light the torch

Тут главное — уловить этот запах, уловить его предельную глубину, хотя бы почувствовать в воздухе его эфирные колебания. А потом — найти его источник, найти и избавиться от него. Вот о чем мог думать Вонючка, своим острым, почти собачьим чутьем за версту угадывая, куда могла деться новоявленная леди Болтон. Лорд-младший кракен даже когда-то знал ее и рос вместе с ней, даже надеялся, что ее отец попытается заключить союз с его (у Вонючки нет имени; он Рамсина тварь, главное хотя бы это в памяти удержать...) отцом через брак. Сейчас Вонючка может только всхлипывать да поскуливать — он не выносит ее присутствия за общим столом, не терпит, когда она приходит к нему на псарню, вовсе готов спрятаться, когда ему приходится относить ей еду в покои... почему этим должна заниматься собака, а не человек? У лорда Рамси ведь много слуг. Ответ напрашивался каждый раз сам собой, и Вонючка то и дело хочет себе язык прикусить, а то и вовсе попросить доброго лорда Рамси отрезать его — собаке ведь речь не нужна. Запахом леди Сансы пропах, как ему кажется, весь Север. Меха, вино, псарня, снег, сам лорд Рамси — все они напитались флером дочери самого честного из людей, которого Вонючкин предшественник мог знать за всю свою короткую жизнь предателя-перебежчика. И только потому, что этот запах слишком знаком, до ломоты знаком, почти до смерти знаком, от него надо избавиться. Может, поэтому Вонючка старается притереться — кожа о кожу, слишком близко, вовсе отчаянно — к лорду Рамси настолько, что у того сбивается дыхание? Вонючке нравится слушать, как растет этот темп, а еще ему нравится знать, что это его действия влияют на плоть, не на свою, на чужую, — и влияют настолько, что становятся доминирующей силой. Рамси привычно запускает ладонь в волосы Вонючки (они отрасли; теперь длинные, пышные, чаще просто спутанные) и, несколько раз рванув их на себя, заставляет его наклониться к своей шее; буквально вдавливает Вонючку мордой, вынуждая терпеть, выносить, еще как-нибудь проецировать этот флер, чертов эфир, — и тому приходится сжимать челюсти, что только усиливает резь в глазах. Вонючка понимает: надо укусить. Но и это он делает с осторожностью: кожа под клыками нежная, вовсе не такая, как ее хозяин; тут боль будет невыносимой, а этого лорд Рамси не любит. Он любит изысканную боль, вроде того, что пробуждает сейчас в нем Вонючка. Вкус, может, и варварский, но для человека с таким происхождением — подходящая приправа. Когда кончик языка нащупывает первую соль на коже, Вонючка тут же сбавляет обороты. Клыки старается свести на ноль и пустить в процесс уже язык, может, вместе с губами. Это признак подчинения; это значит, что Вонючка знает предел своих действий. Сучка же ведь. Не отрицай этого. — Что ты чувствуешь, — на выдохе пытается спросить Рамси; сразу не может закончить потому, что Вонючка мигом сел на его колени, попеременно с этим развязывая завязки тугих бридж, — ...мой славный? То, что он чувствует, Вонючка предпочел бы не чувствовать. Хоть последний палец отсечете, Вы не сможете заставить меня перестать чувствовать, милорд. Слезы собираются в уголках глаз, и Вонючка даже не пытается от них избавиться (слезы даже пуще распаляют Рамси; Рамси смакует это, находящееся на перепутьи между агонией и наслаждением). Так случается всякий раз, когда Вонючке задают вопрос, а они в последнее время режут, сильно режут. А пальцы-то, пальцы... всего семь осталось, а было больно-то как. Обычно, когда Рамси позволяет Вонючке некоторую вольность в их... прелюбодействе (но собака не знает прелюбодейства; она может только совокупляться), он требует от Вонючки слов. Множество слов. Вонючке нечасто перепадает такая радость, и он бы рад был ограничиться «да, милорд», «сейчас, милорд»... одного «милорд» было бы достаточно для развязанного языка, собаке, твари безродной это не нужно, и ей бы поскорее утратить это — осознанное, человеческое, потому что не может тварь оставаться человеком, если вернулась в стадию биологического вида. До дня своего наречения ты собой не представляешь ничего, это все знают. После получения своего имени ты обретаешь либо все, либо теряешь, как когда-то тот, кем был Вонючка. Как там в его родных краях говорят? Что мертво, умереть не может?.. Хоть бы свое имя помнить. Я Вонючка, а рифма — кучка. Помнить — и пальцы еще останутся. — Ну так что, Вонючка? Ты же знаешь, я не люблю ждать, — Рамси прижал ладонь Вонючки к своему паху, да так, что он ей пошевелить не может, ни одной фалангой; чувствует, как она немеет, как нарушается кровообращение. — Я чувствую... — всхлип, едва различимый скулеж — Рамси это очень нравится, Вонючка осязает это своей кожей, — чувствую ее, милорд. А я не хочу больше. Милорд, я больше не хочу! — Я хочу Вас погладить, милорд, — и чтобы доказать это, Вонючка