Gib mir etwas Zeit

Они лежали там, на холодном кафельном полу совершенно пустой комнаты, и только богу было известно, сколько времени прошло, прежде чем всхлипы наконец начали утихать. Взъерошенные и помятые они продолжали цепляться друг за друга мёртвой хваткой, как будто это было их последним объятием в этой жизни. Никто ничего не говорил. Кажется, они понимали друг друга без слов, и нужды сотрясать воздух лишними, неуместными для этой интимной тишины речами не было. Кто знает, сколько ещё таких моментов они смогут разделить вместе, прежде чем один из них в конечном итоге навсегда покинет это место. Фридрих давил тяжестью своего заметно более крупного тела, но Альбрехт не замечал этого, пока чужая светлая макушка утыкалась ему под подбородок, а слёзы беззвучно капали на коричневую форму, оставляя за собой лишь более темные точки, следов от которых не останется уже совсем скоро. Не замечал тогда, не заметил и сейчас, когда первая буря эмоций начала стихать. Из всех сокровищ этого мира он не мог представить себе ничего ценнее, чем Ваймер, который сейчас положил голову ему на грудь. Фридрих – молодой боксёр, подающий большие надежды и обладающий прекрасной арийской внешностью – всегда казался брюнету человеком, ниспосланным ему едва ли не самими небесами, он был не от мира сего. В самом деле, разве мог бы кто-либо представить себе, что их дуэт – это нечто, что способно существовать в рамках текущих стандартов и требований? Что-то, что может быть на самом деле с учетом их различий? Штайн, несомненно, мог бы успешно стать тенью на его фоне: робкий, слишком нежный и хрупкий мальчик-поэт. И всё-таки они держались вместе. Вопреки любым несовпадениям их характеров и увлечений неведомая сила позволила им сойтись и сблизиться после знакомства, она же заставляла их держаться вместе до сих пор. Прав был тот, кто сказал однажды, что противоположностям свойственно притягиваться. Да, Фридрих был единственным и наипрекраснейшим подарком, предоставленным ему за всю его столь короткую, но уже невыносимо серую жизнь, к которой матушка-судьба была не слишком благосклонной. А теперь Альбрехт собирался лишиться даже этого. Вернее, его собирались лишить. От собственного бессилия хотелось кричать, кричать хотелось от несправедливости, кричать по-детски, невзирая на окружающую их обстановку, на людей, что были где-то рядом, невзирая на то, в каком учреждении они до сих пор находились, на его глупые правила, которым явно противоречило подобное поведение будущих элитных солдат, хотелось закатить истерику и рыдать так, чтобы пропал голос. Штайн моргнул, пытаясь отмахнуться от всплывающих в сознании бурных картин с собственным участием. Конечно, на самом деле он не собирался делать с этим ровным счётом ничего. Хотя бы потому, что жалость к самому себе казалась ему самым омерзительным занятием, на которое стоило бы променять этот тихий момент близости с Фридрихом. Он моргнул и даже не успел осознать, как вместе с тем мгновенно скатилась новая одинокая слеза. В горле образовался липкий ком, сглатывать который было словно попытка проглотить кусок наждачной бумаги — это накатывала новая волна безысходности, угрожая вернуть его к состоянию, в котором он прибывал совсем недавно. Тихо шмыгнув носом, стараясь не выдавать новых слёз – по какой-то причине это казалось чем-то очень важным в тот момент, Альбрехт внезапно подал голос, первым нарушая царящую вокруг них тишину. — Фридрих? — Что? — Фридрих откликнулся мгновенно, будто бы только и ждал этого. Наверное, правда ждал. — Что думаешь делать, когда я перестану посещать академию? Вопрос был закономерен и вполне логичен, но, тем не менее, от чего-то всё равно повис в воздухе на какое-то время, словно бы Альбрехт спросил о чем-то, что было куда сложнее вопроса о бесконечном потоке людей в жизни любого, с уходом которых приходилось так или иначе мириться и жить дальше. Больше всего на свете ему было важно узнать ответ и узнать его именно сейчас, пока они, впервые за всё время с момента зарождения их дружбы, могли позволить себе избавиться от последних неловких преград, обнимаясь на этом ледяном кафельном полу, сминая к чёрту