Пока не слышат.

             Час. Один единственный час казался до того невозможным и неприятно тягучим, что дыхание сбивалось со своего привычного ритма. Заниматься тем, что уже было когда-то знакомо в компании этого человека — не значит нечто новое. А для Лёши значит. Каждый раз равнялся с чем-то незнакомым, каждый раз это ощущение сталкивалось по-новому, каждый раз, практикуя это рядом с ним, изнутри бился шар о стенки желудка, готовый взорваться с минуты на минуту. И сейчас это чувство — по-истине привычное чувство — ударяло как в первый раз. Пальцы нажимают на кнопку самого верхнего этажа и медленно скользят в карман джинс, ощупывая телефон и скомканную пачку презервативов, до сих пор не открытую. Макаров знал, что у Гречкина всегда всё было под рукой. Знал, но не верил. Этому человеку, впрочем, он не доверял никогда. От самых язвительных шуточек в кругу его знакомых, касающиеся нетрадиционных сексуальных предпочтений, до самых обещаний быть нежней. Последнее и ожидаемо то не было. Он всегда делал так, как считал нужным, так, как хотел и думал, а Лёша всегда занимал такую позицию, на которой его легко было контролировать, поэтому он всегда держался настороже. И ему это нравилось. Действительно нравилось, когда этот мудак с дебильной фамилией брал всё разом, изводил, заходил за рамки дозволенного и вновь появлялся в его жизни только через собственное угрызения совести. Макаров и не требовал другого. Он знал, что никогда не сядет в его автомобиль лишь для того, чтобы прокатиться по вечернему Петербургу, а не отсосать в процессе езды; осознавал, что никогда не столкнется с его переживанием о том, а оделся ли тепло его партнёр? Единственное, что волновало Гречкина — состоится ли их очередной вечер. Состоится. Состоится так, как состоялся всегда.       Лифт останавливается на нужном этаже, ноги плетутся по ступеням по вылизанному подъезду и добираются до нужной двери. А дальше как всегда: звонок, повторный звонок, адское смущение, неловкая поза, двери открывает нахальная улыбка под сопровождение идиотской шумной музыки и вот, он уже в богатенькой квартирке с видом на миллион. — Че так долго то? — интересуется, словно ждет ответа. Мудак. Делает музыку тише, сбавляя оглушающие басы, параллельно делая глоток какого-то коктейля из дорогой бутылки. — Дела были, — жмет плечами Алексей, скидывая с плеча грязный рюкзак и усаживаясь на край постели, — Помогал одной девчонке с конспектом. Торопился как мог, — с явным неудовольствием парирует Макаров, а потом, прикусывая губу, задает нескромный вопрос: — А что? Высокая фигура в ядовито-зеленой рубашке с каким-то альт-принтом, который неприятно резал глаз токсичностью, и свободных шортах деловито блуждала по широкой комнате, что-то химича с бокалами на столике и, ухватив пульт, щелкая что-то на плазменном телевизоре, словно надеясь сбить разговор собеседника. — Трахаться хочу, вот что. Вот что. Так сухо, безразлично и грубо. Макаров на большее и не надеялся, к чему свои умышленные дополнения? Трахаться так трахаться, не в боулинг ведь играть. Что он вообще старался услышать? Вероятно, отдачу собственных мыслей, которые, как известно, бывают громче генеральной репетиции. А получилось как всегда, один словом — хуйня. — Девчонка, говоришь? Разогревался, что-ли? — шаги вновь привлекают опущенную голову Алексея, который в свою очередь заинтересованно наблюдал за тем, кто демонстративно уселся рядом, протягивая стакан спиртного, — Поебываешь кого-то на стороне? Прикольная хоть телка? — Я не буду, — качает головой Лёша, отсаживаясь слегка назад, пальцами невольно сжимая простынь, — Да, поебываю. Крашенную такую, с серёжкой на ухе и зубами кривыми. — Ууу, ну это она тогда тебя поебывает, — слышится усмешка. А мудаку что? А мудаку всегда смешно, — Заебал, Лёха, пей. Дорогая херня. В следующий раз ты покупать будешь. С литровкой охоты придешь и посмотрим, как под неё плясать будешь. — Плясать… — тихо усмехается, все-таки принимая бокал из чужих рук, — Не пойму, почему ты постоянно хочешь меня этим пичкать… — Имей уважение, ты