В шкафу

Если у нас с вами есть общие знакомые, наверняка вы слышали от них, что я, дескать, боюсь шкафов. Какая чушь. Вовсе я не боюсь шкафов. Я боюсь того, что может в них находиться. То же самое скажет вам любой ребёнок, имеющий хоть каплю воображения. Шкаф сам по себе не более страшен, чем стул, или диван, или любой другой предмет мебели. Но ребёнок смотрит на шкаф и видит то, что не увидит ни один взрослый — то, чего там, скорее всего, нет, но что всё-таки может там оказаться. Диапазон широк: от пресловутого буки, о котором неизвестно даже то, как он выглядит — уж не потому ли, что после встречи с ним описывать было уже некому? — до вполне прозаического маньяка с ножом. Взрослым, как правило, не приходит на ум даже прозаический маньяк. Шкаф — обыденная вещь, не всякое сознание приостановится, чтобы поразмышлять о нём хотя бы полсекунды. Не подумайте только, что я упрекаю их за недостаток воображения. Уж скорее я завидую: им-то не пришлось пережить то, что пережил я той душной летней ночью, когда мама отвезла меня, девятилетнего, к двоюродным дяде и тёте по отцовской линии. На ту ночь у неё были большие планы — такие же, как за месяц до этого, и за два, и за три, только уже с другим кавалером, и, кажется, с ещё более внушительными запасами выпивки. Обычно в такие дни она сплавляла меня к своим родственникам — бабушке, которая верила в целебную силу куриного помёта, деду с его коллекцией тесаков, чокнутому дяде, который здорово умел колоть орехи пальцами ног... Я эти поездки терпеть не мог. Но в тот вечер, на моё несчастье, бабушка укатила в больницу, потому что помёт всё же оказался недостаточно эффективен: она потом осознала свои ошибки и нашла истинное спасение — уринотерапию. Дед ушёл в ближайший лес добывать гризли, которые, кстати, в нашем штате не водятся. Странный дядя впервые привёл домой девушку. Других родственников у мамы не было, а друзья... ну, друзья тоже явно собирались сегодня повеселиться. Поэтому ей пришлось позвонить моему отцу. Уж не знаю, что там вышло у них с отцом, но я видел его только пару раз в год, и то мельком. Я с трудом могу вспомнить его голос, его лицо, а фотографий его мама в доме не держала. Все мои воспоминания о нём — он всегда хорошо одевался и таскал с собой здоровенный мобильник: для нас в те годы это было в новинку. Так что удивляло не то, что они с мамой разошлись, а то, что сошлись когда-то. Мама старалась с ним не общаться, так что теперь, когда пришлось, говорила так, словно давилась словами, и беспрестанно нервно комкала салфетки. Она, кажется, хотела, чтобы он взял меня к себе на ночь, тот отпирался, она наседала. Потом она ненадолго замолчала, вслушиваясь в невнятный трубочный гул, и оставила салфетки в покое. — Собирай манатки, — сказала она наконец, оглушительно шлёпая трубкой по телефонным рычажкам. — Поедешь к папашиному кузену и его жене, фрукты типа твоего папаши, может, ещё меня помнят. — Она назвала их имена, очень распространённые, и именно по причине распространённости тут, думаю, указывать их не стоит. Эти самые дядя и тётя, как выяснилось, жили в другом городе — не знаю, в каком, в одном из тех обыкновенных маленьких городов, где аккуратные дома стоят на таком расстоянии друг от друга, чтобы днём вы могли ходить пешком к соседям в гости, а ночью никто из них не услышал бы ваш крик. Дом у них тоже был самым обыкновенным, таким, каким и ожидаешь увидеть дом в такой местности — небольшим, двухэтажным, чистеньким, с ухоженными симметричными газонами и венком искусственных цветов над выбеленной дверью. Тётя и дядя вышли встречать её с каменными лицами, скорбно поглядывая то на неё, то друг на друга, то вдруг указывая глазами на меня и многозначительно косясь потом в сторону. — В следующий раз, — сказал дядя настолько вежливо, что это прозвучало оскорблением, — постарайтесь, пожалуйста, сообщить нам о приезде заранее. — И тётя остервенело закивала из-за его плеча. Они тоже выглядели совсем обыкновенно: он длинный, тощий, с очень пышными усами и очень красными ушами, она — полноватая, кучерявая, в