форму, обычно так идеально выглаженную и разложенную по шкафчикам в конце дня по ещё одному совершенно нелепому правилу этой академии. И больше всего на свете, сам не до конца осознавая почему, Альбрехт боялся того самого простого, а главное, в рамках всё той же "взрослой жизни", с которой им ещё предстояло столкнуться в будущем, нормального ответа, где Фридрих скажет ему как есть, как стоило бы поступить: «Ничего, как-нибудь смирюсь и буду жить себе дальше». — Я не знаю... А ты? — Конечно, отвечает Фридрих совсем иначе. Не то чтобы Штайн надеялся получить какой-то чёткий ответ. Скорее, его отсутствие было даже лучше, чем эта беспочвенная не пойми откуда взявшаяся тревога и страх того, что стоит ему в самом деле перевестись в другое учреждение, как его друг тут же забудет о нём. Даже так брюнету всё равно на мгновение от чего-то становится легче. Ваймер не откажется от него, конечно, ни в коем случае. — Ну... что ты думаешь делать с тем, что сказал тебе отец? — Глупый вопрос. Это понимают оба. И тем не менее, он всё равно хочет спросить, как будто ответ может измениться в любую минуту, стоит только озвучить проблему ещё раз. — А что я могу? — Альбрехт горько улыбается, позволяя своим губам дрогнуть в мимолётной иронии. Почти хочется смеяться, вот только нет здесь ничего весёлого. Фридрих поднимает голову, чуть смещаясь относительно парня под ним, пытаясь поймать взгляд последнего. И долго ждать не приходится — темноволосый юноша переводит взор воспалённых от слёз, ещё хранящих влагу глаз почти сразу, молча встречаясь с таким знакомым лицом единственного и самого близкого друга. Друга ли? Это тема, избегать которой Альбрехт стремился так сильно, как ещё не избегал в этой жизни ничего другого. Размышлять на тему обиды на родителей, давящей на грудь, кажется, даже спустя бесконечные шестнадцать лет совместной жизни, сопровождаемой лишь холодом, скрытым за семейными формальностями, не имеющими ничего общего с родительской заботой, казалось бесполезной тратой времени — всё равно не выйдет сделать для себя каких-то новых выводов. Размышлять на тему несправедливой удачи, уготовившей ему роль щуплого мальчишки, уместными взгляды и мысли которого были где угодно, но не в реалиях жестокости и бесчеловечности окружающего мира, для пущей иронии отправленного в место, где он наверняка выбивался среди своих сверстников, как самая белая ворона в стае чёрных, как смола, — тоже. Не было совершенно никакой нужды напоминать себе о собственной слабости и фрагильности*, с этим отлично справится его лелеемый всеми отец, учителя, а может и другие кадеты. Но даже взятые все разом эти, казалось бы, ставшие уже печально родными темы не были главным, о чём Альбрехт старался бы не думать для сохранности остатка собственных внутренних ресурсов. Фридрих — вот проблема, трогать которую он не решался совсем, и вовсе не от того, что светловолосый юноша был напрямую связан с остальными тревожащими Штайна вещами. Потому что Фридрих, конечно же, – такой восхитительный и безупречный во всех смыслах – никогда бы не встал рядом с ненавистным отцом или академией, походившей скорее на закрытое учреждение личностных пыток. Потому что Ваймер был чем-то абсолютно другим во всём нескончаемом мраке жизни Альбрехта, и, к несчастью последнего, до сего момента неизвестным явлением. Замкнутый и тихий сын гауляйтера никогда прежде не сталкивался с такой внезапной и быстроразвивающейся дружбой с кем бы то ни было. С таким отношением, какое к нему проявлял Фридрих. А неизвестность и внезапность, как правило, настораживают, даже если и складывается вполне приятная картина. Или то была просто неуверенность самого Альбрехта? Штайн не знал, когда это началось. Казалось, когда дело доходило до этого момента, он не знал вообще ничего. Не мог знать, когда подобные мысли зародились в его голове впервые, положив начало великой и мучительной дилемме, длившейся до сих пор. Не мог знать, когда шаловливая, поначалу походившая больше на шутку мысль успела прочно закрепиться и стать явью. «Может быть, — думал он теперь, глядя во внимательные, зелёно-голубые глаза Фридриха, — с самой первой минуты». С представления