Что делать?

      Он не спускал с него взгляда, стоя у гроба их погибшей в чужой стране соратницы - мужчине не было до неё решительно никакого дела, жаль лишь, что тело дотлевшей наконец Алой ведьмы не удастся забрать в лабораторию.       Он стоял рядом, но совершенно не обращал на доктора внимания, снисходительно улыбался, разглядывая будто бы заинтересованно искусную резьбу на крышке гроба. Работа банка не может быть остановлена и на пол дня - так он сказал? Значит ли это, что сразу после того, как тело окажется заключено в лёд, он снова спрячется с концами в кабинете и у Дотторе не будет и шанса сказать ему?       А сможет ли он сказать?       И что вообще говорить?       Прежде чем мысли в очередной раз заходят в тупик в таком, казалось бы, простом человеческом вопросе, его внимание привлекает хитрая улыбка на тонких девичьих губах и лукавый прищур из под длинной светлой чёлки.       - Сегодня вы выглядите особенно молодо, доктор. - сипловатый тихий голос провожает его в коридоре Заполярного дворца, мужчина оборачивается, встречаясь взглядом с глазами крошечной рядом с ним девочки, удобно сидящей в ладони огромного робота - чуда инженерии, за изучение которого доктор отдал бы многое.       - Ты знаешь, что для меня это не комплимент. - торопливо и резко, дёрганно отвечает мужчина.       - Что ж... - отзывается она звонко, приложив палец к губам и опустив чуть личико. - И... Как там наш полный жизни срез? - она поднимает снова на него взгляд, давая доктору рассмотреть как следует милое лицо.       - Скажем так... - он торопливо и нервно проводит по губам языком, щёлкая костяшками узловатых длинных пальцев. - Он занят маленьким богохульством.       Видя его нервозность, Сандроне, наконец, оставляет его в покое - до двери лаборатории было рукой подать, а значит отвлекать доктора было опасно для здоровья, а может, и жизни. Девушка это знала, как и все, кто хоть немного знал бывшего студента Академии.       Она не оборачивается, но вздрагивает, когда дверь с тяжёлым грохотом закрывается, и щёлкает ключ в замочной скважине со скрипом, тяжело.       Оставшись один на один с собой, мужчина замирает, как в бреду подходит к письменному столу и отодвигает стул, упав на него хватается за помытые впервые за долгое время волосы, смотрит пусто перед собой.       Что делать?       Он не знает, спросил ли это вслух, или вопрос так чётко прозвучал в его голове. Эти чувства были ему не знакомы: он испытывал невообразимое удовольствие, получая результаты очередных экспериментов, волнение скручивалось невнятным комком в животе в их ожидании. Сейчас всё, казалось бы, то же самое, но Панталоне - не труп, и не очередная колба с мутной светящейся жижей.       Он человек, чертовски красивый, такой восхитительный в своём безразличии ко всему, что не является валютой. Дотторе заводила одна мысль о скрываемом под этой ледяной маской.       Каков он на самом деле?       И как это увидеть, понять, достичь этой близости?       Зандик импульсивно поворачивается, сметает со стола колбы, чертежи, случайные записи, зарисовки. Они бьются, шуршат, звенят, ударяясь и разбиваясь об пол, но на столе остаётся чистая пустота, чернильница, ручка, пара листов, один из которых доктор тянет к себе, аккуратно и ровно кладёт перед собой, тянется за письменными принадлежностями, выпрямляет наконец спину, выдыхает, и...       А что писать?       Он то ли слышал где-то, то ли читал, что в чувствах можно объясниться в письме, но что, чёрт возьми писать!?       Правду?       Дрожащие пальцы опускают перо на бумагу. Размашистым почерком течёт мысль за мыслью, как кровь из вскрытой артерии, бьющая под давлением фонтаном. Кстати о крови, кровью пропитана и каждая строчка - Дотторе просто не с чем больше сравнивать чувства, что он испытывает к брюнету.       