Не всё сразу

Дверь палаты распахивается, с оглушительным стуком ударяясь о стену. В общем, это даже не специально получается, просто он на секунду теряет равновесие и толкает ее плечом, едва не завалившись внутрь. Но появление получается эффектным – и он делает вид, что так и было задумано. Вполне соответствует его убийственным намерениям и настроению. Деку должен видеть, что он зол. Просто в бешенстве. И никакие ранения не остановят его от того, чтобы донести до придурка эту важную информацию. Но палата встречает его тишиной, которая разбавляется лишь писком монитора сердечного ритма и тяжелым дыханием. Кацуки зыркает по сторонам и быстро закрывает за собой дверь, чтобы его не увидели из коридора. Раз уж разборка отменяется, лишние зрители ни к чему. Подходит к койке, долго разглядывает лежащего в ней Деку. По ботанику словно каток проехался: весь в синяках и ссадинах, руки забинтованы, как у мумии, в вырезе больничной робы тоже белеют повязки. Изнутри снова удушливой волной поднимается бешенство, заливая обзор алой пеленой и заставляя зубы и кулаки сжиматься до хруста. Чертов идиот! Вечно лезет, куда не просили! Встревает в чужие битвы, чтобы повыделываться и показать, какой он крутой герой! За что и получает по заслугам! Но теперь он еще и в отключке и не может слышать, что ему, Кацуки, не нужна чертова лицемерная помощь! Он сам справится! Не надо его спасать!!! Быстрый разряд боли прошивает голову, так что Кацуки морщится и даже теряет на секунду равновесие, хватаясь за спинку койки. Бешенство, секунду назад затоплявшее его почти до макушки, откатывается назад, обнажая что-то еще. Что-то странное, неудобное и непривычное. Но, к сожалению, знакомое. Оно появляется недавно и так поражает… пугает даже, что он каждый раз дает привычной злости занять все место, всего себя и даже больше. Но сейчас гнев уже не справляется. Глупость какая! Проклятая слабость. Чертов Деку… Не хватало еще, чтобы ботан из-за него подох… Холодная волна страха прокатывается вниз от горла до коленей, заставляя их задрожать. Что-то ему совсем нехорошо. Приходится бочком, цепляясь за край койки и морщась от боли под ребрами, перебираться к стулу, который медсестра, похоже, забыла возле прикроватной тумбочки. По лицу катится пот, больничная рубаха взмокает на спине. Надо успокоиться. Не дать этой разбушевавшейся хрени, как бы она ни называлась, помешать ему мыслить ясно и четко. Он побудет здесь. Не потому что, кажется, слегка переоценил свои силы и скорость восстановления, нет! Все с ним нормально! Достаточно сносно для того, чтобы понаблюдать за Деку – на всякий случай. Если что пойдет не так, вызовет помощь. Будет здесь, когда Деку очнется. Скажет тому, чтоб отвалил и не лез со своими беспокойством и помощью. Чтоб это было первое, что он услышит. Не пропадать же зря хорошей злости! *** Кажется, Кацуки спит и во сне будто плывет куда-то медленно в туманном золотистом потоке. Тепло. И становится еще теплее, когда чужая ладонь ложится на его щеку, а вторая гладит по волосам. Знакомые чуть влажные пальцы подрагивают от волнения. Кацуки знает, чьи это руки, и здесь, во сне, ему ничего не хочется делать что-то с тем фактом, что они его касаются. Пытается по привычке разозлиться, но злость все время куда-то ускользает, прячется от него в тумане, и ему слишком лень искать ее усердней. Слишком хорошо и уютно плыть по мягким волнам, отдаваясь течению. Позволяя потоку нести себя, чувствовать, как пальцы невесомо очерчивают скулу, проходятся по расслабленной челюсти, по губам, вторая рука нежно сжимает торчащие пряди, легонько тянет, отпускает, снова зарывается в волосы в другом месте – за ухом, на затылке, на макушке – и повторяет по кругу. От последнего как-то особенно хорошо, Кацуки неосознанно подается навстречу, подставляет голову, бодает лицом чужую ладонь – продолжай, мол. Ну чего он все время как дурак, а? Стоит перестать плыть против течения, поднимая тучу брызг, и все происходит будто само собой. Так просто. Хотя бы во сне. Ладони исчезают, одна ложится на шею, вторая обхватывает запястье, и обе начинают тянуть его куда-то вверх. – Каччан… Ну что опять? Так хорошо ведь было. – Каччан… Он не хочет выныривать на поверхность, возвращаться туда, где ничего само собой не решается и не меняется. Где надо делать все самому, а он только все портит. Отталкивает. Злится. В основном на себя, но он лучше сдохнет, чем признается в этом хоть кому-то. Особенно Деку. – Каччан… И тут Кацуки понимает, что не спит. Задремал, быть может, пока ждал у чужой койки рассвета. Отключился и рухнул головой на чужую простынь. Позорище. Он резко подрывается, видит рядом бледное и изможденное лицо Деку. Придурок слабо