очках вдвое больше глаз и вязаной, явно из телемагазина, кофте. Так, как всегда выглядели родители одноклассников и никогда — моя мать. Всё вокруг как бы говорило — никаких тесаков, никакого куриного помёта, никакой колки орехов ногами. Наконец-то. Тётя первым делом велела мне три раза намылить руки и лично проследила за процессом, а дядя спросил, как это я, дожив до стольких лет, так и не научился правильно носить кепку — а она была всего лишь надета козырьком назад. В таком доме микробы явно не жили долго, а любое чудовище покрупнее издохло бы от тоски. Я даже начал опасаться, не грозит ли мне самому подобная участь — но за ужином мне разрешили поесть хлопьев вместо дурацкого салата, а потом тётя играла на пианино, а дядя играл со мной в шахматы, и оба показались мне отличными ребятами, хоть и занудами. Ну что ж, я их не судил! Старость, размышлял я, не радость, а им обоим, наверное, уже лет сорок, а то и все сорок пять. В общем, пару часов было довольно весело с поправкой на скуку. А потом, как сказал дядя, отодвигая доску, пришла мне пора ложиться спать. Меня уложили в комнате чуть побольше туалета. Туда, наверное, еле втиснулись, тесня друг друга боками, как два толстяка в переполненном автобусе, огромный стол и длинный диван. А у другой стены стоял шкаф. И чтоб вы знали, потому что я в ту ночь запомнил его так хорошо, что мог бы хоть фоторобот сраного шкафа составить, — ни черта зловещего в нём не было. Самый обычный шкаф, какие бывают в домах у самых обычных людей: тяжёлый, добротный, без единой щели. Узкий и высокий, точно такса на задних лапах, идеально чистая чёрная дверца и гладкие чёрные бока. Ни пыли, ни царапин, будто на продажу выставлен. Тётя дала мне бельё — я его понюхал тайком, пахло чистым, но залежалым. Дядя зашёл пожелать мне спокойной ночи, шевелил усами, краснел ушами и вставил между делом, чтобы я ни в коем случае не трогал... шкаф, думаете? Да нет, о шкафе не было и речи. Его письменный стол. Такое недоверие меня даже обидело — очень нужно мне лазать по чужим столам! Я почитал немного перед сном и решил наконец, что пора гасить свет: спать меня погнали в десять, а с того времени прошло не меньше часа. Ложиться в одиннадцать тоже, конечно, было ниже моего достоинства, но я решил так: если спросят в школе, скажу, что лёг в час, а если мама — то в девять. Измыслив такое изящное решение, я тут же захрапел: встал я в тот день рано и в дороге устал порядочно. Но проспать удалось часа два, не больше, потому что когда я проснулся, в окне торчала, как бельмо на глазу, большая блёклая луна, и во всём доме было тихо... БУМ ...во всём, кроме моей комнаты. БУМ Сначала я решил, что стучат в дверь. Пацан я был совсем не склонный к панике — что я ещё мог подумать? БУМ Или в окно... Но в окне не было никого, кроме луны: помню, мне показалось спросонок, что небо на меня ехидно косится своим единственным глазом. БУМ И вот секунд через десять я догадался наконец, откуда исходит звук. Из шкафа. Повторяю, я никогда не верил в буку в шкафу, в монстра под кроватью, в привидения в старых домах, уж тем более, в новых. Я ещё в детском саду считал это всё чушью собачьей, хотя сам под настроение любил наплести всякое, чтоб попугать девчонок. Но тут... БУМ БУМ БУМ БУМ ...но тут происходило такое, от чего и парни из «Разрушителей легенд» обделались бы, не то что десятилетка. Звук шёл из шкафа, это я знал точно. Когда я только проснулся, он был тихий, потом сделался громче, уверенней, а сейчас там что-то стучало непрерывно, как сильный град. Удары частили, меня аж нервная дрожь забила в одном ритме с ними. Я едва смог приподнять голову. Ещё сложнее было заставить себя посмотреть на шкаф — думал, он будет вращаться в воздухе, как в фильмах про экзорцизм, или типа того. Но нет, шкаф стоял на месте. И трясся. Я смотрел, как он трясся, и судорожно соображал, стоит ли звать дядю и тётю. Это было, во-первых, стыдно. Во-вторых, как подсказывал мне богатый опыт просмотра ужастиков, совершенно бесполезно. Если шкаф одержим или там прячется