*
Я купил её в середине туманного слякотного апреля. В то время, когда увлажненные вечером улицы напоминают о забытых со времен детства мифах, которые ты сам себе рисуешь в голове, вытесняя с таким трудом вложенные учителями правила вычитания, и пыльные строфы убиенных поэтов. Она выглядела очень живой. Загадочное мистическое существо в потёртом розовом бархате. Её светлые локоны напоминали об июньском солнце. А глаза — серо-зелёная пляска водорослей — шептали сказки о Балтийском море, которое я видел лишь однажды, держа в руке грубую и крепкую мамину ладонь. — Как же тебя зовут? — спросил я уже в такси по пути домой. Мейз будет в восторге, продавщица угадала. — Полли, — смахивая с мягких локонов прилипшую нить, решил я. — Тебе подходит. Водитель покосился на меня с очень красноречивым выражением. Но это меня ничуть не смутило. Я рисовал себе, как улыбка преобразит лицо моей Мейз. Как она, возможно, даже — вытянется на носках и клюнет меня в щёку. — С днём рождения. Это тебе. Её зовут Полли, и у неё была нелёгкая жизнь. Мейз забрала подарок. В тёмных глазах расплылась карамель удивления. — Это… Господи, где ты её достал, Ян? Я скинул пахнущее улицей пальто и пожал плечами. — В этом городе много странных мест. Мейз прижала к себе Полли. Бережно, как ребёнка. Её смуглое лицо пронзила тревога. — Мне здесь не нравится. Странное место. — Хакиму здесь, кажется, хорошо, — осторожно сказал я, сбрасывая обувь. — Кстати, где он? Обычно он всегда спускался вниз, услышав, что я вернулся. Меня это каждый раз грело. Заставляло гордиться тем, что я стал Хакиму лучшим отцом, чем его родной. Тишина ползала по дому, делая тени в глубине комнат кромешно синими. — Он записался в театральную студию, — Мейз вернулась к разглядыванию куклы. — Спасибо, Ян. Она расправила кружевной воротник её платья, провела пальцем по фарфоровому лицу и неожиданно нахмурилась. — На улице дождь? — её взгляд озадаченно метнулся ко мне. — Эм… Нет, вроде. А что? Мейз застыла. Потом мотнула головой. — Ничего. Пойду отнесу Полли наверх. Я вздрогнул. Словно лишившись всех сил разом, прислонился к перилам лестницы. Шаги жены стихли наверху. Я прикрыл глаза, представляя, как та целует Полли в лоб. Воркует с ней, как с живой… У Хакима могла быть сестра. У нас с Мейз могла быть дочь. Но у нас есть две полки кукол вместо этого.*
Я плакала не потому что несчастлива. А потому, что не могла осознать своё счастье. Никакой больше Светланы! Никакого больше запаха белого уксуса, которым протирали старые пузатые комоды… Никаких глазеющих незнакомцев. Теперь у меня было имя и возможность почувствовать себя ценной. Мейз меня обожала. Больше прочих своих дочерей, которые если б могли, то завистливо бы смотрели на меня пучеглазыми стеклянными глазками. Но они таращились в бледно-голубую стену и сквозь неё — никуда. Неживые. Скажу крамольную вещь — большинство из них чёртовы подделки под антиквариат и винтаж. Мейз усаживала меня рядом с собой во время завтрака и ужина. Обед мы пропускали, она корпела над выкройками и гнула шею перед швейной машинкой, я — сдерживала жадное желание коснуться чёрных волос и проверить, такие ли они шелковистые наощупь как мне представляется. Мейз шила одежду не только на заказ, но и ради баловства. Теперь у меня была целая куча всяких разных платьев, и шляп, и даже, упаси господи, пижам. Мейз нередко изливала мне душу, усаживая меня рядом с собой на кровать. Её сложенные сердечком губы тревожила лёгкая улыбка, а в гуще чёрных глаз пробивались звёзды. — Мне нелегко сейчас с ним, Полли. Я чувствую себя виноватой, хотя он ни разу