***
Вопрос о будущем Хайда до сих пор открыт — он больше не "растекается" от каждого переживания, но все равно постоянная слабость даёт о себе знать. Трехдневный сон пошёл ему на пользу, но не восстановил силы полностью. Лоулесс хочет пить. Он всё-таки заставляет себя выбраться из тёплой кровати и, с трудом разминая затекшие конечности, идёт в ванную. В номере тихо, Лихт, скорее всего, готовится к предстоящему концерту. Хайда всегда завораживала эта молчаливая отрешенность во время репетиций — не когда его намеренно игнорировали, а когда Тодороки попросту пропускал слова мимо ушей, витая в далёких облаках, с трудом фокусируясь на вампире да и на чем-либо, в принципе. В такие моменты действительно казалось, что он видит скрытый от чужих глаз мир. Хайд хотел бы побывать в таком мире, он наверняка великолепен и волшебен. Но ему для этого, пожалуй, придётся пережить ещё один наркотический трип, простого вдохновения и фантазии не хватит. Стыдно признаваться, что какое-то время Лоулесс действительно увлекался психотропными веществами, которые, благодаря вампирскому иммунитету, не брали его так сильно и не вредили физическому здоровью. Это было ужасное, отвратительное время, которое и вспоминать не хочется, не то что к нему возвращаться. Даже если все последствия сглаживались регенерацией, Хайду было неебически плохо, он не контролировал принимаемые дозировки и, кажется, проглотил, вколол, снюхал и скурил все, что только придумало неспокойное человечество. Как говорится, в жизни надо попробовать все, особенно если жизнь эта не заканчивается от внезапного переизбытка дэзоморфином. Сложнее всего было после ЛСД. Галлюцинации, бесконтрольная паника, резкие скачки настроения. Ни один выброс серотина не сгладит таких последствий. Ни одно оправдание, что трипы полезны для проработки психотравм, не было достаточным доводом. Всё становилось лишь хуже, Хайда тошнило от самого себя и своей слабости, и в попытках сбежать от реальности, он загонял себя лишь в ещё больший угол. Скитался по заблеванным клубам и грязным квартирам, проводя время в беспамятстве, он не находил решения своих проблем, лишь добивал свое покалеченное сознание. Лоулесс уверен — если бы не Гил, до сих пор искали бы сервампа по каким-нибудь притонам. Что раньше, что сейчас, он преданно вытаскивал Хайда из всевозможных передряг, тащил на снятую за собственные деньги квартиру, кое-как приводил в порядок и долго-долго разговаривал с ним. Хайд прижимался к широкой груди подкласса и, с трудом разбирая слова, но наслаждаясь тихим спокойным голосом, впадал в дремоту, игнорируя яркие галлюциногенные вспышки перед глазами. Сейчас он абсолютно чист, и ни единой мысли о том, чтобы вернуться к прошлому образу жизни. Возможно, это все-таки был полезный этап переосмысления своего существования, хоть и довольно неправильным способом. Первое время после казни Офелии Хайд впадал в беспричинную ярость и крушил старые городские постройки или заброшенные деревни. Когда заканчивались силы, он впадал в апатию, так и оставаясь лежать среди никому не нужных обломков — чувствовал себя таким же обломком некогда живого человека. Уже отслужил свое, ему бы умереть, да только вот вампирская природа не позволяла. Когда ярость немного спала, пришло смирение. Оно потянуло за собой серые однообразные будни и таких же серых однообразных хозяев. Хайд долго искал замену принцессе и каждый раз терпел неудачу — грешные люди не представляют из себя и десятой части того, чем являлась Офелия. Она — символ мира. Они — мусор, который этот мир лишь разлагает. Лоулесс тоже мусор. За смирением идёт разочарование и все новые и новые поиски. Он больше не ищет людей, он ищет ощущения. Пробует всевозможные опасные вещи, которые обычно разжигают в людях желание жить. Путешествует по разным странам, городам, несколько раз попадается в руки инквизиции, даже переживает собственное сожжение. Вникает в религию, но сразу же плюёт на это дело — людские сказки, чтобы контролировать человеческое стадо. Проходят сотни лет и тысячи событий, но Хайд не меняется ни физически, ни