каждого из них, с улыбчивого «я Фридрих», тронувшего юношеское сердце уже тогда. Как мало, оказывается, ему было нужно: немного внимания и отзывчивости — и вот Альбрехт уже привязывается, как щенок, не знавший прежде ласки. Как только ему удалось осознать, куда открытая и такая понимающая натура Ваймера завела его на самом деле — Штайн поспешил запрятать эти чувства как можно глубже, запрятать подальше где-то на полках собственного сознания и игнорировать, игнорировать. Игнорировать, даже если и было очевидно, что рано или поздно им будет суждено выбраться наружу. Но вышло ли отречься от них на самом деле? Альбрехт не знал. Не знал, и теперь, неотрывно глядя в лицо тому, кто был способен украсть его сон, его мысли, вытеснить собой любую несправедливость внешнего мира и заставить сердце биться так, как оно не смело ещё биться прежде, совсем потерялся в собственных ощущениях. Блондин, кажется, заметил смущение, внезапно отразившееся мягким румянцем на бледных щеках — зардел и сам, но вместе с тем незамедлительно расплылся в какой-то глупой улыбке. Ох, Альбрехт был готов отдать за его улыбку всё немногое, что у него было. В том числе свою душу. — Ты чего? — Темноволосый, кажется, смутился ещё сильнее, но больше от того, что не смог понять, чем вызвал потеху другого. Растерянно моргнув, Штайн нахмурился, чувствуя, как не пойми от чего горят теплом щеки. — Ничего. — парень улыбнулся ещё шире, и Альбрехт почувствовал, как ёкнуло в груди сердце. — Просто лицо у тебя красивое. — Совсем позабыв слова, которые хотел произнести мгновением раньше, от чего-то внезапно признался. — Да, только не долго тебе осталось любоваться... — Штайн вздыхает, и знакомая тень печали вновь искажает его аккуратные черты. В такие моменты он больше походит на призрака, чем на себя настоящего — на Альбрехта, который так прочно засел в голове Ваймера со своей детской лучезарной ухмылкой и голубыми, похожими на два осколка тёмного, холодного и глубокого льда глазами. Созерцать это зрелище было немыслимо и до острых иголок в сердце болезненно. Фридрих не мог видеть, как лицо его единственного и самого близкого друга с каждой секундой уходит под серые тени неприкрытой горечи всё дальше. Ему казалось, что он готов пойти ради этого мальчишки на всё и даже больше — лишь бы никогда снова не увидеть боли на этом белоснежном и таком невинном лице. Взгляд Альбрехта сиял от слёз, которые, кажется, вопреки любым попыткам успокоиться каждый раз все равно наворачивались на глазах заново. И прежде, чем Фридрих успел осознать, что он делает, та совсем небольшая дистанция между их лицами, что была прежде, сократилась. Собственные губы коснулись чужих, мигом дрогнувших от возникшего из ниоткуда прикосновения. Штайн удивленно выдохнул, но даже не подумал отстраниться, когда светловолосый парень принялся (очевидно, очень неумело, но от того не менее трепетно) целовать его, обнимая всё крепче. Фридрих плохо понимал, что именно стоит делать в таких случаях. У него, конечно, может и была неоднократная симпатия к каким-нибудь девочкам в прошлом. Вот только что ж с того толку, когда губы Альбрехта казались совершенно иными в отличие от губ тех слабо отложившихся в памяти леди, а весь и без того маленький опыт мигом покинул как-то резко опустевшую от эмоций голову? Сам Альбрехт разбирался ещё хуже, но это, кажется, было абсолютно не важно, потому что немыслимым образом в тот момент оба знали, как именно нужно двигать свои губы относительно губ другого. Словно не веря в происходящее, Штайн поначалу не позволяет себе даже дышать, как будто стоит ему пошевелиться — и всё тут же исчезнет, оставив его, и теперь уже навечно, наедине с непогашенными чувствами глубоко в собственной душе. Затем — всхлипывает, впиваясь в спину Фридриха сильнее прежнего, приоткрывает рот и наконец вливается в акт нежности с такой отдачей, что в тот момент где-то под рёбрами боксёра ноет сердце. Столь же неумело мнёт такие желанные губы Ваймера своими, роняя слёзы в беззвучном облегчении. Они целуются долго, не спеша, совсем позабыв о той степени риска, с которой могли столкнуться. Было абсолютно наплевать. Фридрих гладил влажное