не сказал, что винит меня в чём-то. Её руки, не привыкшие к бездействию, принимались прыгать по одеялу, разглаживая морщинки, очерчивая лепестки нарисованных ромашек. — Ян любит меня, — шепчет Мейз, и голос её мокрый, как вытащенное из реки белье. — Но я знаю, что он несчастлив. Мы переехали сюда, в Шиврово, чтобы начать всё заново. Так посоветовал психолог. Психолог! Вот уж типичная мелодрама с привкусом блевотины. Я завидовала ей. Тому, как мелодично звучит её низкий голос, выдавая в ней хоть и пострадавшую, но всё же чувственную женщину. И тому, как она двигается, плавно, легко — кобра в степи, — ни грамма деревянности или излишества. Я завидовала самой её сути. И тому, как на неё, завороженный, по всей видимости, этой сутью, смотрит Ян. Будь у меня сердце, оно бы болело, всякий раз. Всякий чёртов раз, когда Ян отрывался от своей работы, и принимался искать глазами Мейз, и в конечном итоге находил. Была ли она музой для него? Определённо. Не нужно читать, что именно он пишет, чтобы увидеть искусство. Его ломкие, для мужчины, пальцы небрежно мучают клавиатуру. Иногда Ян замирает — весь целиком. И я чувствую между нами непреодолимое родство. Это не я играю куклу. А он — человека. — Чай будешь? Мейз оставляет меня в кресле. Ян выскакивает из размышлений. Выпутывает пальцы из взъерошенных волос. Взгляд карих глаз сначала врезается в Мейз, а потом зачем-то находит меня. Меня! Но рано радоваться: он посмотрел так, будто укоряя в чём-то. — Новое платье? Очень красиво. В этих интонациях обнаружилось что-то… Я не знаю, но оно меня ужалило. Не намекал ли Ян, что мне не нужны платья? Нет, разумеется, он прав. Мне они и впрямь ни к чему. И почему-то я почувствовала себя задетой. — Рахмет, милый, — на лице Мейз заиграла улыбка, которую Ян пропустить не смог. Он тут же просиял и вскочил на ноги. — От чая не откажусь… Так что там Ивановская? Ей понравились эскизы, что ты выслала?.. Голоса затихли на кухне. Я осталась в одиночестве и прикрыла глаза, хорошо зная, что никто не увидит этого. Столько лет я ничего, кроме скуки и одиночества не находила. В чьих руках я бы не оказывалась, жизнь ярче не становилась. Единственные проблески счастья составляли те случаи, когда мне удавалось довести кого-нибудь до сердечного приступа, или до палаты в дурдоме, своими выходками. Я могла провернуть подобное и со Светланой, но — как тяжело это признавать — она была важна мне. Без неё я бы никогда не встретила Яна. И не узнала бы, что внутри меня может нечто исходить таким трепетом и теплом. Не сердце ли случаем там выросло? Нет, я бы это почувствовала не на уровне приторных метафор, которых нахваталась читая всякую чушь. Книги. Люди буквально одержимы книгами. Даже Светлана иногда держала в руках пухлые в ярких обложках книженции. Бульварные детективы были её панацеей от скуки, возможностью скоротать тухлые часы, когда колокольчик над входной дверью молчит и молчит. Она ставила на очередной шедевр от Устиновой чашки с чаем, переворачивала тусклые страницы, клеймя их жиром выпачканных перекусом пальцев. К книгам она относилась утилитарно. Моя прошлая хозяйка, воспитанная в прошлых столетиях княжна, читала жадно, держа за ухом выточенный карандаш. Ян… Хватался за какого-нибудь Моэма или Зюскинда, когда его застывание над собственным текстом превращалось в самобичевание и раздражённое блуждание по комнате. Читал он, разумеется, тоже совершенно по-особому, а иногда даже вслух. Хакиму нравилось слушать и одновременно делать домашние задания. Мейз становилась в такие минуты заметно мечтательной, словно окунаясь в их общее