осколки

её глаза — янтарь, золотой песок и мириады грешных звёзд, которые сыплются мелкой крошкой и оставляют ссадины на сердце. умение говорить исчезает вместе с хрупким самообладанием, когда он видит солнечные локоны и эти цветы. цветы, делающие её ещё роднее, ещё ближе к звёздам, к солнечному свету их прошедших дней, ближе к дайнслейфу и его раздробленному осколками грехов сердцу. в горле застревает липкий страх, поглощает изнутри, отражается в синих глазах ярким пламенем — пламенем утерянной свободы. свободы, рассеявшейся вместе с лепестками интейватов. он смотрит на неё невозможно долго и лишь обжигается о лёд, об огромный морозный купол, который та возвела. и он больше не в силах его растопить. янтарь в глазах помутнел со временем, сквозит той губящей и чёрной тишиной бездны, адским холодом, отбирающим самое дорогое, отбирающим единственное. и только сейчас дайнслейф чувствует боль в теле. смертельную усталость, током проходящуюся по всему телу и въедающуюся в голову. чувствует, будто вернулся домой после тянущегося вязкой патокой дня, но родные стены отторгают и лишь давят на виски. что-то близкое сердцу и губящее его же обвивается вокруг шеи, душит, режет, втирается ядовитым порошком в глаза, но она стоит здесь — только руку протянуть — так невозможно близко, и сердце заводится в неизвестном ритме с болезненной скоростью, когда люмин делает короткий шаг назад. уходит, а он вновь позволяет ей уйти, прикованный к земле янтарным отблеском вселенской печали, что навсегда запечатана в светлых глазах, когда-то тронутых искренней улыбкой. и он не помнит, что раньше вызывало эту чистую улыбку, он не помнит, как звучит её звонкий смех, но он помнит кристально ясно тот день, когда отпустил её руку. помнит, как слышал падение каждой звезды с тёмного купола, помнит, как больно они раздирали сердце. *** он держит тёплую руку в своей, утопая в непонятном облегчении, хватаясь за своё единственное спасение, за свою единственную путеводную звезду. тонкие и изящные пальцы, не утратив своей нежности и мягкости, зарываются в светлые волосы, массируют кожу, даруют давно забытое чувство покоя. дайн ничего не говорит, но люмин и не просит. он только опускает голову на хрупкое плечо, растворяется в знакомом и родном тепле. она здесь — в его руках, и это ощущается чем-то неземным, чем-то невозможным. он неверяще прижимает её к себе, заглядывает в глаза, где трескается потухший янтарь и пробивается наружу солнечный свет. ледяной купол тает, льётся солью из её глаз, и дайнслейф аккуратно вытирает ненавистные слёзы с порозовевших щёк, прикасается губами почти невесомо, потому что внутри всё ещё скрежёт страх, что вот-вот — и она растворится в воздухе как в тот самый день. что вселенная вновь расколется, а осколки её вобьются в нежную кожу и превратят живое сердце в сталь. больше он её не отпустит.