие пряди почти трепетно, будто сердце у него всё же есть. Будто он может по отношению к нему хоть что-то чувствовать. — Получил то, за чем пришёл? Понравилось скакать на мне? — Изначально я пришёл за другим, — Ичиго не врёт, вправду не врёт, ведь он не настолько — настолько — испорченный. — Я просто хотел увидеть тебя. Собственными глазами убедиться, что ты жив. Что тот мудак… Блядь, — вновь злится и сжимает на груди Гриммджо кулак. Ичиго бы растерзал его. Ичиго бы разорвал того длинного выблядка и скормил воронам. — Будто я мог помереть раньше, чем помрёшь от моей руки ты, — хрипит Гриммджо звонко, вновь показывая фирменный оскал, и Ичиго готов поклясться, что любит и его. Он любит в этом больном ублюдке абсолютно всё, да только вряд ли сможет ему об этом сказать. — Я всё ещё хочу поквитаться, Куросаки. Секс — лишь приятное дополнение, и ебать тебя было весело: я мог в любой момент снести твою глупенькую башку. — Но ты этого не сделал, — Ичиго едва двигает губами: устал. Он понимает, он прекрасно понимает, что Гриммджо вообще не осознаёт, почему Ичиго так отчаянно его хотел, но ему и не нужно. Всё придёт со временем. Не сейчас. — И не сделаешь этого потом. — Уверен? — расслабленный хрип тут же превращается в глубокий холодный бас. Гриммджо опасно сощуривается и в один момент отстраняет Ичиго прочь. Секунда, и Ичиго чувствует, как надрывно хрустят его рёбра, ломаясь пополам. Две, и растерянный Ичиго харкает алым в увенчанное животным оскалом лицо. Три, и когтистая лапа, пробившись сквозь панцирь костей, сжимает неистово колотящееся сердце, грозясь вырвать и раздавить. Ичиго не понимает, что происходит. Ичиго ощущает до того пронзительную боль, что не может её осознать, и захлёбывается кровью, а она обильно течёт с уголков истерзанных губ. Гриммджо… сделал что? Зачем? Почему? Он вправду Ичиго настолько ненавидит? Вправду так сильно хочет убить? Мысли бьются в стенках черепа загнанной птахой; взгляд теряет чёткость; тело обмякает совсем. Ичиго умрёт вот так? Вот так на члене жестокого существа, которого до помешательства любит? Арранкара, которому готов отдать всего себя? А чего, собственно, он ещё мог от него ожидать? Глупо было полагать, что Гриммджо примет чувства Ичиго, ведь они для него — назойливый звук. Шинигами и пустой не могут быть вместе по закону природы, как изначально было заведено, но Ичиго ненавидит правила. Ичиго готов был бороться с каждым, чтобы получить свободу от навязанных миром оков. — Наверное, ты думал, Куросаки, что достаточно просто отдаться мне, чтобы я забыл о нашей вражде, но ты всё ещё шинигами, а я всё ещё пустой, — окрашенный в синеву голос Гриммджо спокойный, мягкий, доносится словно извне. Ичиго медленно теряет сознание. Ему действительно позволят вот так умереть? — Наверное, ты посчитал, что раз уж я был настолько снисходительно добр с тобой из-за того, что ты тогда встал между мной и сучим Нойторой, мы сможем стать друг другу… А кем, блядь, мы вообще можем друг другу стать, а? Куросаки, Куросаки, Кур-р-росаки, ты такой идиот. Скучал по мне? Увидеть меня хотел? Что, в твоём маленьком сердечке, умещающемся у меня на ладони, есть место для такого ублюдка, как я? О, это прекрасно. Превосходно просто, потому что у меня сердца нет. — Я просто… Просто… — договорить у Ичиго не выходит: сознание покидает его. Гриммджо шумно сплёвывает в сторону и разжимает ладонь, резко дёргая её на себя; кровь Куросаки брызжет тяжёлыми каплями, оседая на его искажённом гневом лице. Он смотрит на когтистую лапу, смотрит на мясную дыру, оставленную ей, и устало закрывает глаза, испуская длинный вздох. Сердце Куросаки такое тёплое, живое, хрупкое, крошечное совсем. Оно может чувствовать. Может пропускать через себя всё это бесполезное человеческое дерьмо и придавать ему смысл, возводить в абсолют, но сердце Гриммджо так не умеет: оно чёрствое, мёртвое, пустое, как перепачканная спермой дыра. Может, он понимает, зачем Куросаки к нему пришёл. Может, он понимает и то, почему всё же трахнул его, но Гриммджо при любом раскладе остаётся