в гостях, малой, — опрокинув разом бокал, он аккуратно ставит его на пол и, уложил ладони за затылок, опрокидывается на постель, сгибая ноги в коленях, — Может быть, я тебя послушать хочу? Ну, не тебя, а твои разговоры о том, с кем на стороне шляешься. — Когда тебя такое интересовать стало? — в ожидании ответа, которого не последовало, Алексей жмурится, делая три глотка. Дрянь, -… В смысле, я имею ввиду… Тебя эти разговоры заводят или что? — Блять, ты че несешь? Тебя вставило уже или что? — обняв себя ладонями, Кирилл отворачивается на правый бок, проявляя спину, — Может и заводят. А то ты в последнее время какой-то… Херовый. — Херовый? — Не активный. Как доска. Я недавно с девкой одной переспал. Девственница, не ахти. Повернуться не может, сказать не может, мычит и на мне лежит. Бревно, в общем. Вот ты сейчас как она. Бревно. Забавно слышать это выражение в сторону Алексея. Нет, конечно они доходили до периода, когда после сделанного нужно срочно выгонять за пределы спальни, но что б высказываться на этот счёт таким образом? Изнутри тоска завыла, обида встала поперек горло, подзывая сделать ещё пару глотков спиртного, допивая до самого дна. — Мне не интересно, — бурчит Лёша, отворачиваясь лицом от чужой спины. Изнутри так тепло, но в тот же момент холодно. Хочется закрыть окно, но оно и не открыто, — Мне похуй. Похуист наш. Что ж ты тогда не промолчал, раз настолько похуй? — Чего? — возвратившись в прежнее положение, умостившись на спину, Гречкин непрошенно ухмыльнулся, уставившись на Макарова. — Меня не волнует с кем ты спал. Не сравнивай меня с другими, — шмыгнув носом и поднявшись с места так, что Кириллу на секунду показалось, что обиженный им человек вот-вот и покинет его, Лёша двинулся к огромному окну, разыскивая хоть какой-нибудь вариант раскрыть его. Пусть уж мерзнет до конца, — С кем хочешь, с тем и спи, только мне об этом не говори. И без тебя голова забита. Молчание. Это стыдливое молчание, в котором хочется затеряться, стать таким же незаметным, как полированная деревянная дверная ручка вечно раскрытых дверей. Отмотать время никак, но прикусить язык пора, затмив собственные противоречия. Слышится дыхание, свое или чужое — не важно. Телевизор прекращает играть, уходя на тишину, а с постели заметно подымается лежащая фигура Кирилла, который с каждым шагом всё ближе и ближе. — Нихрена себе че выдал. Ты когда такие мемуары говорить начал, а? Всю жизнь не похуй, а сейчас похуй резко стало. Ты не ревнуешь, Лёх? — он аккуратно кладет ладони на чужую талию, мгновенно обхватывая её и своенравно притягивая. Бьется. Изнутри всё ураганом вырывается наружу. Бабочки в животе, наверное, да только больно шумные. Длинные пальцы приятно впиваются в рубашку, затем бдительно залезают под неё, принудив поджать живот до самых ребер. Но он молчит, не двигается. — Мне эта болтовня не нравится, сам знаешь. Мне таких мозгоебок хватает в телеге от Лизы, Кати и Оли какой-нибудь. Спасибо, не надо. Ты если поговорить хочешь, что напиши мне, только дома. Ты че напрягся так? Расслабься, Лёш, — следует, дальше следует, вверх, к соскам, которые предательски затвердели, — Или ломаться будешь дальше? Хотя, мне даже нравится. — В задницу иди, Кирилл, — отмахнувшись, Макаров дернулся вперед, сбивая носком бокал и, хватая под руку рюкзак, направляясь к выходу. — Что началось то? — в недоумении глядя в спину, Гречкин направился в сторону, — Нет, ну можем без прелюдий. — Отвали. — Ты охренел? Сука, Лёша, че за подстава? Ведешь себя как тёлка. — Не тёлка во-первых, а в… — стук в двери перебивает грядущую реплику. Кирилл невольно выругивается, хватая под руку Макарова. Тянет на себя растерянное тело, рывком закидывая в комнату, следом бросив ботинки. — Родаки вернулись. Рот закрой и сиди, услышал? Нажраться только не вздумай, истеричка.        