Он откидывает ручку, смотрит на лист, приподняв бровь, перечитывает. Руки срываются с места, комкают лист и кидают брезгливо подальше на пол, поглубже в остальной бардак в комнате. Вслед за ним летит маска, открывая наконец обзор в плохо освещённом помещении, накидка падает на спинку стула, руки раздражённо дрожат, но он хватается за перо снова. Пытается писать, но слова всё те же. Снова, и снова, но как-то же он умудрился охмурить ту бедную девицу в период учёбы в Академии! И не было крови в их разговорах, переписках.       Неужели его безумие достигло предела?       Нет, видно, письмо не вариант, хотя...       Если задуматься, Панталоне ведь тоже своего рода безумец. И вероятно, он поймёт его, ведь сам сказал ещё утром, стоя перед гробом, что Северный банк работает на крови.       Мужчина критично перечитывает снова и, не найдя в себе сил переписать, добавить или убрать что-то, размахивает листом, стараясь высушить быстрее чернила. Отдаст через срез - зря их, что ли, столько бродит по Заполярному дворцу? Сам Дотторе ещё занят. Под единственной, яркой и белой лампой в комнате лежит очередное незаконченное творение - финансирование надо отработать.       Надо угодить - единственная условно здравая мысль.       А следующим утром клон в красках опишет расцветшую на лице девятого предвестника брезгливость так и не сумевшему от волнения уснуть доктору, и улыбаться будет хитро из под маски - знает, чёрт, что происходит в голове оригинала, и от того скалится, будто не он вовсе стоит в окровавленных чёрных перчатках напротив, выслушивая доклад.       Может, дело в почерке?       Или банкир настолько устал от документов, что чтение стало для него морокой?       Может, сам Дотторе ему противен, противны его клоны, или, всё же, содержание мужчине неприятно?       Зандик наконец поднимает взгляд, разглядывая глаза собственной аугументации. Они яркие, алые, смеющиеся.       Он издевается?       Смеётся над ним?       Пусть смеётся - его дело, однажды, поймёт, что смешного в этом мало. А может, и до того много, что уже и не смешно.       Спешно запихнув обратно в труп незаметно для себя сжатую пальцами толстую кишку, мужчина опускается на корточки, выискивая комья вчерашних попыток написать письмо - просто подумать, что же могло так отразиться на лице банкира.       Зандик разворачивает лист, тот тут же марается в крови, лимфе, прочих человеческих выделениях, дурно пахнущих железом и чем-то противно кислым, уже замутнённый потёкшими чернилами почерк разобрать и без того трудно, так он ещё и дёрганный, невнятный - замечание номер раз. Оно откладывается в голове - вероятно, Панталоне просто трудно было прочесть это.       Взгляд алых глаз бежит по строкам, выискивая недочёты в содержании:

"Дорогой Панталоне, Как бы мне ни хотелось сказать тебе лично о странном чувстве, занявшем меня в последние дни, но я не уверен, что смогу описать это в полной мере вслух. Для меня это странно. Даже для меня, представляешь? Это похоже на ожидание результатов эксперимента: ты смотришь, как корчится в агонии человек перед тобой, умоляет убить, прекратить его мучения, и ты чувствуешь этот детский восторг от того, что всё получилось так как и должно было. И он умирает на твоих глазах, продолжает дёргаться в судорогах, ещё тёплый на столе, и интересно, что же внутри, и от волнения перед вскрытием дрожат руки и это странное чувство в животе. Не знаю, как описать это по другому. Это именно то, что я чувствую к тебе, когда смотрю на тебя, когда думаю о тебе, но мне не хочется вскрыть твоё тело. Мне хочется вскрыть маску на твоём лице и заглянуть тебе в душу. Зная тебя, для этого мне придётся по меньшей мере вспороть тебе вены, чтобы увидеть отчаяние близящейся смерти на твоём лице, разрезать грудную клетку и держать в руках твоё сердце, чтобы ты чувствовал, боялся, и этот страх отразился в твоих восхитительных, но вечно закрытых глазах. Ты чрезмерно холоден, не думаешь? Не доводи до того, что я описал ранее, будь добрее к себе. Иль Дотторе"