психологически. Шрамы сходят с тела, мысли уходят из головы, и Лоулесс возвращается в тупик, куда загнал себя сам. Он отчаянно ищет помощи, но не находит её среди людей, что зациклены лишь на своих проблемах. Находит утешение лишь в общении с Гилом. Пытается отстранить от себя, понимая, что портит ему жизнь своим проблематичным присутствием. Отвлекает себя всевозможными наркотическими препаратами. Снова и снова оказывается в ловушке своего сознания. В конце концов возвращается к тому, с чего начинал — дружеское общение с Гилом и поиски хозяина. Жизнь Лоулесса давным давно превратилась в замкнутый круг сожаления и самокопания. Лоулесс умер в день смерти Офелии.***
Хайд родился в день встречи с Лихтом. Забавный глупенький пианист с самомнением до небес, откуда он и сошёл, весело смотреть, как такие теряют свою искру в попытке спасти этот мир. Тодороки, кажется, совсем не собирался его спасать, в его планы входила "очистка мира от мусора". Уничтожить всякое отродье, а не попытаться его переучить — этим Лоулесс и занимается, когда убивает надоевших ему хозяев. Мусор остаётся мусором, даже если упаковать его в красивую обёртку. Лихт очень красивая обёртка. Самая яркая подарочная упаковка под пышным бантом. Он ослепляет Хайда в первую же их встречу, и вампиру интересно узнать, насколько гниющая душа скрывается за таким великолепием. Лоулесс всегда заключал контракты с известными людьми — яркие, перспективные, полные жизни, они лишь клоны точно таких же одинаковых подарочных коробок, что скрывают в себе черноту и зловоние. Они не имеют значения, в их поступках, в их жизнях нет смысла, ведь в конце спектакля неизменно опускается занавес. Но цветы будут приносить не к сцене, а к могильному камню. Лоулесс ставит плюсик к карме Лихта, когда тот подбирает его в ежиной форме посреди улицы. Едва ли у пианиста есть разрешение тащить в отель животных (в особенности диких), да и в принципе, кто в здравом уме решит, что маленькой зверюшке нужна помощь? Максимум отнесут до ближайшего куста. Этот плюс Хайд смело вычёркивает, когда его едва ли не припечатывают к полу сильным ударом новообретенного оружия. Проблем с реакцией у Лихта нет, а вот с агрессией есть вполне — неужели не оценил эту забавную вампирскую шутку? Они дерутся с завидной периодичностью, и Хайд понимает, что убьёт Тодороки, как только тот даст хоть малую слабину. Даже самый дорогой подарок выбрасывают, когда он приходит в негодность. Лихт пустышка, он умеет только стучать по клавишам да вызывать у людей неприятные ассоциации — Лоулесс пытается себя в этом убедить. Гил почему-то оказывается на стороне пианиста и его менеджера, по первой же просьбе разнимает их драки. Хайд беспокоится, что это вызовет проблемы в будущем, когда придет время избавиться от очередного хозяина. Дни идут, избавиться от Лихта почему-то не выходит — Лоулесс чувствует, как внутри него нарастает тревога. Тодороки говорит и делает раздражающие вещи, но это лишь еще больше магнитит вампира. Факт того, что противоположности притягиваются, никогда не противоречил тому, что при совмещении они взаимоуничтожаются. Пора. Он собирается расправиться с Лихтом сразу после очередного концерта. Планы рушат подклассы Цубаки, назойливый Махиру в дуэте с Куро, Гил и Кранц, господи, да все оборачивается против Хайда. Он успевает только пнуть Тодороки до одной из стен зала, чудом не сломав ему все кости. Хотя бы справедливость восстановлена. Они редко оставались наедине — это неизменно приводило к дракам и порче личного и общественного имущества. А ещё к травмам самого Лихта. Их запирают в подвале "Мирового Древа", и в первую очередь они дерутся. Долго и кровопролитно, Хайд не понимает, как Тодороки может стоять на ногах, потеряв столько крови и будучи ослабленным из-за нарушения лимита и драки с Хиганом. Откуда столько силы ты берешь, Чтоб властвовать в бессилье надо мной? Упорство Лихта похвально, но Хайд скорее назвал бы это "слабоумие и отвага" — тем не менее, он уважает настырность своего хозяина и предлагает эту драку закончить миром. Он не убьёт его сейчас, ведь есть дела и