Ребенок

      — А ты правда стрелять не умеешь? — широко распахнутые черные глаза уставились на Скалла, когда их обладатель, глядя на него по-детски наивно, распахнул от удивления рот. Скалл кивнул — сил на большее просто не было.              Ребенок, сидевший перед ним, был очаровательным до безумия — круглое личико с румянцем на щеках, большие глаза с пушистыми ресницами, угольные кудрявые вихры на голове — он походил на пушистого черного барашка и наверняка при желании был способен заставить охать от умиления молодых чувствительных мамочек.              Но Скалл умилиться не мог — потому что и глаза, и пусть и смягченные сейчас юностью черты лица, и даже движения, пусть сейчас не настолько ловкие и естественные, были ему знакомы. Ребенок, что сидел перед ним, был Реборном — крохотной, уменьшенной версией самого себя. Разумеется, Скалл не первый раз видел семпая маленьким — они были Аркобалено, так что ребенок со знакомыми чертами не должен был казаться чем-то удивительным. Но тогда, после проклятия, насмешливая ухмылка на губах младенца была столь же язвительной, что и на взрослом лице, а блеск черных глаз ни на йоту не утратил остроты.              Сейчас же… Сейчас перед ним сидел настоящий ребенок. И это было видно и по ничем не скрываемому удивлению в глазах, и по тем возбужденным быстрым движениям, по тем порывам, что присущи лишь молодости, и даже ухмылка на губах не казалась насмешливой, а будто бы умиляла — слишком по-забавному серьезная.              Но Скаллу не было сейчас ни капельки забавно — и, казалось, маленький Реборн чувствовал его настроение, потому как он то и дело косился на него, нахмурив высокий лоб, уж очень демонстративно закатывал глаза, словно бы стараясь всей своей детской сутью показать, что его совершенно не трогало такое обращение. И было абсолютно понятно, что, как и для любого ребенка, чувствительного, еще не до конца поглощенного тоской и серым маревом взрослой жизни, отношение других было важно ему до безумия.              — Тогда ты глупый, — нахохлившись словно обиженный воробушек произнес Реборн, бросая на него снисходительные взгляды, одновременно знакомые и нет, — стрелять нужно уметь. Иначе это тебя пристрелят, понимаешь?              Возможно, именно этот высокий звонкий голос, в котором столь явно слышались недоумение и обида, ничем не прикрытые, не завуалированные привычным небрежным сарказмом, позволил Скаллу прийти в себя. Он встряхнулся — вздрогнул, хрипло выдохнул, напрягая и расслабляя мышцы, даже провел ладонью по лицу, словно тоска его была паутиной и Скалл пытался отбросить ее прочь, — и на лице его появилась улыбка, которую он, как думал, уже давным-давно позабыл.              — О, да, стрелять это круто! — согласно кивнул он, и голова его качнулась, словно на шарнирах. — Но это ты у нас всегда стрелял, и Лар еще с Колонелло. Зато Скалл умеет кидать ножи! Хочешь, покажу?              Реборн попытался покоситься на него, как на идиота, — кажется, не только Скалл чувствовал фальшь в своем наигранном веселье — но, видимо, приглашение на шоу метания ножей его весьма заинтересовало, потому как он неохотно, но все-таки кивнул.              Скалл улыбнулся ему — так радостно, как только мог, так, как улыбался детям в хосписах, когда навещал их с благотворительными концертами, качнулся в кресле и спрыгнул на пол, вежливо, даже несколько галантно протягивая ребенку руку. Реборн снова посмотрел на него, как на идиота, презрительно фыркнул на такое дурачество и встал со стола — возможно, его поведение выглядело бы более основательным, если бы Скалл не видел, как тот болтал ногами, пока сидел.              Боже, Реборн был настолько маленьким, что он мог — и хотел — болтать ногами! Скаллу казалось, что еще немного и он рухнет на землю и засмеется. Или же заплачет от бессилия — настолько сильно, что начнет задыхаться.              