от слез лицо, старался передать всё, что ощущал в тот момент — желание защитить, укрыть от любых проблем, от отца, от фронта, от неизбежно грядущего семнадцатилетия. Альбрехт знал это без слов, всегда был уверен, что может положиться на него так, как больше не выйдет положиться ни на кого другого. И теперь, открыв для себя взаимность — а разве могло быть иначе? — ощутил, как что-то треснуло внутри окончательно. Когда блондин отстраняется от пухлых, розоватых губ Штайна, они оба держат глаза закрытыми, не в силах отстраниться друг от друга хоть на сантиметр, соприкасаясь лбами. — Мы найдём выход. – Не ясно, кому Фридрих обещает больше: себе или Альбрехту. — Найдём, слышишь? — Альбрехт сбивчиво кивает, жмурясь сильнее. — Только, пожалуйста, я прошу тебя, не говори таких вещей. — парень берёт его лицо в обе ладони, подчеркивая свои слова, проводит большими пальцами по мягким очертаниям скул. — Ты можешь... Мы можем больше, чем ты думаешь. Ты только дай мне время, ладно? И мы обязательно что-нибудь придумаем... Альбрехт соглашается на всё, кивая невпопад — в эти минуты он согласен со всем, что скажет ему Фридрих. Он верит ему, но молчит. Правда режет горло изнутри.

* * *

Осознание приходит не сразу, но когда приходит — в ту же секунду накрывает леденящим до костей ужасом. Фридрих стоит, оцепенев, вот только вовсе не от холода. Просто он смотрит на мутную корку льда перед собой и понимает, что Альбрехт прямо сейчас идёт на дно этого злосчастного озера, с каждым мгновением ускользая от него всё дальше. Он тонет, а Фридрих просто стоит там, ничего не делая. Они все стоят там, прекрасно понимая, что что-то не так — парень не выныривает назад, хотя время ожидания уже давно прошло, и не делают НИЧЕГО. Путаясь в мыслях, Фридрих в отчаянии бросает взгляд в сторону кирки, валяющейся совсем близко. Но понимает, что, скорее всего, не успеет разбить лёд – просто не сможет. Вся его сила улетучивается в тот же момент, он уже не чувствует себя столь же сильным, больше нет. Он чувствует себя беспомощным, абсолютно слабым, как не чувствовал себя ещё никогда. Если он и попробует противостоять ледяному барьеру, то в любом случае проиграет. Остаётся последнее — нырять следом. Дальше — только обрывки из общей картины. Холод воды безжалостно впивается ледяными зубами в мышцы, обжигает кожу по всему телу. Глаза от чего-то слезятся. Больно, хотя ещё совсем недавно он нырял впервые, успешно пройдя испытание до конца, и температура озера, казалось, была к нему куда благосклонней. Но это всё мелочи, просто пустяки — уже через мгновение он не ощущает ничего, только жгучий в венах огнём адреналин. Фридрих видит силуэт юноши, погружающегося всё дальше — туда, где даже не различить цвета воды, где царит непроглядный мрак. Паника стучит в висках, потому что он попросту боится не успеть преодолеть это расстояние. Такое незначительное, Альбрехт почти в его руках, но двигаться под водой — совсем не то же, что бегать по земле. Лёгкие начинают гореть, но при мысли, что Штайн находится под водой ещё дольше, чем он, становится только страшнее. Ваймер тянется к его бледной руке, но промахивается. Лихорадочно замечает, что глаза парня уже закрыты. Ещё попытка — и ему наконец удается ухватиться за чужое запястье. Почти не помнит, как тянет невесомое тело наверх, чувствуя, как раскалывается от нехватки воздуха голова. Ещё немного, только совсем чуть-чуть. Если он потеряет сознание до того, как доберется до поверхности — погибнут уже оба. «Зато, — думается ему в те бесконечно долгие секунды, — уйдём вместе». А потом был свет — непривычно яркий, даже слепящий после тёмного нутра озера. И воздух, опаляющий горло и грудь изнутри лишь сильнее с каждым мгновеньем. Фридриху казалось, что он уже не сможет вдохнуть снова, что тело больше не примет кислород, отторгая попытки дышать, и так он и умрёт — от удушья. Другие кадеты окружили их толпой, но их присутствие, казалось, только мешало. Тренер стоял поодаль, не без тени презрения в глазах наблюдая, как Ваймер пытается выкачать воду из лёгких побелевшего друга, наспех вспоминая все приёмы оказания первой помощи. Он понял, что только что произошло.