улыбается, будто увидел чудо. Горячий как печка – от жара, наверное. Влажные ладони по-прежнему лежат на шее и запястье. – Чего тебе? Его снова тянут наверх и на себя, вынуждая почти подняться и тут же качнуться лицом вперед, почти столкнуться лбами – он едва успевает выставить вперед руки. – Тебе надо под одеяло, Каччан. Замерзнешь же. Голова кружится, по мокрой спине и правда пробегает дрожь – похоже, у него тоже температура и озноб. Он точно не в себе, иначе уже давно сбросил бы с себя чужие руки. Обозвал Деку извращенцем. Вылетел бы из палаты, зафигачив по двери забинтованной ногой. Но он все еще на месте, нависает над Деку, упираясь ладонями во влажную подушку по обе стороны от его головы. Близко. Маняще тепло. Похоже на продолжение сна. И Кацуки сдается. Неуклюже взбирается на койку, понимая, что места для двоих совсем мало, хотя Деку и сдвигается к противоположному бортику у изголовья. Опускается рядом настолько аккуратно, насколько может, стараясь не смотреть в темные от расширенных зрачков глаза, в которых почти не видно зеленой радужки – только пугающе темные омуты. Сдвигается ниже – чтобы заметить выглядывающий из выреза робы огромный сине-черный синяк на ключице. Чувствует, как Деку возится, накрывает их обоих одеялом, притягивает ближе, чтобы не свалился. Закрывает наконец глаза, мечтая, чтобы сон продолжился. Утром он подумает о том, что натворил. Сгорит от стыда и захочет провалиться сквозь землю. Наорет на Деку. А сейчас не хочется. Он лежит, уткнувшись носом в чужую шею, и чует, как от ботаника несет лекарствами, гарью и едва заметно из-под плотного слоя бинтов – кровью. Запах действует как удар хлыста, он снова готов завестись, но тут пальцы Деку снова начинают перебирать его волосы. Сжимают, замирают, тянут, выпутываясь и снова зарываясь в жесткие пряди. Значит, ему это не приснилось. Чертов Деку… Но его загадочные манипуляции помогают унять расходящуюся волнами изнутри дрожь, успокоить сходящий с ума пульс, разжать зубы. – Так лучше, – голос у Деку слабый и хриплый, и Кацуки на границе сна и яви в который уже раз думает – ну какой же идиот несчастный, кто тебя просил… Но искры гнева не хотят разгораться в полноценное пламя, продолжая едва ощутимо тлеть и затем окончательно уступая другому чувству. И Деку будто считывает его, видит насквозь, смелеет. Полуобнимает за плечо, теперь зажав Кацуки в кольце жара полностью. Утыкается лицом в макушку, вертится под одеялом, пока не забрасывает ногу на бедро. Наглец. Теперь между ними совсем нет свободного пространства. Нулевая дистанция. И Кацуки должно от этого колбасить и трясти. Но ему нормально. Спокойно. Тепло. Сухие горячие губы сползают с макушки на лоб. Просто прижимаются, поцелуем это никак не назвать, но к лицу приливает кровь, сердце пропускает удар. Кацуки знает. Чувствует подсознательно, что Деку вкладывает в это незамысловатое действие. Будь тот в себе, то ни за что не выразил бы все так очевидно и однозначно. Будь сам Кацуки в себе, то ни за что не позволил бы приблизиться к себе так близко. Продолжали бы ходить вокруг да около еще неизвестно сколько времени. А так… раз уж оба не соображают, что делают, то, может, пускай все идет так, как идет? Несет туда, куда увлекает поток, который делает руки и ноги тяжелыми, а голову – блаженно пустой. Он никогда себе такого не позволял. И Деку тоже… Так что Кацуки отстраняется от чужой шеи, не пряча больше лицо, наверняка красное от смущения… и предвкушения. Надеется, что глаза Деку закрыты так же, как и у него. Надеется, что тот тем не менее все понимает. Даже если не видит, какая мешанина чувств и мыслей у Кацуки сейчас в сердце и в голове. И тем более если видит. Чужие губы нерешительно касаются век – на пробу, будто их владелец боится, что его зашибет током. Или разорвет особенно мощным взрывом. Но Кацуки не хочется взрываться – только греться этим лихорадочным, но ровным и надежным теплом. Он подается вперед, заклеенные пластырями пальцы цепляются за воротник чужой больничной робы и тянут – ближе и настойчивей. И Деку понимает. Целует смелее, щекотно задевает ресницы, спускается ниже на скулы, чмокает в нос. Распаляется и приникает теснее, уже не просто прижимаясь губами к его пылающему лицу – целует, все ближе к губам, смешно замирает перед ними, долго и жарко выдыхая через нос. Кацуки тоже страшно, и горячо, и слишком близко, и непривычно – вот так ждать чьих-то действий, принимать их, позволяя Деку вести. Есть в этом что-то противоречиво и болезненно правильное. Будто только так и надо. Так и хорошо. Так Кацуки нравится. Нравится, как Деку подается вперед, теперь уже почти лежа у него на груди, и соединяет их губы. Рука в волосах замирает и едва заметно