Свежий воздух помог им обоим прийти в себя — Скалл привел Реборна на стрельбище, или тренировочное поле, или арену: каждый из Аркобалено именовал по-своему эту площадку за домом, куда они уходили заниматься, притаскивая на вытоптанную среди густой травы поляну нужный им инвентарь. Вот и сейчас, установив деревянную стойку, Скалл достал парочку ножей из рукавов и метнул их в грубо намалеванную черной краской мишень. Реборн рядом восхищенно присвистнул.              — Вау, — несколько завистливо произнес он, глядя на вошедшие точно в центр ножи, и тут же потребовал: — А теперь дай мне, я тоже хочу!              Скалл послушно, словно верная собака, сбегал за ножами, протянул — и оружие тут же схватили маленькие требовательные руки.              Реборн сразу же попытался кинуть ножи — и Скаллу пришлось хватать его за руку, чтоб он не прирезал себя и окружающих.              — Нет, Реборн, так нельзя, — проговорил он, пока Реборн молча, но очень сердито сжав губы, отчаянно пытался выкрутиться из его хватки, — сначала я ухожу с линии броска, чтоб ты не ранил меня, потом я показываю тебе, как правильно их кидать, чтоб ты не ранил себя, и только потом, по моем команде ты метаешь. Понял?              Реборн бросил на него суровый взгляд, но промолчал, уставившись куда-то в землю. Скалл вздохнул.              — Ты меня понял? — произнес он спокойно. — Скажи словами, и я тебя отпущу. Я не хочу, чтоб мне или тебе было больно, понимаешь?              Реборн помолчал еще пару секунд, сердито сверля его взглядом из-под упавших на лоб черных прядей, но все же буркнул себе под нос:              — Понял я, понял, — произнес он еле слышно, — а теперь отпусти меня, придурок.              Скалл отпустил — и ему тут же пришлось уворачиваться от полетевших ножей. Один умчался куда-то в сторону, упав в траву, а другой пронесся прямо рядом с его лицом и, стукнувшись о деревянную стойку, рухнул на землю, подняв небольшую кучку пыли.              Реборн не выглядел особо виноватым — как показалось Скаллу, ребенок был даже несколько разочарованным тем фактом, что нож в него все-таки не попал. Жестокий маленький ублюдок.              — Реборн, мы ведь договаривались, — произнес Скалл тихо. Кричать ему не хотелось — он и так орал большую часть своей жизни, да и сил просто не осталось, словно одно простое событие высосало из него всю жизнь до последней капли, — а если бы ты мне глаз выбил?              Реборн поджал губы, скрестил руки на груди — словно бы отрицая все его слова, но Скаллу казалось, что он просто старается защититься, — и презрительно фыркнул.              — Ну не выбил же, — произнес он дерзко, но несколько оборонительно согнул спину. — И вообще, какого черта ты мне указываешь, а? Кто ты вообще такой?              Реборн прекрасно знал, кто он такой, — они были изначально представлены. И потому столь презрительные нотки, несколько дико звучащие в высоком юном голоске, царапали слух — но не его, Скалла, эго. Реборн пытался проверить границы, понять, что делать ему позволено, а что нет, — как делал любой дикий неприрученный и не привыкший ко взрослым ребенок. Скалл и сам так делал раньше — раз за разом тыкаясь в стену, стараясь ее пробить, раз за разом суя пальцы в костер, — так что от вида такого озлобленного грубого ребенка где-то в его животе сворачивались кишки.              — Я взрослый, — ответил он просто, — я за тебя отвечаю.              Кажется, Реборна такой ответ не устроил совершенно. Он фыркнул, раздраженно топнув ногой, — поднялось новое облачко пыли. Последние дни стояла дикая иссушающая жара, температура поднималась аж до ста градусов по Фаренгейту, но хуже всего была даже не температура, а сухость. Испепеляющая, высасывающая каждую кроху влаги, и даже ветер не приносил облегчения, а только лишь мусор и песок, заставляя глаза слезиться.              