* * *

На фоне застиранных, накрахмаленных простыней неподвижное и нездорово бледное тело Альбрехта почти сливалось с общей цветовой гаммой лазарета, где доминировал один цвет — белый. Глядя на него, Фридрих даже не был уверен, что в тот момент было светлее: стены этой комнаты или его друг. По-прежнему мокрый, продрогший до костей и ледяной, он даже не удосужился как следует вытереться насухо и переодеться. Свой комфорт, как и состояние, казался ерундой. Как только Фридриху дали знать, что он наконец может зайти — тот мигом ворвался внутрь, проигнорировав брошенное мельком «только не тревожь его сейчас» от медсестры, пропускающей его мимо себя. Штайн сейчас без сознания, но его здоровью, кажется, ничего не угрожает. Разве что простудится — это не мудрено, Фридрих думает о том, что и сам, скорее всего, уже завтра проснётся с раздирающей болью в горле и температурой. А ещё он думает о том, что нужно говорить, когда Альбрехт всё-таки очнётся. Внутри всё смешалось, и чёткое определение его чувствам на тот момент вряд-ли ли можно было подобрать. Радость, что всё-таки успел вытащить друга до того, как случилось бы что-то ужасное? Фридрих дрогнул — не только от того, что позволил переутомлённому стрессом мозгу представить картины наихудшего варианта развития событий, но и из-за всплывших в памяти фрагментов, где он вытаскивал Штайна из цепких лап гибели. Да, несомненно, он был рад. Но будет ли рад собственному спасению сам Альбрехт? Ваймер прекрасно осознавал причины такого исхода, он не был дураком. Было очевидным то, что в тот момент, тогда, в ночном лесу, с кровью русского юноши на своих руках, горестным осознанием жестокого обмана и собственного участия в открытой бойне что-то безвозвратно рухнуло внутри Альбрехта. Он знал, что тот пребывал отнюдь не в лучшем расположении духа и моральном состоянии, но даже так не мог допустить и мысли, что в итоге Штайн придёт к столь ужасающему, печальному решению. Как он мог предугадать всё это, когда ещё накануне умолял его позволить ему придумать выход и не получил от брюнета ничего, кроме обнадёживающего согласия? Должен ли был почувствовать, что что-то не так, предвидеть? Разве это не то, что должны делать друзья? ...Возлюбленные? Просто чувствовать, когда что-то нехорошее вот-вот должно будет случиться? Нежно сжав почти невесомую руку, Фридрих осторожно уткнулся в медленно, едва вздымающуюся на первый взгляд грудь бледного мальчишки, согнувшись на стуле у его койки, словно опасаясь теперь, что Альбрехт может предпринять очередную попытку оставить его.

* * *

Когда Альбрехт, наконец, приоткрыл глаза, то далеко не сразу смог осознать, что вообще происходит на данный момент. Память обрывалась выдернутым из розетки кабелем, темнея черным провалом там, где последней картиной, что он чётко запомнил перед глазами, была рука Фридриха по ту сторону поверхности льда. Озеро. Он всё ещё жив. С трудом моргнув пару раз, наконец почувствовал тяжесть чужого тела. Прикосновение руки, по-прежнему лежащей на его ладони. Совсем как тогда, когда он лежал на полу душевой, а Фридрих... Альбрехт опустил глаза ниже, глядя перед собой — Фридрих дремал рядом, в знакомом жесте прижавшись к нему где-то на уровне живота. Он хотел было погладить сияющие в льющемся из окна напротив свете золотистые волосы, поддаваясь внезапному порыву восхищения, но стоило только шевельнуть рукой, как блондин тут же встрепенулся, поднимая голову. Они глядели друг на друга какое-то мгновение: Альбрехт из-под опущенных век, измученно и по-прежнему напоминая больше призрака, чем человека, и Фридрих, с какой-то невыразимой гаммой осторожности и слабого счастья. — Привет... — Штайн был тише обычного, говорил почти шёпотом, хотя рядом не было никого, кто мог бы помешать их откровению. Попытался виновато улыбнуться, пряча взгляд. — Альбрехт... — Фридрих выдохнул его имя так, словно