прошлое, ещё не выпачкавшее густой кровью простыни. Ах! Бедная Мейз. Но я не могла не радоваться. Она спятила, потеряв нерождённого ребёнка. И теперь всю свою не отданную материнскую нежность дарила мне. Вот она — причина, по которой Ян набрёл на пыльную антикварную лавку на окраине города. Будь они счастливой семьёй, меня бы здесь не было. Я потерялась в своих мыслях. Не услышала приближения чужих шагов. Но когда меня очень неласково встряхнули, я мигом распахнула глаза. На меня смотрел Хаким. Его губы искривило презрение. — Дурацкая кукла, — прошипел он. Я не знала, чем заслужила его нелюбовь. Но даже успела испугаться. Не задумал ли он чего? Станут ли меня собирать по кусочкам после или сгребут на совок, проливая мимолётную горечь слёз? Хаким зачем-то опустил меня на пол и ушёл. — Мам! Ян! Идёмте я вам кое-что покажу… Хитрец! Сообразив, что задумал негодный мальчишка, я мигом поднялась и вскарабкалась обратно на кресло. Вернула застывший в одной точке взгляд. И поняла, что ошиблась ещё больше, когда вся семья вернулась в гостиную. Загорелое лицо Хакима стало бледным и вытянутым. — Но… Она только что была на полу! — он подошёл ко мне с опаской. Вновь повернулся к недоумевающим родителям. — Как такое возможно?! — Тебе показалось, — миролюбиво предположил Ян. — Но я сам посадил её на пол! — не выдержал Хаким и тут же осёкся. Тишина длилась недолго. Меня мучал смех. — Зачем? — аккуратно спросила Мейз, подходя к сыну. — Ну… я не знаю. — Это не смешно, — пробормотала мать и забрала меня, ласково погладив по спине. — Может, тебе следует меньше смотреть всякую жуть по ночам? Один ноль в мою пользу, Хаким. Я сдержала победную улыбку.*
По ночам я перебиралась к ним в постель. Я соблюдала осторожность. Боялась спугнуть его неровный, тонкокостный сон. Как бесстыдная воровка чужой красоты, смотрела я на лицо Яна. Не находила ни одного изъяна. Такое безупречное… Реален ли он вообще? Может, я его сочинила от тоски и скуки? Нет. Во мне столько таланта не отыщется. Ян настоящий, он такой же реальный, как эта лампа на столике. И осознание этого захлёстывает меня помесью огня и грусти. Грустный огонь. Хах. Однажды я чуть не попалась. Ян открыл глаза и непонимающе прищурился, силясь различить происходящее в полутьме. Как жаль, что моё лицо слишком пристально белое. Не скрыться. И мне приходится наклониться, примкнуть холодными пальцами к губам. — Ты спишь, — я и забыла, какой отвратительный у меня голос. — Спишь. — Да… Сплю, — бормочет Ян и переворачивается на другой бок. А я чувствую себя разбито. Забавный каламбур в моём случае. На мне ни трещинки.*
После сдачи книги под печать я не чувствую привычной радости. Меня не радует просыпающаяся весна. Не трогает нежное в своём тепле солнце, заползающее по утрам в спальню. Я живу с постоянным перезвоном в ушах. Оглядываюсь через плечо, даже когда просто чищу зубы. На мне противная пелена чужого взгляда, от которой не отмыться. Я стал нервным параноиком, из тех что по десять раз проверяют замок на двери, и задёргивают шторы на окнах. Дело не только в этом состоянии неусыпной бдительности. Мейз. Она возится с Полли так, словно она живая. Я несколько раз слышал, как она разговаривает с ней. И не шутливыми интонациями, а так, словно та всё понимает. Кукла больше не кажется мне загадочным существом. Она кажется мне причиной, по которой Хаким почти не общается с собственной матерью. И я не знаю, что бьёт сильнее — его холодный тон с ней, или то, что Мейз ничего решительно не замечает. А Полли смотрит. Глазная водоросль слишком мерцающая, слишком живая. Становится жутко, когда