Глаза Скалла слезились уже вторые сутки без продыху.              — Не нужен мне взрослый! — возмущенно крикнул Реборн. — Я сам прекрасно справляюсь! Вас, взрослых, никогда нет, когда вы нужны, а потом приходите и пытаетесь делать вид, что все хорошо! Так что я тебя слушаться не собираюсь, ты, тупой мудак!              Скалл вздрогнул. Взрослый Реборн никогда не позволял себе ругаться так грубо, даже несколько низменно — нет, когда он хотел уязвить, остроты, срывавшиеся с его языка, были предельно аккуратны, словно гладкая острая игла, проникавшая через все преграды и жалящая напрямую в мозг. И потому уж очень дико было слышать от Реборна, пусть даже ребенка, такие мусорные, бесцельные, пошлые фразы — и они лишь еще больше напоминали, как он молод, как много всего еще не знает и не умеет.              — Да, но это мой дом и моя территория, — Скалл сам не верил, что так говорит. Он звучал, как все мафиозные придурки в пиджаках и фетровых шляпах, что любили глубокомысленно рассуждать про пламя, стараясь загнать людей в удовлетворяющие их рамки. При всех его сложных отношениях с Реборном, Скалл был признателен ему хотя бы за то, что тот молчал насчет их, Аркобалено, пламенного поведения. Возможно, правда, потому, что и сам на «правильное» Солнце походил слабо. — И ты как гость должен меня слушаться. Когда у тебя будет свой дом и Скалл-сама туда придет, Скалл-сама будет слушаться тебя.              Реборн нахмурился — он бросил на него испытующий взгляд, покосился на белую стену здания, краем глаза изучая и открытое окно, и колеблющиеся на ветру плетеные желто-оранжевые занавески.              — Разве это и не мой дом тоже? — спросил он провокационным тоном, явно желая ругаться дальше. — Разве Я-взрослый тут не живет?              Скалл тоже покосился на дом — цветы на подоконнике медленно подсыхали, листы их желтели и скручивались, и их явно следовало полить.              — Да, — признал он правоту чужих слов, — и взрослый ты мне кучу раз талдычил, что нельзя лезть на линию обстрела, иначе получу пулю в голову. Так что это и твое правило тоже.              Реборн нахмурился еще сильнее — он еще раз оглядел его, словно пытаясь найти, за что еще зацепиться. Не нашел, судя по раздраженному цыканью, и остаток дня они провели вдвоем на полигоне — Скалл наконец-то сумел объяснить, как нужно сгибать локоть, как распрямлять запястье, чтоб нож летел точно в цель, и к вечеру Реборн уже достаточно уверенно попадал в область рядом с кругом. Он удивительно быстро учился — или неудивительно, потому как это был Реборн, а тот, на взгляд Скалла, был безумно талантливым, гением во всем, за что не брался. Скалл уже даже не завидовал — он просто смирился.              Постепенно остальные Аркобалено вернулись со своих работ — он был оставлен дома присмотреть за Реборном, так как единственный «не занимался ничем важным», по словам семпаев, а потому уже вторые сутки нянчился с ребенком, не выходя дальше ограды. Еще немного, и он начнет выть, запертый не столько в доме, сколько в ощущении безумной, сводящей с ума безысходности.              Реборн побежал помогать накрывать на стол — сегодня Фонг готовил карри — единственное блюдо, на которое Ураган в принципе был способен, — и во время процесса он даже успел что-то стянуть. Скалл видел краем глаза, как тот шнырял по кухне, и в руках у него был зажат то кусок хлеба, то сырная палочка, которую он по-тихому достал из холодильника и периодически откусывал, ухитряясь даже не выронить тарелки, что Фонг ему отдавал.              