Дистанция и намерения

Кассий Флавий видит и знает больше, чем доступно обычным людям. В силу возраста, опыта или шестого чувства — мало кому известно; а кому известно, предпочитает молчать. Кассий Флавий воспитал троих детей, до чёртиков в глазах разных. Возможно, его не назовут хорошим отцом, но когда его тело обдали пламенем, иной речи не шло. Кассий Флавий — габаритный справочник, ведущий к свету и ведомый собственной моралью и добродетели; они ни разу не подвели ни его, ни кого-либо другого. Сильный внутри, он оказался хрупким снаружи — хватило одного слова и лезвия, чтобы имя правителя помнили, как принято поминать усопших. Рука собрата по оружию стала его последим поединком, который он, стоя на коленях, изнеможённый и всё такой же сильный, проиграл. Никто не считал Лабеля Флавия достойным претендентом на власть. Кассий Флавий считал по-другому. Лабеля Флавия представили всем, как воина. В первых тренировочных отборах он показался всем недостаточным — как воин, как защитник, как атакующий. Набранные рабы — пушечное мясо. Лабель среди них — дорогой сорт, недоступный низшим, где дерутся за право жить. Отпрыскам политической власти не доступны условия, в которых взращивается армия. Среди диких плотоядных, семья Флавия — комнатные растения. У них устойчивая почва под ногами и чистая вода. У воинов — лишь учебник выживания на неизвестном языке. Когда отца не стало, Лабель посчитал, что света больше нет, как и морали, добродетели и смысла. Когда отца не стало, он, как сын Цезаря, должен был провести сожжение собственными руками — убить отца второй раз. Когда отца не стало, Лабель делал то, что умел лучше остальных — ломался внутри и терпел каждую трещину, каждую кровоточащую рану. Без планов на будущее, без почвы под ногами. Даже искрящийся огонь недалеко от него казался темнее ночи. Тогда Рикс взял право сожжения на себя. Рикс, проявляющий инициативу в делах рабов, в деле отца, в делах страны. Рикс, протянувший руку, когда его представили перед рабами-воинами, когда отец, Кассий Флавий, хотел пустить его слова мимо ушей, когда у будущего правителя опускались руки. Рикс, предполагаемая пешка для снятия стресса. Рикс, который млел от рук, от пальцев, от касаний к его телу, который касался его, желал большего и получал большее. Рикс, который хотел его, который обещал добиться его. Рикс, скрывший в своей груди его крик, его слёзы от глаз разрушенной страны. Его сердце билось чуть чаще — Лабель успокаивал себя его ритмом. Лабель успокаивал себя Риксом. Перед глазами слишком быстро проносилась тяжесть правления без того бесформенного общества. Августа и Паулина, как родные сестры, принимали участие в каждом решении, но проблемой Лабеля было падение в пропасть, куда он шагнул сам. В пропасть, где его ждал Рикс. Ему он мог доверить свои слёзы, свои переживания и свою боль. Бремя правления и недоступных рандому передвижений шахмат, партию которых проиграть легче всего. Никто не считал Лабеля Флавия достойным претендентом на власть. Рикс считал по-другому. Он держался рядом, повторял любой шаг, отслеживал действия на шахматной доске. Стоило Лабелю сделать неверное решение, Рикс был рядом. Как и тогда — он был рядом. Невинные касания рук переросли в нечто, откуда нет выхода — Лабель чувствовал это всем телом. Когда Рикс смахивал каждую каплю слёз, упавших с щёк сына Цезаря, держал его ладонь, прижимая к своему сердцу. Лабель падал спиной в бездну, непоколебимый в своём выборе и верности. Рикс добился его, как и обещал. Теперь Лабель был весь его. Весь: отвечающий на поцелуй, на невесомые прикосновения, на тянувшуюся израненную душу в поисках любви и тепла. Весь: опадающий на колени перед воином, голый и раскрытый, как двусторонние карты. Вбирающий в глотку, позволяющий дотронуться до своих волос, разрешающий повелевать собой. Рикс, как дождавшийся ребенок до десерта, брал его всего, вровень Лабелю, отдающим каждую гранулу. Послушно открывающим рот, отвечающим на каждый поцелуй. Вбирая в себя член, единственное, что волновало его — спокойствие. Освобождение от кандалов, тяжёлым грузом повисших на шее. Он находил его в Риксе, в его нежности и взаимности, в той искренности, с которой его тянули за собой, в блестящих глубоких глазах и груди, на которую надёжно опирался. В груди, в которой он всегда находил себя. Если бы отец был рядом, что бы он сказал? Что Лабель не справляется? Что от него ожидали большего, чем раздвигающим ноги перед пушечным мясом? Что отдаваться рабу и тлеть от тактильного контакта не достойное семьи Цезаря занятие? Без разницы. Отца всё равно нет. А Рикс здесь — как всегда, он рядом.