я понимаю, что как бы я не передвигался по комнате — взгляд куклы всегда нацелен точно на меня. И этот сон, рассказать о котором хоть кому-то мне не хватило сил… Сон, слишком уж напоминающий явь. Я до сих пор помню мёрзлое прикосновение кукольных пальцев. Мейз уехала по работе. Я рад, что она не додумалась брать Полли с собой. Но встревожен тем фактом, что кукла сидит теперь в гостиной. Тяжело сосредоточиться. Я смотрю на белый лист документа в Word. Мне нужно приниматься за новую книгу, но в голове пусто. Я поднимаюсь, начинаю перебирать книги, и то и дело (сам на себя за это злюсь) кошусь в сторону куклы. — Мне нужно писать, Полли. Ты меня отвлекаешь. Смотришь прямо в душу. Господи. Я сам не замечаю, как начинаю говорить с ней. Совсем как Мейз. В руки мне попадается Лемм. Старое издание, кажется, я тогда ещё был студентом. Внутри на чистой странице в верхнем углу беглая подпись зелёными чернилами «Уверена, тебе понравится». Забавная штука — любовь. Особенно первая. Книгу я сначала от счастья, а потом с обиды так и не удосужился прочесть. Неожиданно я понимаю, что что-то меняется. Будто на меня долго был направлен луч прожектора, и вот наконец кто-то додумался отвернуть его. Глаза Полли не следят за мной. Я долго внимаю этому чувству, пока не докручиваю себя до суеверного страха и тошноты. Наверное, мне всё это казалось. Прихватив Лемма, я спешно выхожу из комнаты. Сердце колотится, непрерывными ударами в виски не даёт покою. Становится легче только к вечеру. И только до того момента, пока я не слышу тонкий, сделанный из хрусталя, спрятанный в коробку из-под леденцов, — голос. — Прости. Но мне правда сложно не смотреть на тебя. И я готов поклясться, её губы оживают до такой степени, что улыбаются мне.*
Я хожу по грани. Да! Да, мне это хорошо известно. Но я не хочу ничего с этим делать. Ян смотрит на меня теперь чаще, чем на Мейз. Это почти победа. Почти, потому что в его глазах нет той ласки, и того восхищения, с которым он обращается взглядом к ней. Я успокаиваю себя тем, что Ян ещё не совсем понимает происходящего. Он не догадывается насколько одинок на самом деле. Даже в кругу своей семьи. Ян им не подходил. Слишком сладко пахнущий, слишком задумчивый, слишком другой. Я наблюдаю за ним каждую ночь. И мне почти видны сновидения, что пляшут под занавесями тонких век. Слышу музыку, которая играет у него в голове, и его пульс равняется с ней. Толчёные в пыль блики в глубине его радужек, сонный потерянный взгляд — всё это рождает в моём разуме отвратительные мысли. Я их избегаю. Вместо них беру Яна за руку и веду за собой. Как приятно чувствовать воздух! Я парю над полом. Наши руки сплетены. Мы вальсируем по пустой, тёмной гостиной. Под песню, которую я ему напеваю. Он думает, что спит. Я в этом уверена. Люди очень странные. Им легче всего спихнуть необъяснимое на сон или болезнь рассудка. Легче, чем поверить, что мир устроен иначе, чем им дозволено знать. — Кто ты? — в его голосе пляшет удивление. — Полли, — отвечаю я. Ты сам меня так назвал. Ян неожиданно смеётся. — Нет, я имею ввиду, кто ты на самом деле. Песня сщёлкивается. Я не могу перестать повторять его вопрос самой себе. Кто я на самом деле? — Не знаю, — честно отвечаю я и льну к нему со всей силы. Цепляюсь руками за горячую шею. Прижимаюсь так крепко, будто хочу в него залезть. — Но я знаю, что люблю тебя, Ян. Это был первый раз, когда я призналась ему. Во второй, средь бела дня, когда судьба вновь даровала нам шанс остаться вдвоём — я ждала, хотя бы улыбки в ответ. Ян вздрогнул. Затем сделал вид, что ничего не слышал. Я всё