предпринимает попытку, но достаточно слабую и в большей степени наигранную (шкура Вонючки крепкая, у нее достанет сил и сломать эту самую руку, прорваться сквозь кожную ткань), пошевелить культей — а не выходит, ибо Рамси ничего еще не разрешал. — Можно? — но мольбы все еще жаловал. — Кого — ее? — он проигнорировал вопрос, и Вонючка знал, что так случится; его шкура закипела кровь, но его шкура не должна вмешиваться. Не забыть: я Вонючка. Я больше не он. Рамси отлавливает этот миг борьбы прежде, чем Вонючка находится с ответом; отлавливает и точно смакует, проходится языком по своим губам: — Ты не он, мой славный. Так скажи же: кого ты чувствуешь? Я не хочу быть им. Я Ваш, Ваш Вонючка... — Леди... — он инстинктивно прикусывает язык на первом звуке, на змеином согласном, на звуке «с-с-с», чуть не перешедшее на глухое «т-т-ть»... — леди Болтон, милорд. Вы... пахнете ей. — Так сотри его. Избавься. Он снова со мной играет. Если я проиграю, он снова отрежет мне палец. Будет снова больно... — Милорд, как я... Первым ход делает Вонючка. Первый ход всегда за жертвой, чего бы ни говорил Рамси. Но и он не собирается так просто поддаваться: — Не слышу. Еще раз. Тогда Вонючка стягивает белье с Рамси, закрепляя свою ладонь у самого основания, ближе к головке; там, где уже все давно налито кровью, откуда Рамси чувствует пока что не больше, чем натуральную боль — и Вонючка нажимает, и не расжимает до тех пор, пока не осязает бьющий пульс. — Как мне Вас потрогать, милорд? — у собаки должна быть не просто воля, а стремление подчиниться этой воле, но шкура Вонючки думает совсем иначе — культи совсем не слушаются, живут, можно выразиться, вне зависимости... — Возьми его в рот так, будто бы это кусок мяса. Ты же успел проголодаться, Вонючка? Утонувшего Бога за хвост, да твой член — и есть мясо. Но сырое, пока что. Нет, стой, не надо, пожалуйста... я Вонючка, я тварь... — Вонючка? — Рамси схватил его за подбородок, и он разглядел даже при одиноком свете свечи, как тот нахмурил брови, как он недоволен тем, что происходит внутри Вонючки, — а он просто знает, он не может чувствовать, до посинения чувствовать, как может это делать Вонючка... Рамси не знает, как тесно и страшно Вонючке в этой шкурке, пока она пытается выйти с ним на контакт. — Продолжай, Вонючка, — с чувством смотрит на него Рамси, но без чувств произнося слова. Она точно потребует его голову на пике, вот увидишь. Она на следующий же день после свадьбы смотрела на него, как на врага, помнишь? Ты это помнишь, конечно, помнишь. Языком Вонючка работает медленно, с расчетом и полной готовностью к тому, что его снова схватят за патлы и заставят двигаться уже так, как понравилось бы именно Рамси, а не твари Рамси. Залезь в ту башню, зажги свечу — и она уйдет, вот увидишь. Рот у Вонючки занят, глаза закрыты, он не может ответить. Он не может указать своей шкуре, где ее место, ибо шкура привыкла сама искать для себя место. Она просила меня, но сделаешь это ты. Зажжешь свечу — никто и не подумает на тебя, ведь ты же его тварь. Да, думает Вонючка, да, я тварь милорда Рамси, его верный и преданный Вонючка... Пока Рамси в нетерпении буквально насаживает Вонючкин рот на свое естество, тот все думает, проигрывает: спуститься в башню... зажечь свечу... я Вонючка-сучка, у меня всего семь пальцев... пальцы терять очень, очень больно... Ей тут не место, сам знаешь. Так выпусти ее. Это тебе тут не место, перебежчик. Ты должен был сгнить на Островах. Нет, не там. Ты должен был быть с ним... И теперь Вонючка больше не держит слез — они рвутся наружу, попадают в уши, заволакивают ноздри, образовывают мелкую лужицу на половице... Хорошо, очень хорошо. Рамси будет доволен. И сейчас даже скажет: — Мой сла-а-авный... Излиться он все же предпочитает не вовнутрь, а наружу — на лицо Вонючки, всегда и всегда готового. ...так и что же, он проиграл? Выиграл? Или проиграл, но все же выиграл? Рамси треплет Вонючку по щеке, чуть впивается в кожу ногтем — чтоб помнил, как это бывает. Притянул его слезную и испачканную в собственном семени мордочку к себе — и чмокнул в нос, в лоб, в губы, тихо вынес вердикт: — Сегодня я проиграл. Зажги свечу.

***

Леди Болтон не оказалось в ее покоях, когда Вонючка пошел относить ей обед. Значит, план лорда сработал. Но запах ее никуда не делся — он все еще стоял в этой комнате, и прежде чем оттуда выйти, Вонючка распахнул все окна. Он заранее сильно прикусил язык. Но не существует для Вонючки лорда, что не был Рамси. — Я тут вот что подумал, мой славный... Награда. Награда. Награда. — А ведь мне вовсе не нравится быть в дураках. Знаешь, что? Вонючка кричит прежде, чем кость издает хруст. Я снова ошибся, пытается оправдаться лорд. Как же больно. Как и всегда, пытается согласиться с ним Вонючка. Всегда больно. Больно-то как, больно...