Прикосновения

      Тонкие пальцы обхватывают шею, царапая острыми, чёрными когтями, сжимая горло, перекрывая дыхание, заставляя Шрама рвануться в инстинктивной, заранее провальной попытке вырваться, забавляя Роберта, сжавшего пальцы лишь сильней, своим трепыханием. Оригинал вновь застаёт своего клона врасплох, пугая, словно напитываясь его страхом, его эмоциями, которые сам как будто и не испытывал никогда. Быстро сообразив, что ему не вырваться, первый клон замирает, едва дыша, чувствуя, как Роберт разрывает его одежду на плече, впившись острыми клыками, словно пытаясь оторвать кусок, и он мог бы, но отчего-то ещё не делает это, проходя языком по глубокой ране, слизывая кровь, как вампир, и Шрам, хоть и не видит, готов поклясться, что глаза Смита сейчас пылают фиолетовым огнём.       Клон номер один восхищён оригиналом, но совсем не как личностью. Как личность он не сильно отличается от Диктора, такого же садиста. Вот только если эмоций Диктора Шрам и не видел, то эмоции Роберта заметны весьма ярко — тот наслаждается чужой болью, ловя каждое мгновение. Возможно, он и впрямь его любит, а может, его собственный клон для него заместо забавного зверька, живой игрушки, которую в любой момент можно починить, если вдруг сломается. Вот только даже если склеить разбившуюся фигурку, трещины остаются, и многочисленные шрамы исчерчивают тело настрадавшегося за жизнь клона, словно эти самые трещины, и появление каждого почему-то откладывается в памяти, хоть Шрам с радостью бы попросту выжег их все синим пламенем.       Роберт никогда не спрашивает ничего ни о самочувствии, ни о желании, разве что когда в особенно хорошем настроении, и то номер один не рискует сказать ему правду, пусть сперва он и кричал о подобном, но довольно быстро уяснил, что это заканчивается более чем плохо. И если с Томом он мог скалиться, чуть ли не кусаясь, бить, кричать, каким бы не был ответ, то с оригиналом такое поведение заканчивалось куда хуже. В конце-концов, он ведь даже убить его не боится, порой словно этого и добиваясь, но в последний момент передумывая. Возможно, сказывается привычка, но подобные всплески адреналина от выходок скучающего божества порой даже могли понравиться Шраму, который всю жизнь существовал, волочась от одной опасности к другой, но то, с какой регулярностью они повторялись, делало его лишь более нервным. В любой момент, откуда угодно, мог возникнуть Роберт с очередной гениальной идеей, словно впиваясь своими когтями не в тело, в прямиком в душу, если та, конечно, может быть у клона, и разум, выворачивая его наизнанку, обнажая то животный страх, то бурлящий гнев, то пробирающее до костей отвращение.       И, тем не менее, наврятли бы Шрам согласился уйти. У него нет никого больше в этом мире. Были когда-то, но клон, когда-то бывший лидером команды революционеров, даже не помнит, когда это было и сколько прошло времени с их гибели, на которую он привёл их сам. Когда-то он даже, можно сказать, дружил с Томом, возможно, и испытывая к нему что-то, вот только и он предал, обманув, подстрелив и бросив умирать. Интересно, в какой момент своей жизни Шрам сломался настолько, что готов оставаться в когтях безумного бога, если согласен оставаться рядом, лишь бы не быть одному? Наврятли он когда-нибудь найдёт ответ на этот вопрос. В конце-концов, он не так важен.

Всё равно уже ничего не изменишь