понимаю. Он пытался работать. Истезал белое полотно страницы, пачкая его первыми росчерками предложений, а затем вновь убивая их. Потрясающее преступление. Ни одной улики. В третий раз он как-то странно усмехнулся. Передернул плечом, будто желая отделаться от моих слов. И я не выдержала. — Почему тебе всё равно? — мой голос разбил мерную тишину. На веранде пахло сушеными цветами и солнцем. — Послушай, Полли. Это всё не слишком правильно, — Ян прикрыл книгу, которую держал в руках. — Что я по-твоему должен тебе отвечать? Я обычный человек, — он прищурился, окидывая меня взглядом. — А ты, скорее всего, просто галлюцинация. Я слышала, как меня ищет Мейз. Но мне было всё равно. Я старалась не показать Яну, какое страдание причинили мне его слова. — Я не галлюцинация. — Ах, правда? — он рассмеялся, поднимаясь на ноги. Книга стукнулась об пол. — Как ты собираешься мне это доказать? Он опустился рядом со мной. Почти нежно погладил по волосам, и я закрыла глаза. Меня накрыла чудовищная лавина обожания, дьявольское желание сделать этого человека только моим. — Вот видишь, — прошептал он, словно успокаивая самого себя. — Ты просто кукла. Просто кукла. Он меня ударил. Не физически разумеется, иначе боли я бы и не почувствовала. Он нанёс мне увечье сказанным. Сделало ли это мою любовь к нему меньше, иссушило ли это потребность в его присутствии? Нет. Но я разозлилась. До такой степени, что потеряла самообладание и качнулась вперёд, накрывая его губы своими. Я почувствовала пряный вкус коньяка и тепло человеческой кожи. И я опьянела. Увы, ни раз я становилась свидетельницей, чем заканчивались поцелуи Яна и Мейз. Они снимали друг с друга одежду рваными, торопливыми движениями. Каждый раз мне хотелось отвернуться, но вместо этого я представляла на месте Мейз себя. Что это меня целуют в шею, и гладят по округлым бёдрам, которых у меня никогда не будет. Меня притягивают ближе, обхватив за щиколотку, и шёпотом щекочут ушную раковину. Что это не Мейз рвано дышит под весом чужого тела, и не её глаза так странно и заманчиво блестят дождевой поволокой. Я слушала шорох простыней, стыдилась, различая влажные удары тел друг о друга, но не могла не представлять. Я вся отдавалась этому грязному наваждению. Поцелуй заставил меня вспомнить об этом. Почувствовать угрызения совести и томное разочарование — я не Мейз. И я никогда ей не буду. Ян оттолкнул меня и почти сбежал в дом. Потом пришла Мейз. Она держала меня на руках и громко спорила с мужем. Оглушённая произошедшим, я не сразу поняла о чём их разговор. — Ты настолько увлёкся поиском идеи для новой книги, что начал сходить с ума! — Хочешь сказать, что я псих? — Хочу сказать, что тебе нужно связаться с издательством и попытаться убедить их переписать договор. Три книги в год! Ты не машина, Ян. Я наткнулась на его взгляд и едва удержалась от улыбки. Он смотрел так, словно подначивал меня выдать наш маленький секрет. Но я не была настолько глупой. И я знала, что делать дальше.*
Врачи говорят, что я полностью здоров. Что это не более чем расшалившиеся нервы. Я пью таблетки, как послушный мальчик, три раза в день, строго по назначению. Свежий воздух и долгие бесцельные прогулки тоже становятся частью моей жизни. Может, город так на меня повлиял? Здесь часто по утрам лежит тяжёлый подол тумана. Улицы змеями приводят не совсем в те места, на которые ты рассчитывал, глядя на карту. А среди прохожих слишком много чокнутых. Я имею ввиду, действительно чокнутых. Недавно, в продуктовом магазине, я повстречал женщину в солнцезащитных очках. — Я выколола глаза, чтобы не видеть своих