поважнее, да и Тодороки заслуживает поощрение за то, что неплохо держится в бою с вампиром. Лоулесс отрицает собственную слабость в этот момент, но проницательный подросток с лёгкостью распознает не только физическую усталость, но и душевную. Я собственным глазам внушаю ложь, Клянусь им, что не светел свет дневной. Хайд никогда не был уверен в себе настолько, как Лихт — раненый, едва ли стоящий на ногах смертный — верит в свои силы. Тодороки насмехается над ним, ни во что не ставит личность сервампа, и это приводит в бешенство. Так бесконечно обаянье зла, Уверенность и власть греховных сил, Хайд говорит-говорит, проецируя на Лихта свои воспоминания — он уже давно не открывался своим хозяевам до конца, ведь всегда терпел в этом поражение. Наверное, хотелось доказать высокомерному подростку, что он не в праве его судить, не зная о вампире ничего. Что я, прощая черные дела, Твой грех, как добродетель, полюбил. Им не стоило заключать контракт.***
Хайд надеется, что тот короткий диалог с Тодороки, сопровождаемый игрой на пианино, изменил его. Хайд глупый. Самый глупый вампир на свете. Неужели ему действительно требовалась помощь человека, чтобы разобраться в себе и понять свои желания? Все эти столетия он разрушал дома и чужие жизни, принимал психотропы и неправильные решения, не осознавая, к чему на самом деле должен стремиться. Все обходные пути, которыми он шёл, пытаясь вернуться в прошлое — в свое счастливое существование с Офелией —, неизменно приводили в тупик. Прошлое не должно тормозить, оно должно давать верное направление для будущего. Эта истина была слишком простой, чтобы старый вампир осознал её самостоятельно.***
Лоулесс чувствует себя растерянным, когда Лихт игнорирует его. Словно тот позволял себе поддерживать Хайда лишь в минуты опасности. Вампир помнит испуг хозяина, когда Цубаки разрушает предмет их контракта — тогда Тодороки действительно позволил своим эмоциям показаться. Лихт не часто даёт слабину — временами он ведёт себя словно ребёнок, но очень редко это проявляется в отношении вампира. Если Лихт и отвечает, то лишь затем, чтобы бросить язвительный комментарий или приказать отвязаться. А потом внезапно тащит сервампа в караоке или какое-нибудь милое кафе попробовать новую сладость, и только черт знает, что у него в голове. Кранц иногда говорит, что они как кошка с собакой. Хайд однозначно собака. Верный пёсик, преданно служащий своему хозяину. Тяжело переносит разлуку с ним. Он готов хранить верность до собственной смерти. Лихт кошка. Свободолюбивый, гордый, не разменивается на нежности, редко сменяет гнев на ласку. Не любит, когда ему докучают, но тоже верен любящим людям. Лоулесс неудовлетворительно фырчит от этой ассоциации. Ему хотелось бы стать как можно ближе к человеку, который единственный из всех многочисленных хозяев помог. И в одно мгновение стал таким важным. Сейчас главная цель Хайда — выбраться из cold-зоны Лихта. В его памяти всплывает один единственный доверительный диалог, произошедший в больнице С3, в мирное время. Лоулессу не спалось, а Лихт тогда был слишком сонным и уставшим, чтобы прогнать его из своей комнаты, поэтому сервамп остался сидеть в кресле и молол всякую ерунду, думая, что его не слушают. — Странно вообще, что вампиры не утратили способность любить. Подклассы, пожалуй, ближе к людям, чем сервампы, однако даже меня это коснулось. — И ты все ещё любишь Офелию? — отозвался Лихт с кровати. Это прозвучало скорее как утверждение, чем вопрос, и немного обескуражило Хайда. — Честно? Я много думал над этим недавно. Конечно, моя любовь к ней не угасла, но сейчас это больше тёплые воспоминания о счастливом времени, что мы были вместе. Мысли об Офелии помогают мне осознавать, чего я хотел и хочу достичь. Много времени да и событий прошло, я уже не так привязан. И я понял это только благодаря тебе. — Пф.. — Офелия была бы рада, узнав, что я освободился и что я прикладываю усилия для продолжения её целей. Она желала мира, и сейчас мы стараемся, чтобы предотвратить катастрофу. И в этот раз никто из близких для меня людей и вампиров не погиб. И