дрожит. Кацуки тоже не выдерживает, отпускает воротник робы и кладет ладонь на вихрастый затылок, влажный от пота. Волосы Деку мягкие, пальцы путаются, непроизвольно сжимаются в слабый кулак, каждый раз, когда тот отстраняется на короткие пару секунд, чтобы глотнуть воздуха. Они целуются по-настоящему, пускай торопливо, неловко и слюняво, но Кацуки почти сходит с ума от того, как Деку рвется к нему, прижимается, бодается горячим лбом, как теленок. Как сам сдается перед чужой настойчивостью, отвечает на каждый поцелуй и тянется навстречу, наплевав на то, как это выглядит. Будто ждал этого много лет. Будто оно нужнее, чем воздух. Кажется, проходит целый час, но Кацуки не уверен, что способен в таком состоянии правильно оценить течение времени. Его отвлекает настойчивый писк кардиомонитора, который становится все громче. Тогда он наконец отстраняется от Деку и открывает глаза, одновременно упираясь ладонью тому в грудь. Тот смотрит абсолютно пьяным взглядом, не понимая в чем проблема и почему они вдруг остановились. Кацуки даже сдерживается, чтобы не усмехнуться. Вот вам и задрот Деку, скромный и нерешительный. Дай ему волю – зацелует до смерти. Своей в том числе. – Тебе надо успокоиться, Деку… – Голос у самого хриплый и дрожащий, будто после выжимающей все силы тренировки. Или боя. Но дело не в нем. – А? Зачем? – Темные волосы еще больше спутались, взмокли на лбу и висках, длиннющие ресницы слиплись, в глазах не прибавилось осмысленности. Ботаник по-прежнему ничего не понимает. Придется объяснять. – Затем, что сердечный приступ сейчас словишь, болван! – Кацуки показывает на мигающий огоньками кардиомонитор, сам задерживается на секунду взглядом на значении пульса. Ничего себе. – А-а… Ну, я чувствую себя нормально, – лыбится как идиот. – Даже очень хорошо, Каччан. – Очень рад за тебя. Только если ты не уймешься, сюда прибежит медсестра. Хочешь, чтоб нас накрыли?! Кажется, до этой дурной башки все-таки долетает смысл некоторых его слов. Вид у Деку становится озадаченный, будто его попросили решить интегральное уравнение посреди ночи. Кацуки раздраженно цыкает. – Ясно все с тобой. Так, – он прижимает свою ладонь сильнее к чужой груди, – просто дыши. Медленно и глубоко, понял? Повторяй за мной. Деку послушно дышит. Неосознанно комкает рубашку на чужом плече. Смотрит своими невозможными зелеными глазищами, и от этого взгляда у Кацуки мурашки ползут по шее. И дышать он, похоже, тоже забывает, подавая дурной пример. Но сердце Деку вроде бы решает не выпрыгивать из грудной клетки, пиликанье монитора успокаивается. А вот они оба – не очень. Только закрыть глаза снова уже как-то неудобно. Что он, принцесса-недотрога, что ли? Раз уж Деку ни капли не стесняется, то и он… не подаст виду. Тот целует его медленно, берет в ладони лицо, гладит большими пальцами по щекам, смотрит завороженно из-под полуопущенных ресниц. Но околдованным себя чувствует именно Кацуки. Он отвечает, впервые чувствуя во рту чужой язык, предательски вздрагивает и выгибает спину. Это уже слишком. Он не выдержит этой запредельной, непривычной нежности. Чересчур тесной близости. Ну… не больше пяти минут, это точно. Дальше он просто рассыплется, кончится как Кацуки Бакуго, взорвется с громким хлопком, рассыпав по палате кучу цветных конфетти. Слишком страшно и быстро. Но Деку еще быстрее, чем в очередной раз его удивляет. Потому что Кацуки сквозь золотое марево накрывшего с головой наваждения чувствует, что у того в просторных больничных штанах становится слишком тесно. Что в его бедро ощутимо упирается что-то, когда Деку неосознанно трется о него, прижимаясь всем телом. И его тело, похоже, вполне готово ответить тем же. Вот черт… – Деку… – надеется, что паника в его голосе не слишком заметна. По сравнению с раздражением. – Да, Каччан. – Перестань тыкать в меня своей штукой, чертов извращенец. Иначе я ее оторву. Деку вздрагивает, осознавая, о чем идет речь, и густо заливается краской до самых корней волос. – О-ох… Каччан, прости! Я не хотел. Я совсем не заметил, что… Он пытается отстраниться, но Кацуки не дает ему отпрянуть слишком резко. – Да не дергайся ты, идиот! Швы разойдутся, переломы сместятся. Хочешь целый месяц тут проваляться? Деку молчит, немного обалдело улыбаясь. Кладет голову на плечо, переводя дыхание пару минут, и затем наконец отвечает: – Я не против… если ты тоже будешь тут. Кацуки рад, что его рожи Деку не видит, потому что сейчас она такая же красная. И явно не от одной только злости. – Размечтался. – Он пытается устроиться поудобнее, не потревожив при этом дурную башку на своем плече и собираясь хотя бы немного поспать. До своей палаты он все равно сегодня уже не доползет. – Не все сразу… Изуку.