***
Все мертвы, все давно мертвы, и Роберу пора. Эта мысль не печальная, а совсем обычная. По утрам встает солнце, коронация Рокэ назначена на следующий месяц, Робер слишком задержался среди живых. Смертей уже столько, что еще одна ничего не изменит. Особенно такая незначительная. Робер лежит без сна, глядит в пустой потолок. Зрение мутится, то ли от выпитого, то ли от усталости. Он знает, что в дверях кто-то есть, нужно лишь повернуть голову вбок и увидеть. На потолке проступают бесформенные искореженные тени, и они, наверное, хуже, чем то, что у двери. Наконец Робер решается. Альдо стоит в дверном проеме и улыбается, и ровно так уже было когда-то. — Ты здесь, — говорит Робер и не узнает своего голоса. — Но я тебя не впускал. Альдо качает головой. Его золотые волосы полны солнечного света, белые одежды сияют, и хочется коснуться их рукой, чтобы почувствовать тепло. — Вот и нет. Ты сам впустил меня, друг. Робер приподнимается на локтях. — Не было такого. — Ты звал меня, — Альдо шагает через порог. — Во сне. Ты так страшно кричал. Громко. — Не помню, чтобы я спал. «Может, это и есть смерть?» — думает Робер, внутренне зная, что это, конечно же, не она. Альдо садится на кровать и накрывает его руку своей прохладной ладонью. Золотой свет жжет глаза. — Спал. Но ты не бойся меня. Видишь, я могу говорить, и ничего вокруг не зарастает плесенью. Тебе же не холодно со мной? «С тобой я задыхаюсь», — едва не говорит Робер, вовремя вспомнив, что это его прежняя, совсем старая мысль. Сейчас ему тепло. — Хорошо, что тепло, — Альдо слышит его невысказанные слова. — Думаешь, наверное, что я судить тебя за прежние дела пришел? Нет. Мне скучно просто. Там, где я, вечно одно и то же. И бояться тебе не надо, я теперь совсем не страшный. Становится очень светло, и приходится жмуриться. Рядом с Альдо, когда-то живым, часто хотелось зажмуриться и не видеть ни его красоты, ни его ужасных поступков. — Я ни о чем таком не думаю, — шепчет Робер. — Я не звал тебя. Почему ты мне не веришь? Когда он открывает глаза, Альдо больше не светится. Он такой же, каким был незадолго до смерти — совсем еще молодой и улыбчивый. — Ты мне все-таки снишься или нет? — спрашивает Робер, потому что очень хочет понять степень своего безумия. — И снюсь, и нет, — Альдо смеется. — Я еще приду. Ты ведь звал меня, хоть и не помнишь. — Помню, — произносит Робер, когда Альдо исчезает, тает в воздухе. — Помню каждый день.***
На этот раз Робер знает: происходящее — точно сон. Вокруг белое снежное поле, а в действительности даже ночь Осеннего Излома не настала, в Олларии еще тепло, хоть уже и не по-летнему. Альдо стоит совсем рядом и держит под уздцы лошадь пегой масти. Робер видел ее прежде и знает, что подходить к ней опасно. Он все равно шагает сквозь густой ледяной снег, прижимается к лошадиной морде щекой и закрывает глаза. Вокруг опускается тишина. Робер откуда-то знает, что, открыв глаза, окажется во дворе собственного особняка, а снег исчезнет. Он прав, конечно же. На небе светит луна, в воздухе кружат золотые листья, рядом — мертвый Альдо и его лошадь. — Почему ты меня путаешь? — беззлобно спрашивает Робер. — Ты сам себя путаешь, — Альдо пожимает плечами. — Не знаешь, чего хочешь. Ни там, ни здесь. Это неполный ответ, и Роберу он не нравится. — Как я сюда попал? Сначала в снег, а потом сюда. Альдо весело ухмыляется, и становится непонятно, как, по чьей ошибке человек с такой живой ухмылкой — мертвец. Втайне Робер понимает, что ошибка эта его, и исправить ее не выйдет. — Я на тебя посмотреть заглянул, пока ты спал. Думал, ты проснешь, но ты спящим отчего-то за мной потащился. Я уж думал, придется тебя совсем увести. Пальцы у Альдо теплые, и прикосновение к щеке, мягкое и такое ему несвойственное, приятно. — Не ходи за мной. Не нужно. — Ты первый ко мне полез, — бросает Робер и вспоминает, что уже говорил подобное прежде, пусть и при совсем иных обстоятельствах. Как же давно, Лейе Астрапэ. Альдо звонко смеется. — Хорошая у меня кобылка теперь, — говорит он, хлопнув свою лошадь по шее. — Эта не сбросит. А если сбросит, то и пусть. Уже не страшно. Альдо взлетает в седло так легко, будто за спиной у него отросла пара крыльев. Робер провожает его взглядом, пока тот не растворяется в тумане, а затем не может уснуть до самого рассвета.***