ты-- Ты тоже в их числе. — Как же ты много болтаешь. — Хей, ты сам спросил! — возмущается Хайд, — ну а тебе, ангел, кто-то нравится? — Нет. — Хм, даже не удивительно. Жестокий ангел, разве вы не создания любви? — Любовь бывает разной. Союзники, друзья, любовники, возлюбленные, семья, все это называется одним словом, но имеет разные значения. Хайд задумчиво молчит. — Я-- всегда мечтал о любящей семье. Наверное, потому что мне не повезло при жизни. Не сложилось. Я был в хороших отношениях с некоторыми из братьев и сестрой, но я никогда не чувствовал от них должного тепла. Они, скорее, были друзьями. С Офелией тоже ничего хорошего не получилось. Я имею в виду-- Если бы я был человеком, у меня и то было бы больше шансов. Вот так.. Не получив на это ответа, Лоулесс уже хочет извиниться за то, что свалил на Лихта так много ненужной информации, но не успевает. — А как же Гил? — Гил? Он мой подчинённый. — Он же с тобой нянькается. — Эй, кто бы говорил, мистер сын-своего-менеджера! На удивление Хайда Тодороки не злится на это замечание — чуть улыбнувшись, он закрывает глаза и переворачивается на другой бок, намереваясь уснуть. Пожалуй, именно тогда Лоулесс впервые понял, что не считает Лихта просто хозяином или другом.***
После ванной Жадность все-таки идёт в комнату Лихта — для приличия пару раз стукнув костяшками руки по двери, но не дожидаясь одобрения, сразу же её открывает. Как и предполагалось, Тодороки занят подготовкой к концерту — выглаженный пиджак висит на спинке стула, рядом лежит отпариватель, а сам пианист раскладывает нотные листы по папкам. Хайд совсем не уверен, что они ему хоть раз пригодились. Лоулесс молчит, пытаясь вспомнить, о чем хотел сказать в первую очередь. Концерт, самочувствие, его собственное недо-признание в недо-чувствах? Молчание затягивается и выглядит нелепо, Хайду все ещё нелегко принять тот факт, что говорить нужно. — Как-- Ты себя чувствуешь? — с короткой заминкой интересуется Лихт, но даже не смотрит на вошедшего. — Неплохо. А ты? — Лоулесс слегка вздрагивает от внезапного вопроса, всё-таки он планировал начать диалог первым. Лихт жмёт плечами и поджимает губы. Ответ очевиден. — Хочешь пить? — спрашивает он секунд через двадцать, неотрывно глядя на лист с нотами. Бесполезная бумажка, кажется, ещё никогда так внимательно не изучалась его глазами. Пока Хайд думает над ответом, Тодороки молча вытягивает левую руку в его сторону. — Что за акт невиданной щедрости? — Пей или проваливай обратно к себе, — хмурится Лихт, продолжая сверлить листок взглядом. Его внезапной заботы надолго не хватило, так что Лоулесс спешит воспользоваться предложением. Их короткий разговор однозначно получает премию как самый нелепый и тупой диалог в мире. Ему редко дозволялось пить кровь. А уж тем более из рук, которые "предназначаются для исполнения ангельских серенад, но никак не для удовлетворения демона". Хайд насмешливо фырчит, вспоминая, как неоднозначно звучит эта фраза, и под недовольный взгляд хозяина аккуратно целует стянутый шрам на руке в том месте, где пуля в свое время прошила кожу и связки. У Лихта есть ещё пара шрамов, оставшихся после битвы с ним, а после и с Хиганом — небольшие белые полоски на руках и шее иногда привлекали внимание вампира. На спине, груди и ногах, как оказалось, тоже, но Лоулесс, обнаруживший это только на горячих источниках, не позволял себе рассматривать их слишком долго. Шрамы служили лишним напоминаем о том, как же хрупко человеческое тело и как легко его покалечить. Отогнав некстати возникшие мысли — все-таки, Цубаки они пережили, а значит и остальные проблемы не страшны — Хайд осторожно прокусывает тёплую кожу. Лихт в его сторону больше не смотрит, не ограничив норму, но Лоулесс все равно не пьёт много, вспоминая лужу крови, и так потерянную недавно. Кровь Лихта свежая и сладкая, но она не утоляет жажду, лишь распаляет её с новой силой. Хайд с сожалением отстраняется и по привычке зализывает укус. Тодороки такое не любит, резко одергивает руку и оглядывает комнату в поиске какого-нибудь полотенца или любой другой тряпки. Вампир