А дальше все оставалось секретом. Родителей Гречкина он не знал, наслышан был только о том, что отец у него не из нежных, да и видно было от части. Как, допустим, в прошлый раз, когда во внимание попал синяк под глазом, о котором оба деликатно промолчали. И лишних проблем устраивать не хотелось совсем. Страх и напряжение пробегали по телу, ударяя молнией встревоженность. Лишь бы не зашли, лишь бы не услышали. Макаров стучит ногой, прижимается к стене, не всматриваясь в двери. Слышит лишь негодующее бурчание басом, невнятные разговоры Кирилла и шаги в кухню, за самой стенкой. Остаются там, пока другие направляются к комнате, аккуратно открывают её, запирая на замок. Кирилл, определенно Кирилл. — И что нам делать? — шепотом произносит Лёша, так и не дернувшись от стены, взволнованно вжимаясь в неё плотней. — А я ебу? Ты подумал, что было бы, если бы ты сейчас из хаты выбежал с криками, а там батя с матерью? А? Ты головой своей подумал? — склоняясь и сжимая зубы, Кирилл машет в его сторону, озлобленно глядя сверху, — Ты че вообще тут начал устраивать? Ушел по-тихому и ушел, нет надо из себя Чацкого, блять, строить. Ебанат… — Кирилл, может я уйду? Тихо, пока… — Как уйдешь? Они сейчас за столом сидят. Это тебе до вечера ждать, долбаеб. Мне отец домой запретил вообще кого-либо таскать после вчерашнего. До сих пор удивляется, как я живой хожу, — делая пару шагов назад, Кирилл усаживается на край постели, ладонями стиснув одеяло и опрокинув голову, шумно выдыхая. — Слушай, я не хотел. Я совсем не хотел, не думал. Ничего ведь уже не сделаешь, что так, что так. Кирилл, прости. Кирилл? — Да заткнись уже, — очередная тишина, от которой Лёшу в дрожание берет. Тело мурашками покрывается стыдливыми, в которых тонуть остается, благо предложение сбавляет обороты… Или наоборот — придает их? — Сюда иди. Быстро, бля. И Лёша идет. Подходит вплотную, смущенно опускает взгляд на натянутую к низу резинку шорт, обнажающих серую ткань нижнего белья. Он знает, что нужно делать, как делать и для чего. И голова буквально ходит кругом, то ли от выпитого, то ли от желания занять свой рот. Сгибаясь в коленях, Лёша повторно шмыгает носом, глядя исподлобья. Пол холодный, морозит лишний раз, но тем не менее это не мешает. Подцепив белье и обнажая то, что находилось под, он неловко высовывает язык, мигом убирая его под зубы. Зараза. — Ты не сосал никогда или забыл? — Кирилл волосы его в кулак сжимает, настойчиво склоняя к паху, — В рот бери и все, закончим. Не закончим. Лёша уже не хочет. Грязное желание возрастает, липнет смолой не желая отпускать. Губы аккуратно хватают основание, кладя язык под твердеющий с каждой секундой орган, который находился внутри влажного рта с особым желанием. Дышать становится трудней, а думать тем более. Макаров двигает головой плавно, оставляя инициативу на партнёра. Он знает, что Кирилл может. Ему нравится, определенно нравится, что бы тот не говорил. Слышится этот приглушенный стон, который с легкостью срывается с губ Кирилла, а длинный пальцы с негой немеют. Хочется стараться, безумно хочется, как и трогать себя — свободная ладонь уже гладила бугорок тесных джинс. — Блять, Лёша… — томно мычит, прикрывая рот ладонью, — Глубже давай, глубже, — зубы поджимает, только бы не застонать. Ладонь приказом давит голову к низу, пихая член глубже. Макаров только ноги поджимает и мычит невнятно, сдерживая рвотные позывы, чавкая. Начинает двигаться резче, обволакивает языком горячий ствол, слизывает капли, проходясь до уретры. Зрачки ползут за веки, образуя томный взгляд снизу. Лёша видит, как Кирилл дрожит от желание кончить, как поддается бедрами вперед, сжимая подручную ткань. Он врал, стоящий перед ним человек далеко не бревно, далеко, иначе как объяснить это невозможное удовольствие, проявляющееся в тяжелом дыхании, опрокинутой голове? Он задерживается, старается взять в самую глотку, но в миг отстраняется, утягивая за собой ниточку слюны, которая сразу же обрывается. Звезды перед глазами исчезают, Кирилл опускает взгляд в непонимании и явное недовольство оборванного процесса бросается в глаза. Алексей усмехается, вытирает рот рукавом и поднимается на ноги. — Слушай, я на дрочку не согласен, — с удовольствием глядя на стояк через грубую ткань чужих джинс, Кирилл довольно голову опрокидывает, поджимая