какой-нибудь потусторонний хмырь, при взрослых всё немедленно прекратится, а мне скажут, что я вру, чтобы привлечь к себе внимание, или как там говорят тупые взрослые в таких фильмах. Ну а если это, допустим, маньяк, то что ему помешает сразу выскочить и пырнуть дядю ножом? Мы-то с тётей вдвоём с ним не справимся, да и дядя, если подумать... А если у маньячилы не нож, а пушка, он вообще всех троих положит на месте. Да и не очень-то я доверял взрослым, тем более чужим. Маме я бы рассказал, конечно... но только я успел подумать об этом, сразу же понял — нет, не рассказал бы. Был у меня уже случай в шесть лет, когда я часа два пытался втолковать ей, что слышал подозрительные хрипы за стеной. Она всё смеялась, прихлёбывая джин, потом наконец разозлилась и велела мне заткнуться. К вечеру мы узнали, что как раз в то время там умирала старая соседка. Итак... БУМ БУМ ...итак, ни один взрослый мне не поверил бы, уж особенно ни один из тех, кто находился сейчас в одном доме со мной и с тварью из шкафа. Рассчитывать я мог только на себя самого. Стук сделался чуть реже, чуть тише, а значит, и шкаф трясся поменьше — если б я не вглядывался в него до рези в глазах, может, и вовсе не заметил бы. Со страху я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, но уж мозгами, если я хотел выжить, шевелить мне приходилось. Я полулежал на диване, с онемевшими ногами, с затёкшей спиной, неестественно повернув шею, и размышлял — так маньяк всё-таки или монстр? Маньяк отпадал: ему никакого резона не было стучаться, как дураку, когда он мог бы спокойно разделаться со мной, пока я сплю, и отправиться вниз, на поиски дяди с тётей. А значит, это могло быть только что-то... БУМ БУМ БУМ ...сверхъестественное. На этом мысль моя остановилась, потому что я даже предполагать не хотел, что там может оказаться. Я кое-как улёгся обратно, закрылся одеялом с головой, чтобы ничего больше не слышать и не видеть. Я задыхался под его тяжестью, навалившейся мне на лицо, но всё-таки был в эти несколько минут почти спокоен. Знаете, как совсем маленькие дети закрывают глаза и думают, что они заставили мир исчезнуть? Вот так и я тогда, девятилетний лоб, воображал, что, если я достаточно долго пролежу, не слыша звуков из шкафа, они прекратятся и я смогу сказать себе, что мне это показалось или, может быть, просто усну. Но это была жаркая летняя ночь в тесной комнате с закрытыми окнами, так что долго я не продержался. Я вынырнул из-под одеяла с облегчением и тяжестью в груди, точно пловец, надолго задержавший под водой дыхание, жадно раскрыл рот, вдыхая показавшийся мне свежим воздух. Несколько секунд я ничего не слышал, кроме собственных всасывающих вдохов и беглых выдохов, и это были прекрасные несколько секунд. Понимаете, я правда поверил... БУМ БУМ ...зря, конечно. Поперхнувшись недовтянутым воздухом, я рухнул обратно, и подушка ударила меня по затылку, точно бревно. Я лежал, отфыркиваясь слюной, а дверца шкафа всё дрожала и дрожала у меня в глазах под натиском неведомого, и шум этих звуков разрывал мне уши. БУМ БУМ БУМ Не знаю, как и почему, но только я вдруг настолько одурел от страха, что совершенно перестал бояться. Мне просто так надоело лежать, и дрожать, и пускать слюни, точно старый дед, и я с идиотской мальчишеской храбростью, которая бывает только у мальчишек-идиотов, вскочил с дивана и кинулся к шкафу. С твёрдым стремлением набить морду любому потустороннему хмырю, прячущемуся там, дёрнул за ручку... БУМ БУМ БУМ БУМ ...