бы произносил впервые в жизни. Хотел сказать что-то ещё, но получилось не сразу. Собственный голос дрогнул — от обиды, от страха, по-прежнему таившегося в сердце, как будто они всё ещё были на озере. — Альбрехт, почему? — Единственное, что стояло в голове с тех пор, как он вытащил его ледяное тело из проруби. Он знал, но не хотел верить. Он знал почему, но не мог принять. Почему он поступил с ним так? Альбрехт молчал. Знал, что Фридриху больно. Может быть, он даже злился на него — это было бы правильно. Он тоже злился на себя. Ему казалось, что он принял решение — единственное самое верное в его жизни, то, как будет лучше для него, для всех. Даже для Фридриха, спрашивающего его теперь «Почему?». Он не смог справиться даже с этим, не вышло, снова не оправдал даже собственные ожидания, не говоря уже о том, чтобы оправдать чужие. Что же он за человек такой? А Ваймер? Зачем бросился следом, выдернул из ледяной пучины того, с чем Альбрехт успел смириться? Он хотел сделать проще для них обоих, но Фридрих не дал ему даже этого. А если бы утонул следом? — Альбрехт, зачем? Мы же... мы же говорили, совсем недавно! Ты дал слово, я думал, ты пообещал!.. — Слова Фридриха сочатся обидой, но ещё больше — искренним непониманием. Он знал и не знал одновременно, тряс и без того дрожащего Альбрехта за плечи, а тот всё молчал, никак не реагируя. Несправедливость разрывает грудь, совсем как тогда, когда новость о решении гауляйтера прозвучала как холодная констатация последствий бунтарского поведения со стороны его сына. — Извини, Фридрих... — Штайна тоже бьёт дрожь. Слёзы досады текут по щекам. Он знает, что виноват, но что можно сказать теперь? — М-мне жаль, мне правда очень-очень жаль... Фридрих внезапно понимает, что зря треплет его слабое тело — сейчас он сделает только хуже, а это совсем не то, чего он хочет. Боже, совсем нет! Он же должен был стать его защитой. А теперь, когда Альбрехт находился на грани того состояния, о котором пугала до смерти одна только мысль, он набросился на него, как все остальные набрасывались всё это время. Темноволосый мальчик беззвучно всхлипывает и Ваймер понимает, что так нельзя. Поспешно обнимает, прижимая к себе. — Ты так меня напугал, Альбрехт, ты... Альбрехт цепляется за него в ответ, хватаясь за талию Фридриха, как за спасательный круг. — Извини... — Штайн содрогается в сильных руках, только теперь осознавая всю глубину собственной ошибки. Что бы Фридрих делал, погибни он на самом деле? Он хотел как лучше — избавить его от помехи, которой он являлся, ведь у Ваймера впереди могла быть прекрасная карьера, жизнь, слава! Всё, чему Альбрехт не давал бы сбыться своим неудачливым существованием, отцом, пообещавшим сплавить его в войска Ваффен-СС, страданиями, на которые он всё равно бы обрёк его, просто отсрочив этот момент поездкой на фронт. Но думал ли он на самом деле, чего хотел Фридрих?.. — Я хотел... Что ещё мне оставалось, скажи? Я не вынесу фронта, я не могу просто уехать, когда ты… Я... — Глупый. Какой же ты глупый, Альбрехт Штайн... — Фридрих вздыхает совсем без злобы, чуть отодвигая от себя раскрасневшегося от слёз юношу, теперь удерживая за плечи совсем иначе, осторожно и мягко. — Ну что бы я делал без тебя, скажи? Без твоих сочинений, твоего аккуратного почерка на листах, нотаций, улыбок. Прикосновений... Краска на лице Альбрехта, вызванная физической реакцией на слёзы, чувствует конкуренцию от румянца, возникающего теперь по совсем иным причинам. А что бы сам Альбрехт делал без Фридриха? Как бы оставил его, ставшего таким родным всего за несколько месяцев? Ваймер был единственным человеком, которого он любил всем сердцем, а Штайн просто заставил его смотреть, как собственное тело скрывается подо льдом, не сказав ни слова на прощание. «Ты эгоист» — да, наверное, он действительно эгоист. Извинения срываются с его побледневших губ снова и