Никто

— Еще будешь? Чайник за тобой. — Нет. Иван посмотрел в кружку, где на дне плавали редкие чаинки. Он с детства не допивал чай полностью, как раз из-за чаинок и сахара, который иногда коварно скапливался в самом низу. Вроде и сладкое почти не ел, а привычка осталась. — Тогда иди раздевайся, я пока докурю. Раздеваться-то там было нечего, стащить с себя свитер и футболку, меньше минуты. Может, Владимир давал ему последнюю возможность контролировать ситуацию, может, просто считал унизительным смотреть. Или и правда докурить хотел, не прерываться же на середине. Все вокруг было знакомым донельзя, таким же отпечатанным на подкорке, на внутренней стороне век, как и в родительском доме, будничным и понятным. Неважно, сколько лет пленке, если с нее по-прежнему можно сделать новую фотографию. Кажется, скажи Крутихину пройти здесь с закрытыми глазами, он не запнулся бы. Ни о покрытый дешевый клеенкой стол, ни о старенький стул, дошел бы до комнаты, которая и отведена была главная роль. Чем-то похоже на больницу, раздеваешься, ложишься и ждешь, заранее зная, что будет больно. Маленький Ваня рано понял — взрослые врут. Дети врут тоже, но когда он понял это же про взрослых, мир потерял устойчивость, перемешался стеклышками калейдоскопа, который мама купила ему в каком-то ларьке как раз после. Улыбчивые доктора говорили, ты почти ничего не почувствуешь, а потом он возвращался, утирая предательские слезы. Человек имеет право на честность, на возможность подготовиться морально, и сам Крутихин всегда предупреждал — больно будет. Боль не то, чего нужно стыдиться и что нужно замалчивать. — Ты готов, Ваня? — Да. Наказание неизбежно, как и смерть, парадокс в том, что именно неизбежного здоровый человек пытается избежать отчаяннее всего. Хотя бы мысленно. Отрешиться, отстраниться, задвинуть знание о своей ничтожности в дальний угол и удерживать его там силой, стиснув зубы, как стиснул их сейчас Крутихин, пережидая первый удар. Каждый раз как заново, и тогда, в момент отсчета, они договорились, что Холодный не будет его привязывать или как-то ограничивать подвижность. Наказание не равно возмездию, отличие именно в добровольности и в готовности его принять. Второй, третий, какой-по-счету, не нужно их считать, нужно вновь суметь раствориться в себе до появления осознания. Нырнуть следом за мягким голосом, достать со дна мешающие, раздражающие крупинки сахара и перемолоть с хрустом, оставляя только чистоту. — Скажи мне, кто ты. — Слабак. — Нет. Слово остается где-то под рассеченной кожей вбитым туда напоминанием, кровавой зарубкой. Принижать себя — не менее гордыня, чем возвеличивать, самый простой способ привлечь внимание, тщательно взращенный эгоизм с махровыми цветами. — Трус. Слово выскальзывает полупереваренным, амебным, склизким. — Нет, не то. Трус не пришел бы ко мне. — Убийца. Слово выбитое. Изнутри, из колеи, из сустава, на надгробии. — Нет. Ты знаешь ответ, Ваня, все мы всегда на самом деле знаем. Удар на удар, крест-накрест, и слова теряются, рассыпаются на буквы, исчезают, оставляя вместо смыслов бескрайние просторы снежных полей, океанов и сентябрьского неба. Никакого «я» не существует. — Никто. Озарение длится меньше секунды, меньше моргания, меньше жизни прошедшей и жизни оставшейся, при этом величина его неизмерима. Большой Взрыв, пересобирающий искаженную, дефрагментированную Вселенную, в которой все опять становится ясным. Идеальный фокус, выверенные настройки. Буквы так и не собраны, и в них нет надобности, сейчас вполне достаточно ладони на напряженном загривке. Точка фиксации и точка обнуления. — Тшш, — успокаивающе прошептал Владимир. — Видишь, ты снова к этому пришел, и все равно пытаешься отрицать. Вырезал свое прошлое, не видишь будущего, а настоящего нет. И тебя, значит, нет. Иван слышит и ощущает, как пальцы наставника медленно перебирают мокрые от пота волосы, но едва ли реагирует. Особо и не нужно, так — с неуловимым оттенком скорби — касаются тех, кто долго не проживёт. Смертельно больных, чей уход — дело времени, а не вероятности. Обреченных. Его нет, его, лежащего молча и неподвижно, накрывают простыней, правда, не белой. Смерть, как и всякая женщина, любит цветы, настоящая — настоящие, трехмерные, с формой, фактурой и запахом, а тут отголосок на застиранной от времени ткани, штампованно-стилизованные изображения. — Проснешься, станет лучше, а сейчас надо потерпеть. Спи. Где ключи, ты знаешь, уйдешь сам. Этот голос может звучать как снаружи, так и в голове, сколько раз Крутихин мысленно обращался к себе именно им? Не противиться прикосновению к виску, легчайшему — так мог бы коснуться упавший лепесток, не открывать глаза, не выныривать с глубины. Здесь никого нет, он никто, не объятый, но обнятый со спины болью и блеклыми нарисованными цветами. Еще не рассказали заново, что таким, как Иван, не дышать бы вовсе, и можно наконец дышать полной грудью, поймав равновесие перед новым оборотом замкнутого круга.