я мог бы и догадаться, что она будет заперта, потому что из открытого шкафа ничто не помешало бы выбраться ни призраку, ни маньяку. И пока я не убрал руку, я чувствовал собственной кожей, как проседает дверь под напором ударов. Чем бы ни было существо изнутри, оно лупило по двери так, словно настал его последний час. Кажется, только теперь оно и стало по-настоящему громким. Мой внезапный приступ смелости так же внезапно закончился, оставив меня стоять перед шкафом, перед тем, что было в шкафу, чувствуя все его удары. Но сильнее всего пугало то, что я мог, стоя так близко к шкафу, услышать за шумом этих ударов. Как бы описать... я подумал тогда, это что-то нечеловеческое. Стон, жадный и злой, будто то, что было там, чуяло добычу и никак не могло до неё добраться. Иногда он делался почти жалобным, он обрывался и замирал, глох и вяз в нарастающем грохоте ударов. Иногда он походил больше на дыхание, прерывистое, хриплое, прямо как у той умершей бабушки за стеной. В общем, ничего страшнее этих звуков я не слышал в жизни. БУМ БУМ Удары слабели, и я сразу это заметил, но не сразу поверил. Хрип тоже сделался едва различим, и я, будто избавившись от наваждения, сделал длинный шаг назад и налетел с размаху на диван. Отскочив от него, будто он жёгся серной кислотой, я сломя голову побежал из комнаты, недоумевая, как это мне раньше не пришло в голову. Пусть то, что сидит в шкафу, остаётся в шкафу, а мне уже не нужно будет ни слышать его, ни видеть, ни прятаться под одеялом. БУМ, — одиноко донеслось мне вслед, прежде чем я захлопнул дверь. Я прикорнул в кладовке, подложив под голову тётину сумку: помню, как ужасно свет бил в закрытые глаза, точно в кабинете у дантиста. Выключить его я не решился. Ужасно не выспался, всё тело ломило, глаза слипались — но что-то меня разбудило ранним утром, и я спешно выглянул за дверь, боясь, что дядя с тётей уже встали. Дом спал, густая плотная тишина давила на уши. Даже стрелки больших часов над лестничным проёмом двигались неслышно, точно старались не нарушить ничей покой. По ним-то я и увидел, что ещё и семи нет. Лучше пока пойти в комнату и сделать вид, будто сплю, решил я, и от этого решения мне, что скрывать, сделалось несколько неуютно. Но когда я вошёл в эту крохотную тесную комнату, в которой всё было так обыденно, мне пришло вдруг на ум — а что, если это и правда был сон, или галлюцинация, или в шкафу вешалка слетела со своего места и принялась долбиться об дверь? Потому что ни эти солнечные зайчики, пляшущие по половицам, ни большое окно, в котором виднелись зелень деревьев, синева неба и белизна соседских садовых калиток, ни идеально новый, идеально чистый чёрный шкаф — ничего здесь никак не вязалось с тем ужасом, что творился ночью. И куда проще, куда приятнее было бы поверить, что ничего и не творилось. Любой нормальный человек бы так себе и сказал. Но вы-то, нормальные люди, наверняка бы на этом и остановились. И правильно бы сделали, потому что тут история бы и закончилась. Спустя лет пять вы, наверное, смеялись бы над тем, как испугались сорвавшейся в запертом шкафу вешалки или что там вы бы ещё могли придумать, чтоб успокоить себя. Но я был дотошный парень. Я не мог просто сказать себе — так было, и поверить, что было так. Мне нужны были доказательства. Мне нужен был ключ. И не нужно было много ума, чтобы вспомнить дядины слова насчёт стола. Пришлось основательно порыться в выдвинутом ящике — я, конечно, старался быть как можно аккуратнее и всё класть в точности на то место, откуда я его брал. Я же понимал, что дядя мне устроит, если вызнает, что я, невзирая на предупреждение, шарился в его столе. Может быть, эта аккуратность спасла мне тогда жизнь, не знаю. И вот наконец ключ найден — дядя прятал его в одном из древних ежедневников с пожелтелыми страницами. Я запомнил этот ежедневник, положил на место и задвинул на всякий случай ящик — вдруг кто войдёт. Сжал ключ — лёгкий, почти невесомый, и чёрный, под цвет двери, —решительно и тихо подступил к шкафу. Сунул, провернул. Сердце вдруг забилось быстро-быстро, точно уже понимало, в отличие от глупого мозга, что я делаю что-то непоправимое. Коленки подогнулись сами собой — наверное, они тоже были умней меня. Но всё это меня не остановило, о нет, конечно, не остановило. И когда ключ сухо щёлкнул в замке, потом другой раз, потом третий, я, сам не понимая, почему все кишки похолодели внутри, распахнул дверь, резко и настежь. И полетел на пол. Потому что из шкафа на меня выпал труп. Я с трудом понимаю, как мне удалось не заорать ночью, но уж как я сдержался этим кошмарным утром — этого я не понимаю вообще. Я, кажется, только