Хроническая бессонница

— Окно закрой, — даже осипший со сна, голос Алекс тверд, балансирует между просьбой и требованием: он ясно даёт понять, насколько ей надоели ночные рандеву беспокойной соседки. Донна легко может представить, как она спускает ступни — обязательно в шерстяных носках в полоску — на пол, как её глаза цвета кофе с молоком — о, Донна обожает кофе — фокусируются на кружках, как она еле слышно ругается, находя её у окна, смешная и трогательная в пижаме с черными котами. Хорошо, что ночь скрывает улыбки. — Я не курю. Её ногти с наполовину облетевшим черным лаком нервно царапают подоконник: рукам слишком пусто без сигареты меж указательным и средним. Донна проклинает себя: почему она оправдывается? Почему отказалась от возможности наполнить лёгкие и разум прозрачной дымкой? Алекс ей не мамочка — с её здоровым образом жизни и дурацкой привычкой вставать до рассвета. — Ты обнажена по пояс, — но в груди у Донны подыхают бабочки — их стеклянно-фантомные крылья, взяв штормовую скорость, режутся о края её физической оболочки и в живот оседают уже мелко раскрошенным мусором. Донна не может найти в себе что-то, похожее на сожаление, но все равно прилагает усилие, чтобы подхватить это стекло в полёт по просторам её тела, ибо говорит Алекс, как ожившая мечта. Она не говорит: «голая». Она говорит: «обнажена». В чем разница между этими двумя определениями и почему от этого так хорошо? В поисках причин Донна бестолково упирается взглядом в мелкие, давно зажившие и покрытые белой коркой шрамы от /не/случайных порезов. Она не видит их — она видит историю за ними. — А сентябрь давно отпустил август, — мелодично продолжает Алекс. — Простудишься. Донна пренебрежительно фыркает — вообще-то, на мне лиф — но едва заметно передергивает плечами, вдруг осознав холод наступающей зимы. Лопатки ей жжет выжидающий взгляд. — Ерунда. Лучше посмотри на город. Со спины веет теплом. Алекс рядом. Бесшумная, словно призрак. Волнение током пробегается вверх по запястиям, и Донна концентрирует это чувство в всплеске рук: — Вон та плошадка идеальна для того, чтобы прокатиться на роликах! Ровная асфальтовая поверхность обеспечивает ноль проблем, если у тебя, конечно, есть опыт: новички и там споткнутся. Туда часто заглядывают собаководы. Слышится усмешка — они ещё не ходили в тот парк, а Донна знает о нём всё. — А та смотровая вышка — видишь как ужасно её раскрасили? Она бы сгодилась как… как укрытие для НЛО! Она поворачивается, улыбаясь и предвосхищая ответную улыбку. Но Алекс закрывает окно — нет, спасительная прохлада, вернись! — и кладет ладонь на стекло, словно прикасаясь к фонарным огонькам: — Да… ее раскрасили в честь Хэллоуина. Красиво. — Хочешь пойти на калядки? — Донна планирует сказать игриво, но получается колюче. В повторной усмешке Алекс нет ни намека на обиду. — У меня нет костюма. Без костюма дают только одну конфетку, разве ты не знаешь? — Да, — кивок, — я знаю. Донна вспоминает: вот они, едва познакомившись — две подвыпившие студентки на улицах Эльдорадо — гуляют рука об руку (и прокатились бы, да старый папин пикап совсем проржавел, бедняжка). Вот она растрачивает перцовый балончик на драку с уличными хулиганами — ну, сами знаете, что бывает с крашеными половозрелыми девчушками поздней ночью — и пока Алекс с виноватым видом обрабатывает её синяки, она шутливо-но-на-самом-деле-серьезно говорит: слышь, давай сюда мою компенсацию в виде совместного проживания! Ведь они обе в этом нуждаются, а вдвоём легче… Воспоминания налетают как вихрь: вот они во время путешествия по окраинам Нового Орлеана в край (ха) растранжирив последние деньги убегают от продавца с полными сумками продуктов и вещей. И смеются, угорелые. Вот Алекс в ужасе убегает от купленного магнитофона, и Донне приходится доходчиво объяснять, что нет, никакой это не магнитофон с законофанатичным привидением, сиди смирно. Вот Донне приспичивает научиться игре на гитаре, и в кафе все от прохожих до знакомых ставятся в известность её фальшивым пением, а Алекс почти слезливо отмазывает её от участи быть вынесенной местным охранником. О, воодушевление охватывает ее, в насыщенной жизни Донны не было лучшей поры. И, несомненно, о них знает весь город. Шепчутся, идиоты: гляди-ка, та самая бешеная парочка! Ну и молодежь пошла, а? О, Донне так плевать — на то, что и как о них думают. И Алекс тоже, хоть она это и скрывает, приличная же. Но у Донны, признанной одиночки, на целую наносекунду щемит сердце — она думала, оно у неё механическое, а оказывается, вполне живое и даже пульсирует — когда их называют парой. Какая-то неясная возможность