виновато опускает голову и облизывает губы. На самом деле, он хотел бы еще. — Надеюсь, тебе станет лучше, — тихо бубнит Лихт, вытирая руку носовым платком, но Лоулесс все равно слышит. — Ты как-то подозрительно изменился за те три дня, что я спал, — неловко улыбается он, — теперь я даже не уверен, что проснулся. Пару секунд они пилят друг друга взглядом. — Я волновался, — просто отвечает Тодороки, и это вынуждает сердце Хайда гулко бахнуть в груди. Наверное, сейчас хорошее время, чтобы закончить начатое? — Лихт, я-- Громкий хлопок двери перебивает едва начатую мысль. И гадать не нужно, кто пришёл — только Кранц вламывается в их номер с завидной наглостью. Имеет на это полное право. За ним молчаливо тащится Гил, уже без привычного костюма кита. — О, Лоулесс, не спишь наконец-то. Отлично, мы уже переживали, что на концерт придётся тащить тебя спящим, — улыбается Розен, — чем вы тут занимаетесь, ребята? Хайд понимает, что в данной ситуации выглядит странно — он все ещё сидит на коленях около дивана, где находился Лихт. Поэтому поднимается и садится рядом. — Да так, о жизни болтаем. Кранц кивает. — Надеюсь, вы закончили. Лихт, можешь одеваться, скоро подъедет водитель. Хайд вздыхает. Дважды прерванное признание априори не будет успешным.***
Концерт в парижской филармонии проходит по привычному плану — две музыкальные части, время, отведённое на разговор с папарацци, небольшой перерыв и наконец банкет в одном из просторных залов. Хайд, выряженный в какой-то из костюмов Тодороки, чувствует себя не в своей тарелке — Кранц и Лихт почти мгновенно исчезли в толпе, а вот Лоулесса оттеснило к столам с закусками. Честно говоря, он мало кого знал здесь — музыканты, чьи имена вампир слышал лишь пару раз, спонсоры – их вообще видел впервые – и ещё какие-то знаменитости, мелькающие преимущественно на ТВ. Скучающе покрутив в руках бокал с шампанским, Хайд все-таки неуверенно отпивает, взглядом проходясь по толпе в поиске знакомых лиц. — Вы ведь сопровождающий мсье Тодороки? Лоулесс вздрагивает, услышав французскую речь рядом с собой — как ему казалось, он стоял здесь один, и точно не ожидал появления внезапного собеседника. — Ах, извините за мои манеры, — немолодой мужчина с лёгкой улыбкой протягивает Хайду ладонь для рукопожатия, — Гислен Андре. Один из спонсоров этого мероприятия. — Приятно познакомиться. Можно просто Хайд, — вампир возвращает бокал на стол и жмёт руку, — я друг, ээ- мсье Тодороки, — называть Лихта "мсье" было делом до ужаса непривычным и неправильным. — Я определённо где-то видел вас раньше, — Андре задумчиво сдвигает очки на кончик носа, — кажется, вы неплохо общались с той миловидной актрисой? Как же её.. Не припоминаю имени, к сожалению. — Ирис Флеминг? — Абсолютно точно! Ах, как жаль бедняжку. Такая молодая, такая талантливая, такая перспективная, и такое несчастье. Пока Андре продолжил распинаться в сожалениях по поводу несправедливой судьбы и своей быстро ушедшей молодости, Хайд пытался понять, для чего был начат этот диалог. Ирис была его хозяйкой до встречи с Лихтом — именно её смерть Лоулесс подстроил как дорожную аварию, чтобы заключить новый контракт в Бостоне. Вампир настолько привык превращать убийства людей в несчастные случаи, что распознать правду было делом просто невозможным. Сейчас Хайд чувствует огромный стыд за эти эгоистичные поступки. Но "стыдно" — определённо не то слово, когда ты убил человека, несколько человек. Ночами вина за содеянное буквально пожирала Лоулесса. Как и множество других сожалений, груз собственных ужасных деяний тяготил его. Хайд мог сколько угодно вредить себе, но вершить чужие судьбы он в праве не был. Вот дерьмо. — Извините, мсье Андре, это немного больная для меня тема. Я отойду. — Конечно-конечно, простите мою настырность! Если увидите мсье Тодороки, передайте ему, что я хотел бы обсудить пару вопросов! — донеслось вампиру вслед. Наверное, было невежливым вот так обрывать своего собеседника посреди диалога, но Хайду однозначно нужен перерыв от гула людей, музыки и своих мыслей. Боясь, что в уборной кто-то да будет, Лоулесс