сдавленно пискнул, когда на меня обрушилось тело абсолютно голой девушки, и её окоченевший твёрдый живот прижал меня к полу. Не смогу сейчас сказать, блондинка она была или брюнетка или ещё кто, какие у неё были сиськи, брила ли она себе волосы и в каких местах. Я тогда только-только входил в возраст, когда картинки из «Плейбоя» — это не «фу, голая тётка!», а «ого, голая тётка!», но трупак, выпавший из шкафа моего дяди, уж точно меня заинтересовать в этом плане никак не мог. Но я помню, что она была небольшого роста, тощая и ужасно твёрдая. Её тело, должно быть, только начало коченеть, но она уже была твёрдая и холодная, как кафель на бортике бассейна, и её тонкое тело казалось мне тяжелее чугуна. И ещё я запомнил её лицо — как оно нависло над моим, как я смотрел в её остановившиеся, невидящие глаза, какой ужас стоял в этих глазах, как расширились ноздри в её маленьком носу. Лицо всё посинело от напряжения, рот закрывала клейкая полоска телесного цвета, и я знал, что она задохнулась там ночью, в этом проклятом шкафу. Я знал, что этим стуком она звала меня. И этот хрип, этот стон, это прерывистое дыхание — это действительно были и хрип, и стон, и дыхание, а сказать она ничего не могла. Я плакал, выбираясь из-под её тяжелого тела. Так стыдно, так мерзко мне не было с того дня, как я узнал про соседку. Конечно, соседку убил не я. Но и эту девушку убил не я. Я только не помешал убить. Если бы я знал, если бы только мог догадаться... Я ведь мог найти этот чёртов ключ и ночью — и всё тогда было бы иначе. Во всяком случае, именно такими или похожими словами укорял я себя тогда, но сейчас я понимаю, что иначе быть не могло. Я был слишком напуган, а кроме того, и предположить не мог, что в доме есть кто-то, кроме дяди с тётей и меня. Я посмотрел на синяки на её истощённом теле, на переломанные пальцы, на заклеенный рот, наконец — всё говорило о том, что она залезла в шкаф отнюдь не по доброй воле. Дядя специально запер её в этом вертикальном гробу и заклеил ей рот, чтобы она задохнулась. Меня он сюда пустил, потому что думал, она уже мертва, и не ожидал, что она столько времени будет бороться за жизнь. Но в конце концов он её убил, а я ему в этом помог. Несколько мучительных минут я простоял над телом, пытаясь заставить себя снова взглянуть в её лицо, чтобы лучше запомнить все особые приметы и потом передать полицейским. Но руки не слушались меня, ноги не двигались ближе, и голова как будто сама собой отворачивалась влево, к окну. Моё тело стало словно не моё — будто я смотрел на неё, мёртвую, и сам омертвел. Из этого тягостного ступора меня вывели шаги, приближающиеся по лестнице шаги. Секунд через двадцать, успел подумать я, дядя или тётя уже будет здесь, значит, действовать нужно быстро. Я приподнял тяжёлое тело и, с трудом переставляя ноги, стал запихивать в шкаф. Шаги всё приближались. Одна из её длинных ног, кажется, левая, всё никак не вмещалась: пятка выскальзывала за пределы шкафа, я укладывал её снова, она выскальзывала опять. Шаги всё приближались. Пришлось подогнуть одну её ногу под другую, будто она присела, обессилев, да так и умерла. Шаги были уже в коридоре, пара секунд — и я услышу, как поворачивается дверная ручка. Времени для того, чтобы запереть шкаф, уже не оставалось, и я только прикрыл его, надеясь, что дядя, если это будет он, не полезет проверять. Ключ я сунул в карман пижамных штанов и рухнул на диван почти в одно время с тем, как тётя просунулась наконец в комнату. — Уже проснулся? — спросила она, подозрительно щурясь. — Мы слышали какой-то грохот. Ты чем тут занимаешься с утра пораньше? — Упал с кровати, — только теперь мне пришло на ум, что тётя вполне могла оказаться дядиной сообщницей. Вон как на шкаф зыркнула, явно знает, что там внутри. — И часто с тобой такое? — Только когда ногу сведёт судорога во сне, — на ходу придумал я, сообразив, что грохнуться с кровати без всяких причин было бы малопочтенно. — Ещё бы, при такой-то мамаше как не стать невротиком... Не заснёшь уже поди? Ну так спускайся завтракать. Мы с мужем