Золотая ночь, так Осенний Излом называют в Сакаци. Робер помнит все — вихрь пестрых листьев, костры и неправильное, переломанное какое-то веселье. Впрочем, и оно однажды кончилось. — В Кэналлоа в это день пируют с мертвецами, — Рокэ тянет слова как вино. — Накрывают стол и на их долю, верят, будто они сидят среди нас, живых. А у вас был подобный обычай? — Не помню, — честно отвечает Робер. Он не помнит даже, отчего решил навестить Рокэ. Только ли чтобы не возвращаться домой? Да и Рокэ следовало бы праздновать с Савиньяками, или хотя бы спать, а не смотреть в камин, что еле-еле чадит. Они сидят на шкуре, и их ладони почти соприкасаются. Они едва говорят друг с другом, потому что некоторые вещи не описать словами. Но вот вопрос: кого Робер бы позвал на такой пир? Мертвецов так много, и с некоторыми из них он даже был счастлив, но в мыслях вертится одно-единственное имя. — Ко мне Альдо приходит, — все-таки произносит Робер и тут же жалеет о сказанном. Это не так и неправильно, это вот «приходит» слишком пустое и маленькое слово. — Странно, что только теперь, — замечает Рокэ и отворачивается от огня. — Странно, что я мог бы на него злиться, но совсем не злюсь. Ярко вспыхнувшее пламя высвечивает его черты страшно и дико, но губы у него сладкие, совсем как черешня. Робер целует их, потому что Рокэ позволяет — и останавливается, когда узкая ладонь упирается ему в грудь. — Иди к себе домой, Ро. Как придешь, постарайся уснуть поскорее. Обещаешь? Робер покорно кивает. На прощание Рокэ еще раз целует его, до того страстно, что становится очевидно: на самом деле Рокэ целует вовсе не его.***
Робер быстро понимает, что спит. А еще — что он в Кэналлоа. Где еще так пахнет морем, даже осенью? Во главе стола из темного дерева, заставленного разнообразными блюдами, в кресле, больше напоминающем трон, сидит Рокэ, а вокруг — его мертвецы. Робер узнает не всех, да и рассмотреть каждое лицо не успевает, но их много, этих мертвецов. У Рокэ была большая семья. — Робер, неужели это ты? — в юном голосе слышится ужас. Ричард Окделл сидит по правую руку от Рокэ, и в его серых глазах стынет страх. — Ты что же, ты тоже… — Он живой, — бросает какой-то старик. — Почему живой здесь? — Я его пригласил, — раздается за спиной. — Он и сам не знал, что приглашен, пока не пришел. Не сердитесь на него, господа. Робер оборачивается и видит Альдо, снова сотканного из золотого света. — А кто тебя самого сюда позвал? — не успокаиваются мертвецы за столом. — Я, — Рокэ равнодушно пожимает плечами. — Это мой пир, а вы все, — его ладонь накрывает руку Ричарда, и тот принимает это внимание как должное, — мои дорогие гости. Но ты, Ро, ничего здесь не ешь и не пей. Запомнил? Робер кивает и думает, что с утра наверняка все забудет, и уже не вернется сюда никогда. Рокэ неторопливо отщипывает с ветки темный виноград; Ричард послушно открывает рот и позволяет себя кормить. Угощаться сам Рокэ также не забывает. Он как-то признался, что никогда уже не будет полностью живым. — Давай от них сбежим, — шепчет Альдо на ухо, и его губы горячие, совсем как у живого. Вместо ответа Робер сжимает его ладонь. Они бегут, как мальчишки-сорванцы, бегут по темным коридорам, мимо золотых листьев, цветущих садов, снежных полей и теплых морей. Бегут мимо счастий и несчастий, воспоминаний и неслучившегося будущего, и того будущего, что все же случилось и превратило настоящее в кошмар. — Это не так уж плохо — когда ты мертвый, — признается Альдо, роняя Робера в кучу листьев, мягкую, точно перина. — Но меня