Гриммджо, и сделать из него кого-то другого едва ли получится даже у мерзких богов. Говоря откровенно, он не хочет Куросаки убивать. Говоря на чистоту, он ощущает рядом с ним нечто, что заставляет кишки вокруг дыры вытягиваться в тугую тетиву, но это всего лишь тупая животная страсть. Инстинкт. Гриммджо до сумасшествия хотел Куросаки тогда и хочет его сейчас. Хочет брать, терзать, пожирать. Ощущать на резцах мясо, а на языке сладость пьянящей крови. Вбиваться до самых яиц, высекать стоны боли вперемешку с грязным наслаждением, осквернять. Унижать, топтать честь, подчинять, но делать это с запятнанным яростью благоговением. Медленно и с фантазией изъедать за то, что он посмел получить над ним почти безграничную власть, попытавшись неведомым образом приручить. Гриммджо — ягуар. Животное жестокое, способное раздавить кого угодно, полностью поглотив, но даже у такого животного есть слабость, и эта слабость сейчас истекает кровью в его руках. Гриммджо ненавидит Куросаки неистово. Ненавидит так едко, что всё это время, забываясь в сражениях, думал лишь о том, как ему отомстить, представляя его образ вновь и вновь, но сейчас, когда он рядом с ним, ненависть отошла на второй план. Объяснения этому нет. Оправдания тут не найти. Гриммджо гонится за силой. Гриммджо пожирает слабых. Гриммджо — король. Но Куросаки не слабый. Куросаки нельзя так просто сожрать, потому что он одним своим существованием пробуждает силу в других. Потому что он заставил Гриммджо выжить, тренироваться до седьмого пота и чуть ли не подыхать, чтобы хоть немного приблизиться к нему, соответствовать, рано не отбросить концы. Гриммджо понимает, что скоро Куросаки пройдёт точку невозврата в силе. Знает, что тогда не сможет противопоставить ему практически ничего, и от этого почему-то горько, даже если он едва ли в курсе, какова иная горечь на вкус. Если так, он сожрёт его по-другому. Если так, он будет изводить его морально, медленно прожаривая на костре из собственных чувств, раз уж какого-то чёрта стал важен для него, а потом, когда Куросаки окажется болезненно зависим, вырвет его сердце иначе, чем мог бы сделать сейчас. Это подло, но тоже весело. Сломать сильного — всегда весело. Весело разрушать. Гриммджо разобьёт его, как хрупкое стекло. Он вывернет наизнанку весь его чёртов мир и будет громко хохотать, наблюдая, как Куросаки тщетно пытается его спасти, а пока… А пока стоит отнести его к той девке, ведь в противном случае договорённости с тем шинигами точно конец, да и нет никакого наслаждения в том, чтобы Куросаки просто истёк кровью на его руках. Гриммджо так не хочет, даже если жесток. Он хочет, чтобы Куросаки вернул занпакто, хочет даже в будущем сражаться плечом к плечу, и, быть может, выебать его снова несколько раз, ведь в нём было охуенно настолько, что у Гриммджо совсем крышу снесло. Кто бы мог подумать, что он захочет шинигами? Скажи ему кто раньше, он бы этого кого-то просто прихлопнул рукой. Прижав тихого Ичиго к груди, Гриммджо наконец выходит из него, едва ли обращая внимания на кровавую сперму, потёкшую по бедру, и несёт к разбросанной на песке форме, затрачивая немного времени на то, чтобы одеть его и одеться самому, вытерев всю липкость ненужными бинтами из дыры. Чёртова девка точно будет вопить, если Гриммджо притащит Ичиго в чём мать родила, так что он даже как следует завязывает его оби, прежде чем вновь подхватить бессознательное тело, закутав в сотканный из силы плащ. От Ичиго исходит ровная, мягкая тёплая реяцу, очевидно намекающая на то, что от такой раны он не помрёт, и Гриммджо знает это и так, иначе не стал бы зверствовать, позволив Ичиго считать, будто одним трахом можно всё изменить. Мир, в котором они живут, подчиняется правилам, обойти которые сложно даже для тех, кто владеет силой безграничной, способной спустить на землю небеса, и Гриммджо даже интересно, сможет ли человек на его руках хоть что-то в их кровавом мире изменить. Без изменений жизнь покрывается мхом, а Гриммджо не любит застой. Он любит… Чёрт, если бы он был способен