не даёт покоя, какая-то такая вариация, шанс удерживает Донну от невидимой черты. Если переступить — будет лучше. И хуже. Поэтому оптимально не думать об этом. Донна не думает. — Мы можем пойти по магазинам, — она начинает почему-то то ли робко, то ли небрежно, — во сколько ты встаёшь? — Половина пяти, — Алекс разворачивается спиной к окну и смотрит прямо на неё, скрестив руки на груди и слегка наклонив голову. Донна замечает закономерности: это её любимая поза, когда она… смотрит. На её спутаные волосы — каждый раз так жутко хочется поправить! — на красные ниточки лопнувших капилляров и тёмные-тёмные глаза, горящие то ли благодаря, то ли вопреки хронической бессоннице. Донне бы — вскрыть ей голову и взглянуть, что творится там, в стенах черепушки, не отвратно ли ей… видеть это. Может, она подумывает уйти, но слишком вежлива, чтобы сказать… Алекс прикасается к её пальцам — и, надо же, они обледевшие! Согревает дернувшуюся было ладонь в маленьких руках. — Вообще-то, раньше я была полуночницей ещё пуще тебя. — Правда? — Донна недоверчиво хихикает. — Тяжело такое представить. И наблюдает, внутренне теряясь в ощущениях. Она так хочет сказать какую-нибудь глупость, чисто в виде исключения, ведь можно же по праздникам? Она столько глупостей делала, разве с неё убудет болтануть что-то вроде: «твои веснушки напоминают плеяды звёзд». Но как только она раскрывает рот, горло сдавливает железным обручем. Этот обруч почти реален, впору закашляться. — Ага, я знаю, — Алекс смеётся, и уж ей-то никакие обручи не грозят. Её смех разлетается по комнате материальнейшими ароматами, Донна жадно вдыхает их все: свежая краска, последние пылинки лета, книжная старость, перегоревшая лампочка в их тесной даже для двоих квартирке с ободранными обоями… — Не спала до рассвета, а потом пропускала обед. Один раз — ужин. Родные так ругались. Представляешь? — И что же случилось… — Донна прочищает горло: кофе с молоком в чужой радужной оболочке складывается в бурду сочувствующих буковок: дыши. Донна дышит. Правда, — с этой полуночницей? — Ей пришлось исправляться. Мир подстроен под жаворонков, а когда ты не такая, как все, то… это сложно. А теперь и не хочется что-то изменить. Пусть будет что будет. Тон будничный, но Донна удивительным для себя образом улавливает полынную горечь в словах. Или, может, ей показалось. Руку отпускают, и её охватывает иррациональное чувство потери. — Ну да ладно, что мы о былом, да былом. Идём спать. Донна, не успев себя остановить, хватается за её пальцы, как утопающий — за бревно. Она бросает вопросительный взгляд из-под бурой рыжей челки, и Донне хочется сказать что-то важное, счастливое и вечное, как и будущее, что, она знает, ждёт их там, вдалеке. Обруч сдавливает её шею в тисках, и Донна… молчит. — Ничего. Я сейчас. Сумрачная надежда — она была? — гаснет в улыбке, с которой Алекс кивает, прежде чем вернуться на ещё горячую постель. — Космических снов. Сегодня та из редких ночей, когда Донна укладывается рядом с неспящей Алекс — спящая она дышит не так громко и взволнованно. — Да, сентябрь отпустил август, — и бормочет в волосы, вкусно пахнущие неуловимым чем-то, одними губами, чтобы никто не услышал, — а вот я тебя, похоже, отпустить не смогу. В кровати место только на одного человека, как и во всей квартире, а у Донны острые конечности и прерывистый сон. Но Донна засыпает легко, думая о том, что вернет им — и сейчас возвращает, крупица за крупицей — свободу и радость, всю до мелочей, вплоть до того, чтобы решать, когда спать. Она научит Алекс кататься на роликах, достанет им костюмчики, хоть и, вообще-то, презирает праздники, и они вместе пойдут калядовать, как в потерянном детстве. А может, она сконстрирует им ранцы, и они улетят прочь из этой больной крошечной планеты, полной пластика, ненужных мнений и одинаковых людей. В конце-концов, сначала рождаются мысли, и уж затем — слова. Миром правит идея, а Донна — их генератор, фонтан изобилья. Идеи приходят в её усталую бессонную голову и перетекают из мозга в черные строчки на бумаге, а те проносятся мелодиями сквозь гитарные струны. Она запивает энергетики обычной водой, сглаживая их остроту; соглашается не засиживаться допоздна за экраном ноутбука, надевать шарф, когда холодно, не ругаться и не курить (хоть хочется адски). Донна засыпает, ощущая невесомый поцелуй куда-то в висок. Это ей точно кажется. Донна засыпает, и сны ей снятся космические. И если бы кто-то в этом сне спросил её, стоит ли оно того, она бы ответила с полной убежденностью: стоит. Ведь если Донна — идея, то Алекс — то, что позволит идее воплотиться.