даже любят здесь, знаешь. Он падает рядом и крепче переплетает их пальцы. — Ты меня так никогда не любил, — говорит Альдо с упреком, хоть и обещал не корить. — Если любил бы, то не предал бы. Каким бы я ни был. — Ты был чудовищем, — говорит Робер. Он подносит белые пальцы к губам и целует их, чувствуя вкус черешни и пепла. — И твои другом, Робер. Твоим другом я тоже был. Хочется спорить, хочется припоминать бескрайнее себялюбие, тщеславие и все ужасные вещи, что они совершили вместе и по отдельности, но Альдо рывком поднимается из кучи листьев, и на его голове — корона из костей. — Я не видел ее прежде. Робер с трудом удерживается, чтобы не коснуться золотых волос и величественного символа власти. Альдо всегда обладал королевской статью, но сейчас, в смерти, он выглядит истинным правителем. Тем самым, которого Робер однажды себе придумал. — Я хвастать не хотел, — Альдо ухмыляется. — Говорю же, любят меня. Налетевший ветер кружит желтые листья, первый снег и нежные цветки сирени; воздух пахнет нагретым морским песком. — Ты первый ко мне полез, — произносит Робер, совсем как прежде, незапамятно давно. У них тогда ничего серьезного не сложилось, ничего, кроме пьяных поцелуев и торопливых ласк. Не сложится и сейчас, потому что иначе Робер не вернется туда, где ему нужно быть. Рокэ не понравится, если его коронацию пропустят. Но все же он тянется навстречу, запускает пальцы в сияющие локоны и целует Альдо, медленно, чтобы запомнить, и кажется, что все случившееся и не случившееся — в этом поцелуе, здесь и сейчас. Но, конечно, совсем не навсегда.***
Следующей за коронацией ночью Робер решается. Рокэ, конечно, будет недоволен, однако теперь он король, королю не пристало огорчаться из-за мелочей. К тому же у него есть те, кто всегда поддержат и никогда не оставят. А Роберу пора, он давно это понял. Жаль только, что он не знает, как полагается готовиться и чего брать с собой. Прежде мертвецам клали на глаза монеты и давали в руку свечу, чтоб та осветила путь. На самом деле Роберу ничего не нужно, это ясно. Справится и так, не в первый раз, ему не привыкать, жизнь была ничуть не легче смерти. Говорят, выходца легче увидеть на перекрестке дорог, и Робер решает подождать там. Дать понять, что больше не боится, что готов. Альдо появляется из ниоткуда. Он сидит на Пегой кобыле, и на его голове — корона из костей. — Я же сказал: не ходи за мной, — сердито говорит он. — И я за тобой ходить больше не буду. Дурацкая это игра. Мне не нравится. Робер молчит, считает вдохи, пытаясь запомнить, каково это — дышать. Память ускользает. — Забери меня с собой, — просит Робер. — Я так хочу. Забери сейчас. У меня здесь ничего не получается. Альдо хмурится. — Рано. Не хочу рано. Ты с ума сойдешь, все сходят, кого слишком рано забрали. Но однажды я приду, если захочешь. Только помни — если я тебя уведу, ты станешь таким же. Это скучно, и корону тебе я не отдам. — Это именно то, чего я заслуживаю. А корону себе оставь. Нужные слова сами срываются с языка, и все вдруг становится просто и ясно. — Значит, уговор. А теперь подойди и поцелуй меня. Скрепим сказанное. Робер понимает, что улыбается, впервые за долгое время. Он подходит ближе, позволяет свесившемуся с лошади Альдо обнять себя за шею и поцеловать, больно кусая губы. Черешня, пепел и бесконечная светлая грусть — вот все, что чувствует Робер. — Уговор, — повторяет Альдо. — А теперь уходи. Робер отступает в сторону, вглядывается в туман, что стирает все — и вспоминает, о чем забыл однажды и больше забывать не намерен. — Альдо! — кричит он. Тот заставляет лошадь остановиться и оборачивается; его глаза темны и пусты. Вдалеке кричат вороны. Они молчат, и Робер понимает: Альдо уже знает все сказанное заранее. Однако некоторые слова нужно произнести, здесь и сейчас, тихо, без надежды оправдаться и исправить. — Прости меня, — выдыхает Робер в осенний воздух и уходит, чтобы не слышать ответ.