останавливается в коридоре, прислоняется спиной к прохладной стене и восстанавливает дыхание. Пожалуй, стоит найти психолога. "Ангельская терапия", может, и помогла ему понять себя и немного отпустить прошлое, но у Хайда впереди ещё много работы над собой. Интересно, есть ли психологи для вампиров? Пожалуй, проще стереть себе память — на проработку всех травм уйдет ещё лет сто. После короткой передышки Хайд все-таки продолжает путь в туалет, чтобы умыться. "Вся жизнь это сплетение путей, а я в ней путь в туалет", — мысленно пошутил Лоулесс и сам себя одернул за такую глупую мысль, — "Нужно все-таки найти Лихта". Лихт, однако, находится сам — в небольшом пролёте, отделяющем коридор от туалетных кабинок. — Всё хорошо, ангел? — неуверенно интересуется Хайд, глядя на непривычно румяного хозяина. С волос Тодороки стекает вода, ей забрызгана вся раковина, и рядом валяется несколько скомканных бумажных полотенец. — Я-- Перепутал шампанское с лимонадом. Под смешок Лоулесса Лихт сердито трясёт головой, смахивая лишнюю воду. — Как это произошло? — Они одинакового цвета, да и пузыри похожи. Оказывается, здесь вообще не подают лимонад. — Не переживай, ангелок, от одного глотка алкоголя твои святые крылья не отвалятся. — Демонические напитки плохо на меня действуют. — Разденешься и залезешь на стол, чтобы танцевать? — Мечтай. Скорее размажу твоё лицо об кафель. Без причин. — Шампанское вернуло тебя в старые-добрые. Я даже соскучился по этой кровожадности. — Мазохист. — Только для тебя, ангелок. Хайд, вроде, толком не пил, однако его настроение быстро поднялось — возможно, под влиянием слегка пьяного Лихта. Пожалуй, стоит чаще его поить. Хотя бы ради этих блестящих глаз и расстегнутой на верхние пуговицы рубашки. Тодороки внезапно задумывается над последними словами вампира, и это даёт Хайду время — оказавшись у него за спиной, Лоулесс тянет ворот чужой рубашки в сторону и прижимается губами к горячей шее. — Знаешь, если бы ты выпил больше, твоя кровь стала бы ещё более пьянящей. — Эй, не наглей, ты уже пил сегодня, — Лихт слегка отталкивает голову вампира рукой, вызывая у него улыбку, но кажется, что подросток не был смущён. Или он просто не понял. — Концерт был великолепным, даже после такого большого перерыва. — Естественно. Я же- Пианист. Это заставляет Хайда улыбнуться ещё шире. Наверное, можно сказать и сейчас, но Лоулесс не собирается совершать свое полу-любовное признание в уборной — они все-таки не школьники. Он переживает, что другой возможности, когда Лихт будет настолько расслаблен и мирно настроен, уже не произойдёт, но все равно предлагает ему вернуться в банкетный зал. В тот вечер Лихт больше не пьёт и быстро трезвеет, возвращаясь к привычному безразличному состоянию. Через менеджера он всё-таки обсуждает какое-то будущее сотрудничество с мсье Андре — Хайд не уверен, что присутствуе Тодороки было необходимо, ведь за все расписание отвечает Кранц, но Гислен настаивал на их беседе. Лоулесс, стоя поодаль, не слышал всего разговора, зато слышал, что Лихт неплохо говорит на французском (никаких сомнений, это заслуга Розена). Дуэт Жадности возвращается в отель ближе к полуночи. Хайд едва не засыпает в такси — и это с учётом трехдневного сна накануне — Лихт, как и всегда, витает в своих облаках. И кормит зверюшек в тамагочи.***
Лежа на диване в гостевой, Хайд прокручивает в голове вечерний разговор с Андре. Все его хозяева были молодыми и талантливыми для своего времени. И не их вина, что они не хотели помогать существу, что так внезапно вломилось в их жизнь. Лоулессу иногда снились смерти — его прошлые владельцы, Офелия, Лихт и даже он сам. Всех раз за разом постигала неизменная участь. После разрушения брелка, скрепляющего контракт, эти сны участились, и главным их участником постоянно был сам Хайд — видел свою гибель во всевозможных вариациях. Чуть реже ему снилось, как он собственноручно убивает Тодороки. Все это добавляло лишь еще большей тревоги к переживаниям по поводу потерянных джинов. Но потерять Лихта было ещё страшнее — в этом Хайд убедился при неблагополучном сражении с