погибших родителей, — ни с того ни с сего поясняет она. — Теперь я их слышу. О, замолчи, пап! Я не забыла покормить Джека, он теперь на диете, ветеринар сказал, что… Я поспешно скрылся в отделе круп. Как бы тщательно я не соблюдал рекомендации психиатра — Полли продолжает оживать. Я замечаю, что в её поведении что-то переменилось. Она больше не говорит со мной о «любви». В её глазах мне чудится грусть, и я почему-то чувствую себя виноватым. — Напиши про меня, — говорит Полли. — И я исчезну из вашей жизни. — Про тебя? — Про нас, — она ухмыляется, и тут же разбивает улыбку. — Я обещаю, эта история будет не хуже предыдущих. Я хмыкаю, рассуждая над её предложением. Довольно тривиальная задумка, но что если… — Давай напишем от твоего лица? Молодец, Ян. Ты только что предложил кукле соавторство. Полли подбирается ближе. Трудно говорить с точностью, но она выглядит счастливой. — Он купил меня в пыльный жемчужный вторник, — она подсказывает мне первую строчку, и я иду на поводу. Потом мы делим работу. Я пишу днём. Полли забирается в текст поздними ночами. Я поражаюсь тому, как близко и остро она чувствует этот мир. И даже нахожу её чувства к главному герою… Приятными. Я благодарен Полли, кем бы она ни была, я благодарен ей за принесённую на блюдце идею. У меня вновь получается писать. Очередное утро встречает туманной моросью за окном. Но меня это не тревожит. Едва придя в себя, я вновь оказываюсь перед ноутбуком. На кухне что-то гремит — Мейз наверняка увлеклась новым рецептом. Я жду, пока документ загрузится. Вспоминаю, что сегодня суббота. Хаким, кажется, предлагал съездить на велосипедах к озеру… Я возвращаюсь вниманием к тексту. Ого! Полли вчера явно писала на кураже, целых пятьдесят страниц. Немного для писателя, но для куклы… Я хмурюсь, читая некоторые сцены. Они целиком повторяют реальность, только ту, что видит Полли. Случай с Хакимом, первый раз когда она со мной заговорила, и. Тот сон, который не был сном! Каждый раз мне хотелось отвернуться, но вместо этого я представляла на месте Мейз себя. Всё, что идёт после этой строчки вызывает у меня отторжение. Господи… Неужели она подглядывала за нами? Это отвратительно. Я читаю дальше, стараясь выбросить это из головы. Последняя сцена сначала вызывает тихий отклик тревоги. Но когда я дохожу до самого конца, к горлу подкатывает тошнота. Дурное предчувствие жирнеет внутри. Я подскакиваю и направляюсь на кухню, где подозрительно, — но я стараюсь об этом не думать, — тихо. — Прячь ножи, Мейз! — громко объявляю я, залетая в арочный проём. Моё тело спотыкается о что-то мягкое. Взгляд удерживает равновесие, зависший в одной точке, там, где на краю кухонной тумбы сидит Полли, размахивая свисающими фарфоровыми ногами. Она поднимает на меня взгляд — невинный, почти детский. — Слишком поздно, — с наигранной жалостью говорит она. Всё плывёт. Я опускаюсь на пол — в буро-красные пятна и чёрные всполохи. Мой взгляд не цепляется ни за что определённое. Вскоре его вовсе размыливает пелена перед глазами. Я только различаю, что пятен двое. То, что за столом, я не сразу заметил. Грудную клетку лихорадит. Мысли скачут в разные стороны, царапая череп. Они мертвы. Полли убила их дважды. Моего лица касаются холодные пальцы. — Не плачь, Ян. У тебя есть я. Отрешённая улыбка на моём лице — признак чего-то нехорошего. — У меня есть ты. Мой голос звучит чуждо и глухо. Полли не замечает. Она кидается на меня со своими странными, угловатыми объятиями. Пахнет кровью. Я машинально глажу её по волосам и думаю, о том, что у неё слабый затылок. А ещё о том, что фарфор хорошо бьётся.