поляна солнцепёков

      джисон бежал как ягненок от топора, цеплялся за зелёные щупальца травы и резал колени задушенным ветром.       прятался в флёрский шерстяной комочек, где потерялись крылышки лесной феи. пробирался через путанные поля-лабиринты, где-то аккуратно царапал крапивой язвенные ранки на ножках. собирал насекомых с высоких колосьев в шорты, случайно давя их маленькие тельца в карманах. ходил босыми ступнями по гнилым доскам шаткого и ненадежного моста, ничуть не боясь провалиться в пруд, где могут съесть бактерии и холод.       его конечно всегда словят за шкирку, как безмозглого котенка.       солнце жарило кожу паром, густогрустящие поля подкидывали проворные руки чесотки под шлепки. они прятались за домами самых отдаленных деревень, топили разлуку в ирге и дикой малине.       мазали сливу на губы друг-друга, сидя в заброшенном домике лесничего среди старожилой паутины, шуршащего голоса аллы пугачевой и шёпота енбоковских приведений, скалящих железные зубки в их сторону.       джисон красил волосы пылью сырых деревянных полов, вплетал в яркие фенечки разноцветные травы и трещал об имманентности и божественной бесполезности.       енбок изредка шипел на духов медвежьим рыком, пугая заплутавшего в философии джисона.       а потом мямлил смущённые извинения, под звонкий смех и скрип костей, — джисон скручивал шею, на зубах треща засохшим мармеладом.       они ходили к холодной речке, что расплескалась меж горой и полем. грели холодные позвонки на солнечных распевках, считали выпирающие ребра друг-друга. много шутили, много смеялись и очень мало ненавидели. у них был свой сонный островок, где они прятали: украденный подсолнух, сладкий дынный сироп и бесконечный рассвет. холод их не пугал, они сами из холода состояли. ледяные куколки с хризалидными стопами.       сливовые поцелуи холодных летних мальчиков.       поцелуи спешащие, будто совсем нет времени. удивительные. в енбоковых руках мягко растекались медом чужие сладкие-сладкие щеки, теплым солнечным убаюкиванием целующиеся. горели следы огня в чужих зрачках никого не пугая. все самое страшное пережили.       солнце запекалось на прорванных занавесках кровавым мазком. стучался в дверь летний кусачий холод, под потолком на чердаке пищали птицы-волшебницы. летние мальчики грели кожу, завернутые в разнотелые простыни. игрались с тенями и солнечным жеребцом, что пробегал по полю. ели горячий хлеб, пили сладкое молоко с медом. и много касались друг-друга. любовно, не торопясь, словно губами рисовали картины на чужой солёной коже. стирали их чуть ли не пролизывая кости, а потом снова рисовали. красили бесцветными акварелями щеки и шею. енбок кусал хрустальную спину, будто вырывал крылья из-под лопаток, а потом целовал, целовал, целовал. джисон впитал голос в подушки.       говорили тихо-тихо, будто боялись разбудить утро. улыбались в локти, изучали новые родинки. топили себя в рассветном зареве и молились, лишь бы ничего не заканчивалось. в тишине считали доски, в старинных бабушкиных газетах разгадывали кроссворды. жили как сладостные капельки растопленного на ложке сахара.       по вечерам, когда солнце начнет прощально петь хватким жаром, начнут грызть яблоки, ловя червей и с визгом их выплёвывая. начнут фотографировать каждый закат, каждого мотылька, прилетевшего на домашний свет и севшего на сетку.       по вечерам они звонят родителям, спеша убеждая их, что все ещё живы и не утонули в огородной бочке.       они о многом говорят, но ещё о большом они обоюдно молчат. потому что язык обсыхает как от гранатового сока, голова начинает болеть как от снежка за шиворот. молчат и много смотрят. в глаза, в рот, в глотку и желудок. им не стыдно, но лучше показать внутренности, чем завертеть звуками.       так их щеку прощально гладит июль, оставляя на запястьях царапины дворовых котов.       день капал гроздью. летняя гроза сердилась, бушуя в полях капризным ребенком. даже ветер дул со звуком ярости в порывах. солнце скрылось в шали туч, хмуря небо.       джисон ударял кости, звеня колокольчиком. пытался провалиться в пол, а может быть захороненная собака взывала безмясным телом. хотелось вырвать себя из кожи, бросить в пруд и ждать когда рыбки изъедят душу проросшую виноградом.       енбок светился как мог. пытался отросшими пшеничными волосами заменить солнце, отвлекал белеющего джисона газетами и радио. трещал как полы, распевал частушки. бежал и бегал.       от кого бегал?       а джисона бы в траву высоченную. чтобы холодно и мерзко, чтобы каждый жучок под ногтями чувствовался. как будто трезвон в голове гудящий трава сожрёт, обглодает мозг собирая чернеющий дым. джисон кормит музыкальную почву поскрипыванием влажных резиновых тапок, бормочет песенки, колдуя голосом ветряные расшифрованные завывания. провожает печёные зори, в которых самолично тонет как муха в янтаре.       хочется спать и дынную газировку. время скачет побитой антилопой, джисон даже с двумя целыми ногами за ним не успевает.       а когда-то джисон прятался в дубе, визжа фальцетом от длинной, многоногой, безобидной твари. обнимал свои худые плечи, словно вот-вот они криво треснут и сломаются. пил лимонад из полутора литровой бутылки сливая половину на подбородок и шею, прятался от мошек в волосах.       феликс слизывал сладкую сиропную газировку, оставляя следы слюней на белом лице. вгрызался в чужую шею, точа клыки о мягкую кожу. прятал и прятался. крался и крал.       последние сутки они тратили на блеск потухающих звёзд, в которых прятались соцветия умерших собак. они смеялись и плакали. лечили и убивали.       они топили себя в траве, завывая и крича, ломая древесные косточки ночи. под конец июля глаза совсем выцвели, остались, конечно, какие-то очертания бледно-белые, но это уже не то. и не смогут больше кровожадные поцелуи, взгляды касаться черных склер. хрупкие стекляшки. целуй, жри.       но раннее утро гладит щеки и спины, лижет страх позвонки.       два мальчика лежат на земле, смотрят на чистое невинное небо.       июльское утро восхитительно умирало за горизонтом, июльские мальчики восхитительно умирали в траве.