      Мужчина комкает лист снова, откидывает на пол, хватается устало за светлые волосы, забыв о грязных перчатках, которые ещё и сменить придётся - не дело это, лезть в труп грязными руками.       Что, чёрт возьми, ему не понравилось!?       Вышло даже романтично, не так ли?       И клон подтверждает это насмешливым кивком, подобрав с пола листок, упавший рядом с доктором. Мужчина готов поспорить, этот извращенец с его лицом готов подтвердить каждое его сомнение, лишь бы глянуть на растерянное, сломленное лицо оригинала. А в голове один вопрос:       - Что, блядь, делать?       - Подарить букетик? Не знаю, устроить пикник... - насмешливо перечисляет срез, отвечая на хриплый, дрожащий от напряжения шёпот.       - Я не просил тебя, блядь, отвечать! Пиздуй отсюда! - он резко подрывается на ноги и кидает в клона осколком скинутой вчера со стола колбы.       Увернувшись от импульсивного жеста, аугументация смеётся звонко, но сбегает послушно за дверь, оставляя доктора наедине с его путанными мыслями и остывшем на операционном столе трупом.       Если не вышло с письмом - одной из немногих вещей, что он знал - что делать?       Свидание?       Подарки?       Может, его клон прав, и стоит попробовать цветы?       Одна мысль глупее другой: Панталоне сидит сутками в своём кабинете, а те редкие моменты, когда он выходит, происходят лишь когда их всех собирает Пьеро. Отдать лично доктор просто не сможет, ведь сам безвылазно сидит в лаборатории, отрабатывая бюджет, а передавать через клона, как выяснилось, чревато, но он попробует ещё раз.       Подарки, да?       - Как это понимать? - брезгливо шипит Панталоне, сжимая дрожащими гневно и брезгливо пальцами небольшую аккуратную коробку - не поленился, подобрал, упаковал. - Тебе не хватило замаранной бумаги, конченный ублюдок, ты мне труп по частям на стол перенесёшь!? - мокро шлёпает об пол грязный картон и содержимое коробки катится по дорогому паркету ещё с метр.       Сердце было ещё тёплым, и наблюдая за этим, клон лишь фыркает.       Принёсший этот странный, впрочем, довольно символичный подарок, он знал куда больше, чем банкир, но не скажет нарошно, будет молча и про себя смеяться - на столе в лаборатории ничком лежит, остывая, посмевший коснуться. По хорошему, девятый должен был прочитать записку с крышки и клон видел, как тот, пробежавшись по ней лениво взглядом, не вдумываясь, дёрнулся открывать.       Когда аугументация опишет его реакцию доктору, тот, не рассчитав силы, с мясом вырвет трупу руку - ту самую, которой тронул, держал его ладонь, даже если это было просто рукопожатием.       - Забери этот понос и выметайся. И передай этому больному на голову полудурку, что в следующий раз, когда я увижу тебя в своём кабинете, живым, или, по крайней мере, здоровым, ты отсюда не выйдешь, а ряды предвестников вновь сократятся. - клон умилённо наблюдает, как чужое шипение и брезгливый оскал открывают острые белые клычки, ровные кафельные зубы и кивает, поклонившись наигранно, подбирает с пола картонку и, чистой доселе перчаткой, чужие потроха из неё.       Этим же вечером Зандик, вопреки своим обыденным занятиям, внезапно для всех садится за чтение романа, пытаясь забить в свою голову хоть что-то, что помогло бы ему в охмурении девятого предвестника, но всё не то - всё то же, что и раньше.       Бред! Всё, что пишут эти отвратительные люди, которым стоило бы руки вырвать, вскрыть черепушки и вынуть мозги, которыми они это придумали - бред.       Ни уж то реалии Снежной так отличаются от жизни жителей Инадзумы или ЛиЮэ, в которых эти отвратные книжонки пишутся!?       Что ж, видимо, так.       Дотторе откидывает книгу, упав на кушетку устало. За несколько долгих лет наблюдений ему стоило бы запомнить привычки и увлечения банкира, но тот так редко покидал кабинет, что это было почти невозможно.       