губы. Тут же правда на шепот переходит, на себя Алексея утягивая, — Тихо давай. Раком. Только не ори. — Прям уж орать, — вздрагивая плечами и избавляясь от пуговицы молнии, Макаров не успевает избавиться от лишней одежды, как разом разворачивается при помощи Гречкина, вжимаясь коленями и локтями о матрас. — А ты у меня орать будешь, я тебя уверяю. На лице сплошной румянец. Стоять в таком положении невозможно тяжело, а приходится. Рассудок испаряется, оставляя лишь пьяную похоть. Чужие руки не с первого раза, но избавляются от ткани трусов и дебильных джинс, открывая взгляд на заветные места. Стыдно, но Кирилл ведь привык, только трется влажным стояком между, а Лёша назад поддается, вжимаясь в мошонку. Губу болезненно собственную вниз тянет, ждет, вздрагивает, когда холодная смазка касается ягодиц в не алом количестве, растираясь между, над, даже под, когда дрожащий от желания во внимании член оказывается на миг в ладони Гречкина. Стон срывается с губ, такой сладкий и бессовестный, прерываясь грубым шлепком, от чего нос Макарова и вовсе вжимается в простынь, дрожащим дыханием возлагая в неё. — Закройся, я тебе уже говорил. Стонать дома будешь, пока дрочишь, а тут аккуратно давай… Лёша, — последнее он произносит по-своему нежно, но вникнуть юноше не дает. Драть, видимо, понравилось. Бьет смачно раз, затем два, три, в последствии сжимая красные бедра в ладони, оттягивая, — Терпи… И Алексей терпит. Дрожит, вздымает спиной, не может, кончить готов. А нельзя, никак. К стволу тянется своему, ждет. Да только и Гречкин ожидает не меньше. — Кирилл, пожалуйста, да… Давай, я не могу, — слюну глотает. Много её в глотке, — Войди. Я буду тихо. Обещаю. Пожалуйста… — тянет, чуть ли не рыдает, слезы на глазах подступая, — Кирилл… — Нихрена себе как просить умеем. Можешь ещё? — ладонью на шею сползает, вжимает насильно в простынь, улыбается… — Больше выебываться не хочется, да? — Да… И входит. Медленно, проникая в самое узкое местечко, свободной рукой, испачканной смазкой, по торсу водить начинает, оголяя зубы в улыбке. Лёша дрожит под ним, назад поддается, навстречу, только бы его уже оттрахали как можно. И Кирилл оттрахает, обязательно, только разогреется. Приятная узость не сравнима с чужой. Хочется большего, хочется неимоверно сильно, оттого толчки упорней становятся, активней, углубляясь в задницу с большей решимостью. Стоны чужие только досадно, что не слышно, лишь громкое мычание. Шлепок — просьба потише. И каждый раз он всё сильней, и каждый раз кусать язык Макарову трудней. — Да, да, да… — истомо, прибывая в эйфории, шепчет Гречкин, сталкиваясь бедрами о ягодицы чаще. Мысли о том, что кто-то может зайти не отгоняют, наоборот — подбадривают. Вид к тому же замечательный, настолько Алексей смотрелся жалко, прижимаясь грудью к простыни без возможности двигаться дальше. Волосы в кулаке, Гречкин задирает его голову и мигом пальцами в рот залезает, не позволяя тому произнести и слова. Красивый, красивый всегда, но сейчас по-настоящему… Такой, какой прибывает изнутри — грязный и ложный. Слезы с глаз его на щеки падают и к низу, выгибаться пытается, но не позволяют. Больно, но от этой боли наверняка все бунтует. В ту же секунду зубы вцепляются в фаланги, зажимают их до выкрика Гречкина, пока тело снизу бьется в оргазме, чуть ли не умирая в чужих руках. От вида все к низу живота подступает, узелок развязывается и густая сперма бьет внутрь, подмечая, что защита так и не была надета. Заполняет, Алексей только выдыхает горячий пар, прогибаясь в пояснице до той поры, пока остатки густой жидкости не капают на поясницу. — Молодец, — выдает Кирилл, сваливаясь рядом с обессиленным телом, — Хорошая из тебя сучка вышла бы, — оставив последний след на ягодицы, он оставляет руку на месте, — Давно тебе выговориться нужно было. Молчание больше их не трогает. — Слушай, я ведь не просто так начал… — Меня не ебет, Лёш. Поговорим в следующий раз, не перед родаками отношения выяснять, — он бежит от него вновь, отворачивается в сторону и замолкает. Впрочем, другого раза уже не будет.