ДжиДжи, когда пробитая пулей рука хозяина беспокоила больше, чем собственное отвратительное состояние. Лоулесс до сих пор не до конца уверен, что именно чувствует к Лихту. Благодарность? Интерес? Уважение? Человеческие чувства не были чужды вампиру, но за сотни лет он совсем позабыл, что под собой подразумевает "любовь". Лихт был красивым, это невозможно отрицать. Но смотреть на него было все равно, что любоваться витражами из цветных стёкол — нельзя трогать руками, чтобы не запятнать или случайно не разбить. Для многих он и был просто красивой картинкой — его музыка жила отдельно. Она прекрасна, она трогает людей за живое. Лихт без неё пустой сосуд, все эмоции он отдаёт своим произведениям. Хайд не был обычным слушателем, знал он гораздо больше, чем назойливые журналисты, при любом удобном случае вынюхивающие у Тодороки какую-нибудь личную информацию, и имел гораздо больше привилегий в отношении парня, ведь жил с ним под одной крышей. Но этого ему было мало — жадность. Хайд определённо переживал за Лихта — начиная с моментов, когда Тодороки поздно ложился спать, ломая свой режим, и заканчивая моментами, когда ему действительно угрожала опасность. О Лихте хотелось заботиться, несомненно — до попадания в С3, когда они остались жить в квартире Махиру, и Лоулесс лег спать на футоне, уступив Тодороки кровать, вампир периодически просыпался посреди ночи, чтобы проверить, спит ли хозяин. Замедленная регенерация непозволительно долго лечила полученные от боя травмы, из-за чего Лихт долго ворочался в попытках уснуть, найдя более менее безболезненное положение. Без вопросов, про Лихта хотелось узнать больше — в ту ночь, когда Хайд рассказал про свои тщетные попытки обрести семью, он не успел спросить Тодороки про его отношения с родными. Лоулесс никогда не замечал, чтобы Лихт писал или звонил кому-то кроме Кранца. Друзей, кроме Махиру, у Лихта, кажется, тоже не было, либо же он просто не хотел общаться с ними при вампире. Хотелось увидеть родной дом пианиста в Австрии, узнать про его детство, про школьные годы, да вообще все. Хайд множество раз ловил себя на мысли, что о собственном хозяине знает лишь малую часть, рассказанную Розеном да услышанную в каких-то интервью — Лихт не особо любил рассказывать о своей жизни прессе. Всё, что было у Лоулесса — личные наблюдения. Хотелось быть ближе и физически — Хайд, в принципе, всегда был очень тактильным. Быть может, грех Жадности пробуждал этот "голод" по контакту с людьми, но Лоулесс не позволял себе — не хотелось подпускать их даже эмоционально, что уж тут говорить о какой-то близости. Он изредка касался рук своих хозяев губами для поцелуя, что неизменно являлось актом обманчивой вежливости. Их кровь он почти не пил — ядовитая приторная сладость вызывала только тошноту и мысли о безнадёжно гниющей плоти. Хотелось разве что перегрызть глотку. А вот прикосновений к Лихту хотелось по-особенному — Хайд никогда не упускал возможность закинуть руку ему на плечо или поцеловать горячую кожу перед тем, как выпить крови. Уж его кровь точно не назовёшь третьесортной отравой — она вызывала у вампира какие-то неестественные для человекоподобного тела аппетиты, требуя иссушить "сосуд". Это звучит нездорóво, и Хайд никогда не переходит границы дозволенного. Он кусает аккуратно, чтобы не оставлять рваные отметины на нежной коже, пьёт медленно и равномерно, чтобы было не так дискомфортно. Лоулесс точно влюблён. О причине своей симпатии он тоже догадывался, но смутно. Первое время Хайда беспокоило, что это может быть "восхищенная влюбленность" — чувства, что появились из-за сильного интереса к Лихту и восторга от его действий. С этого точно все началось, но сейчас Лоулессу кажется, что его чувства ближе к романтическим. Он прошёл, как минимум, десять каких-то странных тестов в интернете, и все выдали ему одинаковый результат. Конечно, полагаться на них не стоит, но это было лишь еще одним подкреплением мыслей вампира. Прочитав ещё пару статей о том, что следует сделать дальше, Хайд не вынес для себя однозначного решения. Все это было как-то слишком сложно, стоило