Зандик знал, что у мужчины плохо со зрением - тот щурился даже в очках и был без них всё равно, что слепой котёнок; знал, что Панталоне до того не любит холод, что не скидывает накидки с меховым воротом и тёплой подкладкой даже в своём кабинете, пока там как следует не натопят и болеет от своей мерзлявости неприлично часто; знал, что ночует он там же, где работает, по соседству с документами - в углу кабинета стоял диван, всегда педантично убранный, но по ночам, иногда совсем поздно, раскладываемый в кровать. Было так много вещей, которые Дотторе знал, но всё было не то - не помогало ему приблизиться к тому, что прячется за холодной надменной улыбкой на фарфорово-бледном лице. Он продолжал держать в голове информацию о том, что, вообще-то, вопреки трудной работе, которую он продолжает и в поздние часы, когда из света остаются лишь настольные светильники в его кабинете, брюнет любит поспать, и в свои редкие выходные долго нежится в постели, кутаясь в тяжёлое тёплое одеяло, а то и не одно; о том, что мужчина никогда, никогда не простит Селестии то, что остался не признан, обделён благословением богов.       Вот оно!       Какую бы книгу, фильм - любую историю о любви вы не взяли, везде, везде всё начинается с большого, порой странного и несуразного поступка, если это не та самая бредовая история о "любви с первого взгляда".       Вернувшись в кабинет с собрания, на котором должны были обсуждаться поиски пропавшего с концами и электро гнозисом шестого предвестника, Панталоне ёжится зябко от аномального холода в натопленном обычно помещении. Не слышно привычного тёплого треска камина, и свет в кабинете холодный с улицы проникает через распахнутое окно вместе с раздувающим занавески ветром.       Документы отложены на край стола, ровными стопками лежат по периметру, словно стенка, над которой возвышается пышный букет синих, светящихся скрытыми лепестками сердцевинами туманных цветов.       Кутаясь в светлую накидку, он прячет лицо в меховой ворот, от чего запотевают стёкла очков и брюнет по памяти шагает к столу.       Один шаг, второй, третий...       Сквозь побелевшие линзы пробивается мутный голубой огонёк. Панталоне протирает очки, опускает взгляд на стол снова.       "Не мёрзни" - едко читается на обрывке бумаги размашистый дёрганный и путаный почерк. Дотторе не присутствовал на собрании лично и, кажется, ближайшие дни должен был отправиться в Сумеру - брюнет знал об этом, поскольку документы о финансировании поездки свалились - иронично - как снег на голову буквально этим утром.       Под листком был неаккуратный, но, кажется, чистый свёрток. Развернув его мёрзнущими быстро даже в перчатках тонкими пальцами, Панталоне замирает, пусто и безэмоционально смотря в свои ладони, когда алый свет ласково и тепло касается его бледного, с едва не синеющими от холода губами лица.       - Как это понимать? - голос не брезгливый, растерянный и холодный, и точно так же, как коробку его клону, банкир протягивает оригиналу крепко сжатый в пальцах свёрток.       - Это не труп и не "замаранная бумага", в чём проблема? - отзывается Дотторе, пытаясь создать видимость спешки: ходит по лаборатории, берёт и кладёт какие-то вещи.       - Я не могу принять это. Забери. - глубоко вдохнув, холодно и резко, будто приказ произносит брюнет, его собеседник замирает, не поворачиваясь, вдруг срывается на жуткое подобие истеричного хихиканья.       - Нет уж, друг мой. - тянет он, наконец повернувшись. Волосы, и лицо, и маска измазаны в крови, грязные перчатки не сняты и рубашка вся в разводах - собственный внешний вид Дотторе явно не был интересен в этот момент. - Я повторюсь, можно? Это не труп и не "измаранная бумага", будь добр, хоть один знак внимания прими, жмот очкастый!       - Что, прости? - брюнет приподнимает бровь, рука с чужим подарком опускается. - Как ты меня только что назвал, шавка бешенная!?       Лабораторию оглашает снова визгливый истеричный смех, Панталоне брезгливо вздрагивает, кривит лицо, отступив от доктора на шаг, забывший о своём гневе.       - Так и представлял себе это! Знал бы ты, как прелестно смотрятся на твоём лице эмоции! Признаться честно, когда докладывают аугументации, мысли рисуют совершенно другие картины, ты превзошёл все мои ожидания, любовь моя! - восхищённо описывает растерянную брезгливость на чужом лице мужчина, на что сам Панталоне хмурится лишь больше, отступив на шаг снова, вздрагивает, когда крепкое тело доктора с металлическим противным грохотом вжимает его в дверь, и его лицо, скрытое маской, оказывается совсем близко. - Сколько ещё всего может изобразить твоё лицо! И ведь тебе даже не надо носить маски, чтобы скрыть это, когда тебе надо! Поразительно!       - Отойди... - выдыхает растерянно младший, хмурит аккуратные брови.       Дотторе неожиданно плавными, нежными движениями, стаскивает с его лица очки, откладывает на стоявший недалеко стол. Оперевшись снова ладонью о дверь с оглушающим грохотом, что заставляет брюнета прервать едва начавшийся поток возмущений, стаскивает со своего лица маску, накрывает грубым поцелуем нежные и мягкие губы девятого предвестника.       Панталоне вздрагивает, раскрыв от возмущённого удивления глаза, упирается ладонями в его грудь, роняя на пол свёрток с пиро глазом порчи, что падает глухо и тихо, укутанный плотно в какую-то тряпку. Он пытается сжать губы, зубы, кусается, надеется отстраниться, отвернуться, но Дотторе, несмотря на некоторую внешнюю щуплость и беспомощность оказывается многим сильнее, длинными тонкими пальцами, узловатыми и костлявыми стискивает оба его запястья, прижав к обтянутой чёрной водолазкой груди, впечатав лопатками и затылком с грохотом в железную дверь, напористо вылизывает его рот.       Когда Зандик наконец отстраняется, перед глазами банкира мутно и кружится голова, тошнота подступает к горлу от болезненного удара головой и полной дизориентации в отсутствие очков. Когда доктор тянет его к себе рывком за руки, Панталоне может лишь доверчиво упасть в его объятья, совершенно потерянный, моргающий часто и смотрящий перед собой абсолютно невидяще.       - Как прелестно, кажется, ты и впрямь ничего не видишь! - странно восхищённо смеётся доктор. - Если ты согласишься быть моим... - он опускается лицом к чужому уху и девятый слышит, как тот улыбается. - Я обещаю найти способ исправить твоё зрение, что скажешь?       - Ты больной. - отзывается хмуро брюнет. - На голову. Отдай мне очки, забери эту херню, которую я нашёл в своём кабинете, и вали в бездну!       - Какая прелесть! Такой грубый, чудесно! Ты ничерта не видишь, знаешь, я думаю, ты тоже был бы в восторге, если бы мог видеть себя со стороны! - тонкие пальцы с силой сжимают его плечи, Панталоне чувствует, что доктор сейчас стоит напротив на расстоянии вытянутой руки. - Так очаровательно злишься! Архонты, ты так очаровательно злишься!       - Заткни пасть, выблядок! Отдай мои очки! - огрызается Панталоне, но после очередного грубого рывка его тянут дальше по комнате и, кажется, заводят в следующую через узкий для двоих дверной проём, роняют на давно неменянные, но тёплые простыни и жаром тяжёлого тела прижимают сверху, губами прижавшись к горячей венке на тонкой шее над высоким воротом одежды, за волосы тянут в противоположную сторону, не давая спрятаться. - Сдурел!? Прекрати немедленно!       Он дёргается невольно, когда чужие пальцы крепко стискивают аккуратный и мягкий изгиб талии, чтобы в будущем наверняка оставить синяки, ладонь тянет грубо вверх, заставляя выгнуться, прижаться к чужому телу, а потом скользит ниже и забирается под водолазку, ведя грубым материалом перчатки по обнажённой коже.       Панталоне не может видеть происходящего. От этого его чувства обостряются, и дрожь пронзает тело от горячих прикосновений, грубо и с нажимом ведущих по рёбрам, вонзающихся под них с силой, болезненно, с интересом и неожиданной нежностью обводящих плоскую грудь.       Продолжая губами, острыми клыками терзать его шею, Дотторе опирается рукой о постель. Он смеётся на брезгливые и смущённые возмущения банкира - тот снова упирается узкими ладонями в его грудь, пытается отпихнуть от себя, огрызаясь. Его губы вновь накрывают чужие, тонкие пальцы стаскивают с острых плеч меховую накидку, ведут поверх плотной чёрной ткани вниз, к ширинке брюк, чтобы ловкими движениями оставить мужчину почти совершенно обнажённым, наклоняется снова к бледной шее, избавляя себя от перчаток.       