любить. — Куросаки-кун! — противный голос девки с удивительными способностями вспарывает вечную ночь. Гриммджо она не нравится, но он благодарен ей за руку, оставившую в Куросаки дыру. — Гриммджо, что ты сделал с ним? — Не ори и просто вылечи его, — раздражённо кидает Гриммджо, укладывая бессознательное тело на песок у её ног. — Всё это — полностью его выбор. Он так решил. Пока под золотистым щитом Ичиго постепенно приходит в себя, Гриммджо задумчиво сидит рядом на куске того, что раньше было величественным дворцом, и не сводит с чёртового шинигами прищуренных глаз. У него нет сердца, но он не против забрать сердце Ичиго себе. У него в душе пустота, но Ичиго будто всерьёз может заполнить её собой. Вспоминая, как было приятно, когда головка его члена утыкалась в края дыры, Гриммджо передёргивает плечами и на инерции отводит взгляд, когда Ичиго коротко стонет и поворачивается к нему, явно желая что-то сказать. Лучше бы ему не говорить той чуши, чуть не сорвавшейся с губ, пока Гриммджо держал в руке его жизнь. Лучше бы ему просто молчать, иначе… Нет, иначе договор будет разорван, а в одиночку — без Ичиго — Уэко Мундо им не отбить. Ичиго на удивление и вправду молчит, словно уже и так всё сказал, но продолжает на него смотреть. Он смотрит пристально с каким-то недоступным для понимания дерьмом во взгляде так, как смотрел тогда, поймав его ладонь, и Гриммджо будто наяву слышит это ненавистное «Прости, Гриммджо, но я не собираюсь здесь умирать», сжимая пальцы на рукояти меча. Он не собирался вправду. У него цель — только жить. Он заражает жизнью всё, чего коснётся лезвие его клинка, и, может, именно поэтому Гриммджо выкарабкался с того света, пообещав себе растерзать этого поехавшего ублюдка на куски. Сейчас, правда, терзать его Гриммджо не хочет. Он насытился всем, что Ичиго смог ему дать, и этого хватит, чтобы утолить его голод до следующей встречи. Хватит, чтобы сосредоточиться на насущном, больше не думая о том, как там у него дела, не сдох ли он в тёмной подворотне Генсея, не стал ли бессильным совсем. Когда раны затягиваются, а с ними исчезают и укусы, заставив Гриммджо тихо кипеть от злости, сжав рукоять занпакто сильней, Ичиго поднимается с песка, набрасывает на плечи плащ и благодарит девку за лечение с такой мерзотной теплотой, с которой никогда не обращался к Гриммджо, говорит, что вообще-то спешит. Гриммджо может на это только руками развести, ведь он ему о спешке не сообщал, и тихо наблюдать, как Урахара Киске открывает Гарганту, искоса глядя на него из-под панамы с интересом, будто знает, что между ними произошло. Так-то Гриммджо глубоко плевать, понравится ли им великолепная новость о том, что он натянул их мессию на член, да и в общем и целом было бы забавно понаблюдать хотя бы за реакцией девки, ведь она вроде как неравнодушна к нему, но Гриммджо не трепло, а Ичиго вряд ли захочет распространяться о том, что трахнулся с врагом. Гриммджо оставит всё это себе. Зачем? Да хуй его знает вообще. — Не умирай до нашей следующей встречи, Гриммджо, — бросает Ичиго через плечо, стоя в Гарганте одной ногой. Гриммджо не хочет, чтобы он у… Поебать. — Ты тоже не смей помирать, Куросаки, — кидает Гриммджо насмешливо вслед, сунув руки в карманы запятнанных его кровью хакама, пристально смотря в источающую силу спину, которую точно увидит под собой ещё десятки, сотни, тысячи раз, — иначе мне будет чертовски скучно пожирать слабаков. Есть в Ичиго нечто, что делает Гриммджо… Что заставляет его чувствовать себя никем: этот самый наполненный уверенностью янтарный взгляд, небрежно скользнувший сейчас по щеке. Гриммджо ненавидит его. Ненавидит настолько, что готов с корнем выдрать эти блядские глаза, но… «Ты только мой, Куросаки Ичиго», — думает Гриммджо про себя, словно наяву видя, как от его запястья к шее чёртова шинигами тянется тонкая чёрная цепь, связавшая их пропитанными ядом словами, невысказанными вслух. — Я только твой, Гриммджо, — шепчет Ичиго в Гарганте с тенью улыбки, словно может слышать его, а невидимая чёрная цепь тихо позвякивает в пустоте.