просто сказать все как есть. Но Лоулесс не признавался в любви напрямую даже Офелии — читал ей сонеты Шекспира, дарил небольшие подарки и уговаривал сбежать с ним в счастливую жизнь, подальше от жестокого мира. С Офелией было проще. Принцесса все прекрасно понимала, но не давала чёткого ответа — ей не хотелось отказывать Лоулессу, но не она была распорядителем своей судьбы. Хотя нет, чёткий отказ от побега она дала вполне. Это Хайд и расценил как отвержение его чувств. Но решение Офелии было справедливым — она желала мира людям. А один вампир сможет это пережить. Если бы она только знала, какими последствиями обернётся её решение. Лоулесс вообще-то ужасный идиот. Был ли он милосерден к людям, как этому наставляла Офелия? Точно нет — человечество не оценило жертвы принцессы, и оно за это поплатилось. Когда Хайд был моложе, сил его хватило на то, чтобы с лица земли смести государство, разрушившее только-только воцарившийся мир. Лоулесс никогда не убивал напрямую кроме этого раза. Сейчас он не хочет думать, сколько невинных жизней загубил по вине собственного эгоизма. Путь исправления будет долгим и непростым, но Хайд не собирается возвращаться к старой жизни — у него наконец есть то, за что он может бороться. Лоулесс уже давно не любит Офелию, но именно её образ закрепился за спокойной, мирной жизнью, которая так привлекала вампира — поэтому Хайд цеплялся за него, как за последнее связующее с его прошлым. От этого давно пора отказаться.***
Лихт, наверняка, уже спит, утомлённый концертом и шумным банкетом, но Лоулесс все равно плетётся к нему в комнату, чтобы проверить — пианист вполне мог проводить время за книгой или телефоном, на что постоянно жаловался его менеджер. Не хотелось, чтобы Тодороки испортил свое зрение такой глупостью. Однако, Лихт не занят ни одним из предполагаемых дел — он разбирает содержимое пластиковых пакетов, которые вечером занёс Кранц. Помимо цветов Лихту иногда дарили небольшие подарки: чаще всего это был алкоголь и сладости, реже — мягкие игрушки. Лоулесс считает невероятно милым тот факт, что Тодороки хранит их все. На время тура они с Розеном даже купили ещё один чемодан для их перевозки. Зато цветы он всегда оставлял на ресепшене отеля — не любил их получать, на самом деле. Было жаль живые растения, которые простоят лишь пару дней, а после завянут и будут выброшены. Лихт, на самом деле, не был большим ценителем материальных ценностей, но к подаркам всегда относился бережно, поэтому даже нелюбимые им цветы попадали в надёжные руки. Одежду дарили редко. А на памяти Хайда — никогда. Но на этот раз Лихт достал из полупрозрачного пакета какую-то белую мягкую ткань. Тонкая кофта с глубокими вырезами на плечах. — Это ты купил? — Хайд едва не подавился воздухом, заметив, что именно тот достал. — Нет. Возможно, кто-то с концерта подарил, точно не Кранц. — Примеришь? Лихт отрицательно качает головой, складывает кофту и убирает её в сторону, чтобы посмотреть содержимое остальных пакетов. Лоулесс садится рядом и устало наваливается на хозяина — такое ощущение, что все его силы находятся в эконом-режиме, поэтому за день он может совершать минимум действий. Жаль, конечно, что Тодороки не стал мерить кофту — вампиру нравились его руки, которые обычно были закрыты рукавами толстовки, рубашки или тонкой пижамы. Лихт часто мёрз, а потому почти не носил открытую одежду. Отвлеченный на посторонние мысли, Лоулесс не замечает, как засыпает, всё также прижимаясь боком к спине хозяина. Пожалуй, он был слишком прилипчивым в этот день, но у него имелось оправдание — соскучился за то время, что они провели раздельно. Эти несколько недель в разных комнатах, когда они лишь изредка пересекались в коридоре и переглядывались в самолёте, позволили Хайду вдоволь подумать — о себе, о прошлом, о будущем. Может быть, размышления его ни к чему стоящему так и не привели, но он точно решил, что должен сделать в первую очередь — поговорить с Лихтом по душам. Сквозь сон Лоулесс чувствует, как его аккуратно укладывают на кровать, но уже не осознает этого, полностью проваливаясь в забвение.