Нервный

      Холодная испарина тихо появляется на лбу. Санс немного вздрагивает и кусает губы, затаив дыхание. Боль не отрезвляет — не в этот раз, когда брат стоит, оперевшись бедром о косяк двери, весь такой красивый и деловой, скрестив руки по обыкновению на груди и на что-то залипая в смартфоне. На нем чертовски облегающая черная водолазка с высоким горлом, а белесые прямые волосы почти идеально лежат, спускаются по плечам, немного скрывая сосредоточенное лицо и спокойный-спокойный взгляд. Он лениво моргает, тихо хмыкает, и у Санса, кажется, случается микроинфаркт. Он всеми сила старается вникнуть в телевизионный шум или очередное до ненормального странное шоу Меттатона, — Санс, если честно, даже не уверен в том, что телевизор включен, — но не получается: Папайрус приковывает внимание наручниками и выкидывает ключ за ненадобностью, и ведь совершенно не замечает нетерпеливого взгляда красных огоньков. Сансу нужно немедленно повалить брата на диван, растянуть высокий ворот этой чертовой водолазки, оголить белую шею и впиться в нее грубыми поцелуями, кольнуть щетиной, поцарапать острыми зубами, и целовать столько, сколько позволит ворот водолазки, а потом и вовсе порвать его, чтобы Папайрус разозлился.       Если бы Санс умел рисовать, он бы рисовал брата постоянно, обвесил бы комнату его портретами как ненормальная малолетняя фанатка какого-то необоснованно популярного солиста какой-то необоснованно популярной поп-группы, и дрочил бы на эти блядские рисунки с этим блядским Папайрусом, в обтягивающей водолазке и без, который даже не может поднять на него глаза и увидеть, что Санс сейчас порвет диванную подушку. Ох, Санс бы рисовал его холодные глаза теплыми цветами, и никто бы не смог его остановить.       Он жмурится. Сглатывает вязкую слюну, смачивая пересохшее горло. Уголки губ раздраженно дергаются, и Санс крутит в руках пульт, в шаге от того чтобы вырубить телевизор одним точным броском, пробивая насквозь и накинуться на брата прямо сейчас. Телевизор он все же выключает заурядным способом благодаря кнопкам дрожащими от нервов пальцами, и только тишина возвращает Папса в сознание. Он поднимает голову, наблюдает, как брат спрыгивает с дивана, стремительно топая к выходу. У Папайруса волосы с плеч падают за спину и вопросительный взгляд, но вопроса он не задает.       — Я покурить, — запинается Санс сперва о собственной шнурок, а потом о какую-то букву — он не разбирает, — ему кажется он запнулся везде, пролепетал и прокашлялся, скрывая голову капюшоном и наспех отворачиваясь от чужого не особо искреннего замешательства. И эта безучастность сводит его с ума еще сильнее, заставляя смять пачку сигарет в кармане.       Тревожность Санса — ни для кого не секрет. Кажется все знают, что этот парень дерганный и неуравновешенный, особенно когда злой. Особенно, когда рядом Папайрус: его острое точное лицо, его взгляд, одновременно спокойный и убийственный, его вечно нахмуренные брови и поджатые губы — душа сама выворачивается наизнанку, и Сансу все это совсем не нравится, но он поддается, он не сопротивляется и не боится остаться ни с чем, потому что Папс этого не допустит.       Держать себя в дрожащих руках становится все сложнее и сложнее, и брат этим откровенно пользуется — чтоб он подавился этой своей красивой холодной улыбкой с бесенятами в глазах и коварным прищуром, с этим будоражащим контрастом холодных глаз и пылающего взгляда.       Мороз холодным языком облизывает горячие щеки. Санс постепенно чувствует, как падает его температура тела, когда с бешенным темпом в голове с мыслями крутится снежная метель, и сердце подстраивается под ритм в его голове. Хотелось бы Сансу сказать, что он не в том возрасте для таких сердечных игр, вот только… Сердцу не прикажешь.       Он фыркает, запоминая шутку, чтобы потом обязательно рассказать ее брату, попутно раздражаясь неподдающейся зажигалке в дрожащих руках. Санс щелкает кремнием снова — результата ноль. Он облизывает пересохшие губы и от бессилия хмурится, глухо рычит, раздражаясь и подавляя желание похоронить и мятую сигарету, и зажигалку в сугробе. Там же, где похоронено его самообладание.       — Ты че такой нервный?       В подтверждение словам, Санс вздрагивает, дергано поднимая голову на брата, что стоит, такой же спокойный и недоумевающий, со скептически вскинутой бровью. Санс морщится, убирая злосчастную зажигалку в карман и больше не вспоминает о ней.       — А ты че такой красивый? — комплимент вылетает прямо в лоб сухой и тяжелой претензией. Глаза у Санса нервно раскрыты, а губы дрожат в угрожающем оскале.       Папайрус вскидывает вторую бровь, старательно подыгрывая и делая вид, будто совсем не ожидал ничего подобного. Он фыркает и моргает медленно, оценивающе.       — Не подлизывайся, — а сам улыбается, сверкая острыми зубами, и бесенята в глазах радуются, мелькают жгучими самодовольными пламенными язычками. Санс молчит, хмуро буравя снежную кучу взглядом, и лицо у него такое смешное и сердитое, а щеки красные. Папайрус снимает с него пушистый тяжелый капюшон, чтобы вплести пальцы в ежик волос — чтобы лицо Санса перестало быть сердитым. И это, на удивление, работает.