Зандик касается тёплыми, мозолистыми, длинными и узловатыми пальцами обнажившейся на чужих бёдрах кожи. Его пальцы покрыты шрамами, кожа на них неровная, и сами они дрожат.       Дотторе отстраняется, поддевает водолазку ладонями и тянет к чужой голове, лишая девятого предвестника последней меры защиты, кидает куда-то в сторону, к его штанам и белью, куда - не видит, а Панталоне и не увидит, он смотрит невидяще в потолок, сдавшись, когда чувствует на своих плечах изучающие прикосновения чужих губ и пальцев, спускающиеся всё ниже, выискивающие самое уязвимое, добиваясь, пока собьётся дыхание и тело зайдётся возбуждённой дрожью, напряжение в мышцах стихнет насильно, а с губ сорвётся растерянный тихий стон.       Второй бережно обнимает ладонями аккуратный изгиб талии, губами исследуя чужую грудь, сидящий на коленях промеж его ног, прижимающийся пахом к нему так, что Панталоне чувствует чужое возбуждение, чувствует, хотя не видит, чужой нездорово заинтересованный взгляд на себе.       - Мне нужно вернуться к работе... - сипло и загнанно шепчет брюнет, наконец найдя в себе силы прерваться, пихнуть грубо доктора в плечо, отстранить от себя, смотря куда-то мимо него в пустоту. - Иначе твоя командировка окажется без финансирования.       - Мой милый-милый друг... - ласково мурлычет предвестник, щурясь в улыбке, делает многозначительную паузу, разглядывая хмурое и рестерянное лицо, вспотевшие виски и бледный румянец. - Мне фиолетово. - смеётся старший, всем весом навалившись на упёршиеся в его плечи ладони. - Если я правильно преподнесу им этот проект, они сами с радостью оплатят его, будут умолять меня им помочь.       Локти подгибаются, Панталоне не в силах удержать на руках его вес, к тому же, говоря медленно и вдумчиво, доктор тянул время лишь больше. Брюнет дёргается в его руках и стонет, когда мозолистая ладонь накрывает его член, мокро хлюпает непойми откуда взявшейся смазкой, а Дотторе снова наклоняется к его уху и тихо-тихо шепчет, сипло и со смехом отвратительно пошлые и грязные вещи.       В комнате пахнет кровью, медикаментами, спиртом, старыми жёлтыми книгами, потом - если он спит в этом кошмаре - если спит вообще, впрочем - должно быть, ожидаемо, что вне официальных встреч от доктора жутко смердит. Панталоне пытается переключить на это внимание, но стонет позорно, жмурясь, вскидывает навстречу чужой ладони бёдра, толкнувшись в чужой кулак. Дотторе сжимает пальцами его талию, поднимает взгляд на раскрасневшееся лицо, оторвавшись от расписанной синяками и метками укусов груди.       Мужчина опирается ладонью на постель, вторую, испачканную мокрым, вязким, подносит к лицу, разглядывает, чтобы наклониться и попробовать без капли брезгливости на вкус. Он хмурится, но не говорит ни слова, опускает грязную руку к чужой промежности и падает вперёд, накрыв губы банкира новым поцелуем, пока тот, растерянный и дрожащий, предпринимает новую, очевидно, безуспешную попытку оттолкнуть.       - Убери руки! Убери оттуда руки, кому говорю! - он упирается предплечьем в чужую шею, и от нехватки воздуха доктор поддаётся, отстраняясь от его губ, брюнет шипит от ощущения чужих мокрых пальцев внутри, изучающе оглаживающих, раскрывающих его тело. - Я сказал, убери руки!       Ему не отвечают. Его даже не слушают - доктор сосредоточенно растягивает его, свободной рукой держа под коленом, взглядом мечется по стройному бледному телу, пока не натыкается на чужие сощуренные чёрные глаза, почему-то уверенный, что Панталоне чувствует его взгляд на себе и нарочно смотрит в ответ, тонкими аристократичными пальцами, всё ещё одетыми в чёрные перчатки, стискивая простынь.       Уже не сопротивляется, дышит тяжело, но бесшумно сквозь приоткрытые губы, изредка вздрагивая, пока не стонет тихо снова. Дотторе следит внимательно, как тот накрывает ладонью лицо, растерянно распахивает глаза, кажется, не ожидавший получить удовольствие от чужих действий. Он убирает руки от его промежности, банкир слышит тихо сквозь звон и биение собственного сердца в ушах шуршание его одежды, но слишком быстро оно стихает - Зандик явно не планировал избавляться от всего.       - П-погоди, давай остановимся, пока не поздно? - с дрожью в голосе предлагает девятый предвестник, пальцами уперевшись в его торс, когда чувствует как крепко держащие под коленями руки разводят его ноги в стороны.       Он чувствует, что касается ткани - не кожи, на докторе явно осталась как минимум рубашка. Панталоне чувствует как тот склоняется над ним, шепчет почти в губы заинтересованно:       - С чего бы? - гордость душит, ни за что брюнет не признает перед ним, что боится боли, хотя, кажется, доктор и без того знал об этом как и обо всём, что прятал Панталоне за закрытыми дверями. - Я не буду, если скажешь. - насмешливо напоминает о себе Дотторе, наблюдая внимательно за растерянностью и задумчивостью, смешавшимися на чужом лице.       Невидимая маска уже давно и множество раз треснула, чёрные волосы раскинулись шёлком на подушке, жёсткие, густые, волнами стекали по посеревшей ткани, глаза уже не были напряжённо сощурены - устало прикрыты, ресницы подрагивали, складка между бровей, пролегавшая, когда мужчина хмурился, пропала, на острых скулах кожа рдела смущением.       Когда вопрос остаётся безответным, а тишина прерванной лишь на пару секунд шумным вздохом, доктор медленно толкается внутрь. Панталоне сжимает пальцами рубашку на его груди и болезненно жмурится, Зандик касается губами его виска и шепчет что-то нежное, но неразборчивое и, наверное, даже странное в такой ситуации, обняв младшего, ладонь укладывает промеж острых лопаток, согревая теплом своих рук напряжённую спину, второй обнимает талию.       Он приходит в движение плавно и медленно, но банкир не успевает вспомнить, как дышать, дрожащими губами немо, подобно рыбе хватает воздух, цепляется за чужую спину руками, скребя ногтями по ткани рубашки, смотрит невидяще в потолок, дрожа в тщетных попытках сжаться под накрывшим его телом, и когда боль прерывается короткой, но яркой вспышкой удовольствия, расползжейся по нервам по всему его телу он вздрагивает, почти вскрикивает, до треска сжав рубашку на чужой спине.       Дотторе замирает и улыбается. Он утыкается в чужой висок губами, крепче прижав к себе, затем отстраняется, касаясь ладонью его лица, разглядывает это новое, такое прелестное выражение на нём. Он плавно толкается снова, пытается снова выбить из его груди эти чувственные тихие звуки, смотря на то, как девятый предвестник жмурится и сжимается под ним, вздрагивая крупно каждый раз, когда член доктора проникает внутрь.       Панталоне не помнил, сколько это продолжалось, но отчётливо ощущал, как сбивался плавный и медленный ритм и старший крепче цеплялся грубыми горячими руками за него, пряча лицо в тонкой шее. Как он вцепился в нежную кожу заточенными острыми зубами, рвал плоть, будто желая напиться его крови, когда внутренности опалило горячим и противно вязким, и чужая рука снова опустилась вниз, к его напрягшемуся снова члену. Связь с миром вновь была для брюнета безнадёжно потеряна, когда доктор мокрыми поцелуями по его телу спустился за своей рукой и юрким языком, горячими сухими губами коснулся его возбуждения.       Он проснулся в чужих тёплых объятьях, брезгливо хмурясь от липких и грязных ощущений на коже и внутри, но не смог двинуться с места - сильные горячие руки, покрытые шрамами, прижимали к одетому рубашкой телу. Панталоне всё ещё был без очков и комната была тёмной - он ничего не видел кроме непроглядного мутного мрака, но это не вызывало страха, не приводила в ужас и поднимающаяся от мерного дыхания, прижатая к его спине грудь безумца, затащившего его вчера без его согласия в постель.       - И что мне прикажешь с тобой делать? - шепчет на выдохе брюнет, смотря невидяще во мрак перед собой и со спины раздаётся тяжкий хриплый вздох.       - Ты не представляешь, как давно я задаюсь этим вопросом.