снова, смешиваются с рыданиями, теряют в собственных глазах вес и разборчивую интонацию. Фридрих сгребает его лицо в охапку и шепчет, приговаривает, что всё хорошо. Что он совсем не злиться, что сам виноват куда больше, изменив взгляды и переосмыслив то, к чему слепо стремился лишь ценой страданий и здоровья Альбрехта. Принимается целовать его везде, куда дотягивается – губы, влажные щёки, лоб, дрожащие веки, нос. Штайн в его руках кажется вновь обретённым сокровищем, едва не затерянным, но спасённым в последний миг. — Мой отец скоро будет здесь, и тогда мы всё равно столкнёмся с неизбежным. – Немногим позже, порядком успокоившись в чужих объятиях, отрешённо констатирует Альбрехт. Ничего не изменилось. Они по-прежнему были окружены давящей безысходностью, где решали не они, но решали за них. — Могу представить его разочарование, когда он узнает, что его и так ни на что не годный сын не просто попытался убить себя, но и не справился даже с этим. — Не говори так. — Фридрих ёжится от последних слов, светлые брови сходятся на переносице в хмурости. Сжимает чужую руку крепче, переплетая пальцы. Внутри горит максималистское желание пойти наперекор всему и всем. Что угодно, лишь бы не дать им отнять Альбрехта. Он знает, что больше времени не осталось – этот раз будет последним, и если он не сделает ничего прямо сейчас, то подведёт Штайна, вытащив из холодной заманчивости дна озера. — Не столкнёмся, если сбежим. — Выпаливает резко. Альбрехт знает, что это спонтанное решение, почти воспринимает как печальную шутку. Но смотрит в глаза Фридриху, видит огонь уверенности, отдающий чистым голубым сиянием, и понимает – нет, не шутит. — Фридрих… — Начинает не потому, что не хочет, а потому, что попросту боится. Не верит в свои силы. Не хочет подвергать очевидной опасности Фридриха. Сейчас скажет на эмоциях, совсем не подумав, а что делать потом, когда будет слишком поздно? — Нет, послушай. Мы ещё можем сбежать, Альбрехт! Бросить всё к чёрту и сбежать! Я могу работать, я уже работал до академии, а ты… — Нас будут искать. — Альбрехт отрицательно качает головой. Касается лица Фридриха пальцами свободной руки в порыве внезапной нежности. Он хочет для него как лучше – это Штайн знает. И сердце распирает от безграничной любви. — Значит, не найдут. — Фридрих, тем не менее, не сдаётся. Твёрдо стоит на своём, с мольбой заглядывая в глаза друга(?). – Просто доверься мне? Пожалуйста? Мне нечего делать без тебя, и если ты уедешь… Блондин жмётся к нему, прижимается лбом к чужому. Прикрывает глаза, пытаясь собраться, очевидно, нервничает. Альбрехт знает, что сопротивляться долго у него не выйдет – как бы страшно ему не было, явно опасное и необдуманное предложение заманчиво влечёт сдаться и просто согласится. Он не видит более объективных причин стараться ещё хоть ради чего-то или кого-то. Ничто, кроме Фридриха, не держит его. Но Фридрих любит его, Фридрих заботиться и защищает. Фридрих пытается сделать всё и даже больше, чем может сейчас, предлагая то, на что самостоятельно Альбрехт никогда бы не осмелился пойти. В груди расплывается тёплое чувство – кто-то действительно заботится о нём. — Хорошо. – Наконец кивает, озвучивая согласие вслух. Фридрих смотрит с подозрением, боится, что, как и тогда на кафельном полу, Альбрехт соврёт ему. Но Альбрехт смотрит так уверенно, как только способен. — Хорошо, мы сбежим. Он согласится, потому что доверяет ему. Потому что рядом с Фридрихом Ваймером Альбрехт чувствовал себя так уверенно, как ни с кем и никогда прежде. Потому что им нужен этот шанс, всего один – и потому что никто кроме них самих им его не предоставит. Потому что, если и умирать от голода и холода, то только бок о бок с Фридрихом. Потому что немое «я люблю тебя» стоит в воздухе, и не нуждается в озвучивании – оно звучит без слов. А ради этого, думается Альбрехту, можно сделать самый рискованный шаг…