встаём рано, только тебя не хотели будить, думали, мать тебя приучила залёживаться допоздна. Она добавила, кажется, ещё что-то про мытьё рук и про зубную щётку, но я уже не слушал. Так они всё это время не спали! Выходит, только чудом меня не застали раньше. Я ждал, пока шаги тёти отдалялись, но даже когда они затихли совсем, я не спешил вставать. Только когда она загремела посудой там, внизу, и из кухонного крана обильно потекла вода, я наконец решился, прокрался на цыпочках к шкафу и провернул ключ в замке — один раз, второй, третий. Потом так же неслышно пробрался к ящику, выдвинул его — потихоньку, миллиметр за миллиметром — вернул ключ на место, в корешок старого ежедневника. Столь же медленно закрыл ящик и отправился вниз, в ванную. В общем, всё прошло благополучно, но, когда я закрыл глаза, умываясь, я снова вдруг увидел перед собой это лицо со слепыми глазами и задыхающимся, запрятанным за клейкой полоской ртом, и меня чуть не вырвало в раковину. Завтракал я всё теми же хлопьями, что мне давали вчера на ужин, и пока я ел, я всё никак не мог отделаться от мыслей о ней. Я вспоминал, какие у неё были сбитые в кровь пальцы, как неожиданно и тяжело она обрушилась на меня, как я замёрз от холода её тела, и, в конце концов, опорожнив тарелку лишь наполовину, вынужден был отпроситься в туалет. Вывернуло меня там со страшной силой, но в промежутках между сеансами блевания я успел услышать, как тётя, караулящая за дверью, сердито сказала дяде, который, видимо, остался на кухне: — Вот видишь! Я как знала, что не стоит детям давать эти химозные хлопья. У детей от них бывает рвота, и даже — представь себе! — судороги. До самого маминого приезда я сидел в гостиной, накрывшись двумя пледами, и пялился в экран старенького пузатого телевизора с рябым, дёргающимся изображением... или это в глазах у меня тогда всё рябило и дёргалось, не знаю. Когда с заднего двора послышался адский шум кое-как паркующейся маминой развалюхи, я чуть не описался от счастья. Мне даже было всё равно, успела ли она протрезветь, потому что я был готов бежать отсюда куда угодно, пусть даже до ближайшего травматологического отделения. Мама явилась на порог взлохмаченная, в кофте, надетой задом наперёд. От неё несло мятой, эвкалиптом и дешёвой клубничной жвачкой. Дядя приветливо поулыбался не столько маме, сколько маминым сиськам. Потом немножко и мне. Тётя неодобрительно поджала губы, но всё-таки тоже попрощалась со мной, посоветовала не есть всякую дрянь и не смотреть всякую дрянь. Не хотелось им отвечать, но тогда бы они увидели, что я их боюсь, и быстро догадались бы, почему... А вторым трупом в детективах обычно становится свидетель. Всю дорогу я трясся и боролся с рвотными позывами — мне казалось, от страха, но когда я не смог сам вылезти из машины, догадался, что дело явно было не только в этом. — Твою мать, — выдала мама, щупая мне лоб. — Ты горячий как барбекю. Живо топай в постель и не вздумай мне заболеть, у меня денег нет тебя лечить. До постели я еле доплёлся и рухнул на неё плашмя, впечатавшись лицом и в подушку, и в деревянные доски под ней. Мама влила в меня три стакана растворённого в горькой воде жаропонижающего — вот, думал я, она заботится обо мне, и может, всё-таки мне поверит. — Мам, — сказал я, и у меня, несмотря на булькающие в желудке полтора литра, пересохло во рту. — Мам, у дяди и тёти труп в шкафу на верхнем этаже. — Ага, — сказала мама и щёлкнула выключателем. — Поговорим утром. Ничего, твердил я себе, ворочаясь на досках, завтра у меня спадёт температура и я расскажу всё маме ещё раз, а лучше — позвоню в 911, сам, без мамы. Плевать, даже если она и не верит, нельзя же допустить, чтобы однажды в шкафу оказалась другая девушка. Я вспомнил о ней, о той, которая, возможно, тоже не была первой. Вспомнил полосу песочного цвета поверх её рта, огромные зрачки ослепших глаз. Вспомнил, какой у неё был холодный, твёрдый живот — как пакет замороженного фарша. БУМ, услышал я вдруг. БУМ БУМ БУМ БУМ БУМ ААААААААААА Орал, конечно, я — и немного ещё мама, которая примчалась спросонья на мои дикие вопли и успела подумать, что я тут по меньшей мере умираю. — Мама, — сказал я ей страшным шёпотом (по-другому у меня не получилось бы: голос я тогда сорвал здорово), пока она недоуменно таращилась на меня в дверях, — из шкафа кто-то стучит. Недолго думая, мама прошагала к шкафу, и дверца с неприятным лязгом ударилась о висевшее рядом зеркало. Ещё не успело стемнеть и я мог ясно видеть всё нехитрое содержимое шкафа — неглаженое бельё, стопка кусков дешёвого мыла на чёрный день, пара припрятанных мамой бутылок. — В башке у тебя что-то стучит, — вынесла она вердикт. — Ничё там нет, видишь? Ну вот, любуйся и дай наконец матери поспать, чтоб тебя! В детстве я думал, призрак той девушки пытался со мной связаться и всё такое. Потом я вырос и узнал о слуховых галлюцинациях. Но даже в девять лет, когда я думал, что это правда был призрак, и дрожал у себя в кровати, распластавшись поверх одеяла — меня успокоила открытая дверца шкафа. Там было бельё. Там было мыло. Там было кой-какое мамино бухло. Призрака там не было. Я заснул, всматриваясь в шкаф, не успев даже заметить, когда у меня закрылись глаза. Дверце шкафа, в отличие от глаз, предстояло теперь всегда оставаться открытой. Наутро я просто не позволил маме её захлопнуть — я кричал, канючил и в конце концов добился своего: она плюнула и смирилась, что я теперь тоже несколько с заскоком. Про труп я опять попытался ей рассказать, сразу, как только проснулся. Она посмотрела на меня так, будто я позвонил ей в дверь и предложил поговорить про господа нашего Иегову. Днём пробовал позвонить в 911. У меня, конечно, попросили адрес, а его-то я и не знал. Спросили про фамилию — я и фамилии не знал и вынужден был со стыдом обещать, что уточню у мамы все нужные сведения. Вместо нужных сведений тем вечером я получил по шее. Потом я долго ещё вглядывался в лица пропавших людей на пакетах молока, но как бы я мог опознать ту девушку, если бы даже и вправду там увидел? Она снилась мне по ночам, снилась всегда разной и всегда мёртвой. Я едва выныривал из сна, тяжело дыша, и с облегчением пялился на шкаф, из которого никогда не раздастся стук. И да, сразу скажу — мне об этой истории известно не более, чем вам теперь. Кем могла быть эта девушка? Да кем угодно, даже их дочерью. Сектантский ритуал, одно из серийных убийств парочки маньяков, устранение свидетельницы какого-то совершенно другого преступления, разборки мафии... этих версий я в своё время породил миллион и всем им суждено умереть внутри моей головы, так никогда и не испытав проверки фактами. С газетных страниц и пакетов молока на нас ежедневно смотрят сотни вопросов без ответа. Я видел ответ без вопроса. До сих пор я никогда не закрываю шкаф в своей квартире и, бывает, приотрываю голову от подушки в полусне и всматриваюсь в ряды разноцветных рубашек на вешалках и стопки отглаженных брюк. До сих пор, приходя в гости, я требую отворить дверцы всех шкафов — точнее, конечно, очень вежливо прошу, но права отказаться всё равно ни у кого нет. Те, у кого я в первый раз, обычно смотрят на меня как на помешанного. В некотором роде они правы, знаете ли. Сложно отделаться от этой мысли, однажды пришедшей на ум — ведь мы каждый день проходим мимо... Мимо настоящих убийц, которых каждый день ежедневно видят сотни, тысячи людей на улице или в транспорте. Мимо обычных домов, где в подвале, или на чердаке, или в шкафу, мучается сейчас чья-то очередная жертва, которой, возможно, навеки предстоит остаться безымянной. Мимо немых, неосознанных просьб о помощи во взглядах случайных прохожих, идущих навстречу своему кошмару, о котором ты никогда ничего не узнаешь. Но я не могу посмотреть человеку в душу, только в шкаф. Когда все шкафы открыты, чужой дом становится знакомым, как свой, и тогда в нём уже не страшно, как бывает мне с девяти лет невыносимо страшно в толпе. Безликое сборище неотличимых прохожих, навсегда неизвестные источники света в далёких окошках одинаковых домов. Кто знает, кто все эти люди. Кто знает, что они хранят в своих шкафах.