Реборн постоянно пытался что-то жевать — то фрукты, лежащие в вазе, то сырные палочки, то хлеб с майонезом, то остатки от вчерашней курицы, прямо холодные, даже не пытаясь разогреть себе еду в микроволновке. А еще каждый раз, как к нему кто-то подходил — Фонг вот сейчас, или Скалл с утра, или вообще любой из Аркобалено — маленький Реборн тут же сжимал еду в кулаке и прятал за спину, словно боясь, что ее сейчас заберут.              Скалл знал, что остальные тоже замечали его повадки — это читалось и в нахмуренном лбу Лар, и в подрагивающей улыбке Фонга, и в грустном блеске глаз Колонелло, да даже сдавшийся, абсолютно не требовательный и не конфликтный тон Вайпер показывал, что всем им было просто больно смотреть на такое жадное стремление есть.              И даже сейчас, за ужином, когда перед Реборном поставили полную чашку риса, он съел все до последней крошки, собрал соус остатком хлеба, стараясь захватить даже самые крохотные капли, — и только тогда поднял голову, в первый раз за ужин отрываясь от тарелки. Скалл нахмурился — вчера было то же самое, и потом весь вечер ребенок морщился от боли, держась за живот, — но сегодня снова ел, пока не кончилась еда.              Верде за столом не было — он вообще спрятался в лаборатории и не появлялся уже вторые сутки, и Скалл после каждого перекуса с грустью оставлял тарелку в сторону, запаковывал ее в пищевую пленку, надеясь, что их ученый скоро вылезет из своей научной пещеры. Но, зная его, появиться он мог через месяц, а то и через два — в такие периоды Верде, как казалось, мог питаться только воздухом и святым духом. Правда, потом Реборну приходилось раз за разом лечить гастрит, а то и язву.              Но сейчас вряд ли он сможет полечить его, конечно, — вряд ли сейчас Реборн в принципе знает, что такое гастрит.              — Я понял! — громко произнес Верде у Скалла под ухом. — Я всё, всё понял!              Скалл вздрогнул и уронил чашку, слава богу, пустую. У их Грозы была совершенно идиотская и в тоже время очень необъяснимая привычка подкрадываться — причем так тихо и незаметно, что его не могли заметить не просто Скалл, но даже Лар с Реборном — и во весь голос возвещать о совершенных им открытиях, в которых, кроме него самого, никто не мог разобраться.              А сейчас он пошел даже дальше — совершенно игнорируя и упавшую кружку, и шокированный взгляд Скалла, Верде притянул его к себе и закружил по комнате в плачевной пародии то ли на вальс, то ли на танго, мурлыкая себе под нос «Хабанеру» из «Кармен». С трудом, но Скалл все же смог выпутаться из его жесткой хватки, спасаясь от творческих порывов широкой ученой души.              — Что ты понял, семпай? — спросил он осторожно, опасаясь всколыхнуть новый припадок восхищения Верде собственной гениальностью. — Что случилось?              — Я понял, как исправить это! — еще радостнее возвестил Верде, указывая на крохотное Солнце. Реборн, осознав, что внимание направлено на него, сжался, придвинул к себе поближе чашку с кофе и демонстративно показал всем язык.              Скалл моргнул.              — Но… — начал он изумленно, нервно крутя в пальцах только что поднятую кружку, — а… А Скалл думал, что это навсегда, там же проклятие того чела и заключалось в том, что это навсегда, типа даже базука не поможет, и вернуть маленького обратно не получится, прошлое заблокировано?              Верде фыркнул с таким презрением, на которое не был способен даже взрослый Реборн, величественно поправил сползшие на нос от танцевальных па очки и пафосным жестом оперся на кресло, которое под его рукой не замедлило покачнуться.              — Не глупи, — велел он снисходительно, как будто Скалл специально был таким непонимающим идиотом, — разумеется, его можно вернуть назад. Иначе как бы у нас был взрослый Реборн, если в прошлом ребенок-Реборн исчез? Да, на это может потребоваться немного больше времени, потому что тот… «гений», — последнее слово Верде произнес чрезвычайно презрительным тоном, — попытался запутать пламенем пространственно-временную шкалу, но, черт возьми, если ребенок не вернется домой, наш мир схлопнется под весом собственных временных парадоксов, а мы, как видишь, еще живем. Так что все возможно… Просто требовалось понять как! — закончил Верде свою речь на лютой торжественности, но Скалл понял, даже вежливо похлопал, отчего ученый нос задрался пуще прежнего.              — Так когда ты сможешь вернуть маленького Реборна домой? — спросил он, подняв брови, надеясь, что уже завтра он будет свободен. Верде немного скис.              — Ну, не сразу, — тут же забормотал он, — наверное, неделя потребуется, может, две. Но ты ведь присмотришь за ним, верно? Вы ведь вроде как подружились.              Скалл покосился на Реборна, пытаясь понять, в каком именно месте они теперь «друзья». Реборн поймал его взгляд и тут же выставил вперед средний палец.              Надеюсь, он не сойдет с ума за эту неделю.              С утра, правда, ребенок ему не доставил особых проблем — Реборн просто уселся перед телевизором на широкий пушистый ковер цвета охры, прижал к груди тонкие ноги и пялился в широкоугольный экран, внимая происходящим событиям. Как Скалл сумел уловить краем глаза, тот смотрел тупой боевик из девяностых, выкопанный в коллекции Скалловых кассет. Он бы предпочел, чтоб Реборн смотрел мультфильмы, наслаждался и развлекался, — но, судя по восторженному смеху, тот в принципе и так наслаждался.              Проблемы ему доставили другие идиоты — звонил босс Каркассы, причем Скалл так и не понял зачем, судя по скулящему тону, что доносился из трубки, просто поболтать.              — Скалл, блять, не понимает, — ругался он шепотом, не желая, чтоб ребенок услышал ругательства и перенял их. Хотя, судя по тому, как Реборн выражался, перенимать тут мог разве что сам Скалл, потому как запас истинно сицилийских ругательств у него и в половину был не такой богатый, — ты немощный? Сказано же было, я в отпуске, неужели ты там сам не сможешь разобраться, как Семьей управлять?              — Но Скалл-сама… — завыл глава, словно капризный ребенок, и это при том, что у Скалла под боком сидел настоящий капризный ребенок, — вы ведь скоро вернетесь? Нам нужна будет ваша помощь по некоторым вопросам.              Из горла его вырвался рычащий, клокочущий звук, и глава тут же умолк — затих так резко, что на секунду Скаллу показалось, что связь вообще разорвалась и из телефона слышалось только потрескивание электричества. Он остановился — и услышал еле заметный вздох, как будто кто-то на том конце обиженно всхлипывал.              — А вы че, сами не разберетесь? — спросил он мрачно, раздражаясь от такой наглости. — Что, не умеете номера на машине перебить? Не разберетесь, кому взятку дать, кому пулю в голову, идиоты вы такие?              Скалл утрировал, конечно, — он просто поражался тому факту, что его придурки звонили ему каждый раз, когда он не появлялся в Каркассе больше пары дней. Не то чтоб он сам толком знал, как работает мафия и кому нужно пускать в голову пули, — Каркасса была шуткой даже в их собственных глазах, считаясь Семьей чисто номинально и больше похожая на кучку брошенных энтузиастов, которым он из своего личного бюджета отстегивал деньги на эксперименты и хотелки, и изредка они все под его началом устраивали цирк. В общем, Каркасса была его хобби — но, к сожалению, не все там это понимали. Глава вот нет.              Скалл, напоследок рявкнув что-то угрожающее, раздраженно бросил трубку — телефон обиженно звякнул на такое обращение — и оглянулся.              — Хэй, Реборн, ты когда-нибудь пробовал какао? Скалл хочет какао, и он мог бы… — последние слова повисли в воздухе, когда Скалл понял, что в комнате совершенно один. Разве что актер в телевизоре нес бессмысленную чушь, угрожая врагу совершенно бутафорским пистолетом.              Скалл сердито выдохнул, пытаясь понять, что еще взбрело в голову этому безумному ребенку, медленно побрел на второй этаж. А он еще считал мальчика-Солнце Савады активным — на фоне Реборна тот был самым спокойным и приятным мальчиком в мире. Ну подумаешь, кричит об «экстриме» и любит спорт — по крайней мере, он имел совесть не убегать незнамо куда без предупреждения, заботясь об их, взрослых, нервной системе.              Да, он так Реборну и выскажет, когда тот вернется к ним, — обязательно скажет все, что думал, и пускай Реборн знает, как много сил Скалл потратил, развлекая его молодую версию.              Лишь бы тот вернулся.              Скалл постучал по косяку двери в комнату Луче — маленького уложили спать именно там, опасаясь, что взрослая версия их Солнца понаставила в своей комнате кучу ловушек, а им вовсе не хотел получать какие-нибудь временные парадоксы, когда маленький Реборн умрет от рук взрослого себя. Из-за двери раздалось тихое «Входи».              Скалл вошел — и в ту же секунду прозвучал выстрел.              Он сам не понял, как увернулся, — стрелял Реборн метко, целился прямо в сердце, но, возможно, Скалла напрягла тишина или он краем глаза заметил блеск холодного металла, — но пуля прошила его руку чуть ниже плеча и со звоном упала куда-то на пол. Закапала кровь — алая струйка потекла по пальцам, Скалл сначала почувствовал запах металла и ржавчины — и только потом боль.              — Какого дьявола?! — зашипел он, закрывая продырявленную руку. — Реборн, блять, какого хуя ты творишь?!              Ребенок выглядел испуганным — Реборн сидел на кровати, сжавшись в комок, выставив перед собой пистолет в дрожащих руках, и смотрел на него расширившимися от ужаса глазами. Он побледнел — на смуглой коже это выглядело особенно дико, ребенок словно посерел, на лбу его выступили блестящие капли пота. Скалл сделал шаг вперед, желая отобрать оружие — или просто сесть куда-нибудь, потому как голова начинала немного кружиться. На него вновь тут же наставили пистолет.              — Ты мафия! — воскликнул Реборн удивительно высоким голосом. — Не подходи ко мне! Убью!              Наверное, он пытался выглядеть угрожающе — но Скалл видел перед собой только ребенка, напуганного до полуобморочного состояния.              Он сделал шаг назад — он бы и руки поднял, вот только ему нужно было закрывать рану, чтоб кровь не заляпала паркет еще сильнее, — и увидел, как тот немного расслабился, уводя пистолет вниз. Что-то в груди сжалось — Реборн бы не сделал такой ошибки, ему самому буквально кулаками вбивали, что опускать оружие нельзя, пока враг не сдох или не был обездвижен, — и только сейчас он задумался, что вот его этому учили семпаи, а кто же научил Реборна?              Судя по тем кратким обмолвкам семпая, его научила жизнь — и как болело сердце Скалла при мысли, что ребенок, сидящий перед ним, еще не знал всего того ужаса и страданий, еще не усвоил на собственном горьком опыте правила собственного выживания, которые для взрослой его версии были такими же естественными, как дыхание.              — Нужно вытереть кровь, — произнес он тихо, — иначе мы испортим паркет. Я могу сходить за тряпкой?              Реборн смотрел на него с неверием и болью в глазах — настолько тоскливым было его лицо, когда он морщил лоб и, казалось, вот-вот был готов заплакать.              — Ты серьезно? — спросил он тихо, и голос его дрожал. — Ты мафия, и я выстрелил в тебя, но все, что тебя волнует, это гребаный паркет? Почему ты такой спокойный, а? Почему ты так добр ко мне, я выстрелил в тебя, ты плохой, злой, мафия, но ты даже не кричишь, тупица! — с каждым словом голос его звучал все выше и выше, и в какой-то момент он всхлипнул — и вдруг из глаз его потекли слезы.              Реборн сердито швырнул пистолет — тот отлетел куда-то в угол комнаты, с громким стуком ударившись о белую стену, — и, подтянув ноги к себе и утыкаясь лицом в колени, зарыдал, глухо и неумолимо.              Скалл вздохнул — видимо, паркет сегодня так никто и не протрет.              Он медленно, осторожно прошел к кровати, сел рядом — матрас прогнулся под его весом, и Реборн начал медленно, но неумолимо сползать к нему, пока они не соприкоснулись плечами. Если ребенок заметил это, то виду не подал — хотя вряд ли сейчас он мог адекватно воспринимать окружение, судя по громким захлебывающимся рыданиям, настолько сильным, что все его худое тельце содрогалось. Скалл, поморщившись, потянулся к нему, неловко обнял одной рукой, прижимая к себе, — кровь, спасибо пламени, уже перестала течь, но тугая пульсирующая боль свернулась где-то в глубине, словно змеиный клубок, перекатываясь и отдаваясь в пальцах.              Реборн послушно уткнулся ему в грудь — возможно, потому, что сил на сопротивление у него не было совершенно, — и Скалл почувствовал, как футболка на его груди становится мокрой от слез. Он неловко гладил ребенка по тощей костлявой спине — кожа Реборна была настолько тонкой, что под пальцами чувствовался каждый позвонок, а лопатки торчали, как обрезанные крылья, — и кажется, эта нехитрая ласка хоть немного да помогла тому успокоиться. По крайней мере, всхлипы становились все тише и тише.              — Я взрослый ведь… — глухим, хриплым после истерики голосом вдруг начал Реборн и тут же прервался, словно не решаясь продолжить. На Скалла он не смотрел, говоря куда-то ему в грудь. — Я ведь тоже… Тоже мафия, верно?              Скалл замер — он не знал, что произнести, как подобрать слова. Как он мог признаться, сказать ребенку, только что обвиняюще кричавшему, срывая голос, «Ты мафия!»: «Да, ты убийца, ты считаешься лучшим киллером».              Но говорить и не потребовалось — Реборн был очень умным ребенком. Он понял все сам.              — Скалл, я?.. — начал он еще тише, еле слышным шёпотом, и Скаллу пришлось напрячься, чтоб разобрать, что же он вообще говорит. — Я — плохой человек?              Что-то внутри Скалла умерло от того, с каким сдавшимся, смирившимся отчаянием он звучал. Он осторожно протянул руку, перебирая жесткие, как проволока, черные волосы, желая хоть так облегчить чужую боль.              — Для меня ты был лучшим, — произнес он тихо, поглаживая ребенка по голове. Тот вздрогнул еще один раз и немного отстранился, взглянув на Скалла до невозможности большими черными глазами.              — Правда? — произнес он едва слышно, словно боясь вспугнуть Скалла, словно тот собирался бросить его и уйти. Скалл не собирался — он улыбнулся и кивнул.              — Правда, — произнес он самым ласковым тоном, на который только был способен. — Знаешь, я ведь не всегда был мафией. Меня затянуло сюда по невероятной случайности, а так Скалл-сама был каскадером. Трюки делал на байке, понимаешь? Я, наверное, сдох бы здесь, если бы не ты… Ну, будущий ты. А ты меня защищал.              Реборн моргнул — он удивленно поднял брови и сейчас, глядя на него вот так открыто и наивно, выглядел настолько доверчиво невинным, что у Скалла закололо сердце.              — Да, представляешь? — Скалл растянул губы в печальной улыбке, погружаясь в воспоминания. — Ты меня и учил еще, как надо себя вести, чтоб не помереть. Нас на задания посылали, заставляли всякие нехорошие дела делать — и ты меня всегда в безопасные места отправлял, чтоб я не пострадал, мол, гражданский, не лезь, сами справимся. Тогда я обижался даже, думал, что мне не доверяют. А сейчас понимаю, что он… Ну ты, конечно, пытался меня таким образом спасти. И не только меня — всех нас. То есть мы же не все изначально так жили, — Лар-семпай была военной, как и Колонелло, Верде — ученый, Фонг — боец… И ты за нами всеми следил, чтоб мы не убились случайно, вот.              Ребенок моргнул — он нахмурил высокий лоб, и Скалл с трудом сдержал улыбку. При всем его уважении к силе этого ребенка, Реборн выглядел уж очень забавно, когда вот так пытался быть как взрослые серьезным.              — Но почему вы тогда стали мафией, если не хотели? — спросил он звонко, кажется, уже совершенно успокоившись, отвлеченный разговором о величии своей взрослой версии. Скалл отвел глаза, мрачно уставившись на красное пятно крови на паркете, пожал плечами.              — Ну, кого шантажом затащили, кому просто идти было некуда, — признал он, не желая углубляться во всю историю с Кавахирой, — знаешь, мафия при всем своем внешнем блеске совершенно не является тем, куда люди хотят попасть по своей воле. Даже Реборн-семпай, ну… Ты понял. Он никогда не выглядел особо радостным от своей работы. То есть, — тут Скалл замялся на миг, пытаясь понять, насколько вежливо обсуждать взрослого Реборна с его младшей версией, но ребенок выглядел таким заинтригованным, глядя на него круглыми глазами, что он сдался, — он свою работу выполнял, конечно, выполнял безупречно, но… Скалл думает, что Реборн не особо хотел бы быть в мафии и просто не знал, куда ему еще пойти. Ты же потом репетитором станешь, когда появится возможность, вот.              Скалл вежливо умолчал, что вообще-то Реборн станет Репетитором-Наследников-Мафии-Ваша-Жизнь-Превратится-В-Ад — уж слишком счастливо загорелись детские глаза.              — Правда? — восхищенно выдохнул Реборн. — Я всегда хотел стать учителем! Мне так нравилось остальных воспитывать и сестрице помогать, она меня хвалила даже! — заявил он последнее чрезвычайно гордым тоном, но тут же замер и сник, опустив взгляд на пол. Скалл осторожно прижал его к себе.              — Что случилось?              Реборн насупился еще сильнее.              — Ну, я младших воспитывал, пока мафиози тупые их не убили, — пробурчал он себе под нос, — и все, некого больше воспитывать, из всего приюта я один остался. Но я их обязательно убью! Потому что это Сицилия, а мы за Семью мстим! Я уже одного кокнул! — заявил он тут же, повысив голос, и вдруг прижался к Скаллу, просительно заглядывая ему в глаза. — Слушай, а ты не знаешь, я случаем Ла Барбера не убил? Ну, взрослый я, он смог отомстить?              Скалл замер — то, как буднично Реборн рассказывал о своих планах и о своем первом убийстве, кажется, заставило его ощутить приступ тошноты — или, быть может, это был запах ржавчины, наполнявший комнату?              — Я не знаю, — признал он честно, виновато глядя на Реборна, — но, думаю, с учетом того, что ты известен был как «Лучший киллер столетия», думаю, что да.              Кажется, это заявление сумело успокоить Реборна — он заулыбался, гордо задрав нос, заерзал на кровати и уже открыл было рот, порываясь что-то сказать, как вдруг в животе у него заурчало. Скалл моргнул, встрепенулся, осознав, что время обеда уже давно прошло, а ребенок еще не накормлен — и потащил его вниз помогать готовить обед.              Больше они в тот день не говорили — но ночью, когда Скалл спускался вниз выпить воды, он обнаружил, что в комнате Реборна горит свет. Скалл постучал — и услышал «Кто там?».              — Это Скалл-сама, — произнес он тихо, — он просто заметил, что ты не спишь, и решил узнать, как ты себя чувствуешь. Я могу зайти?              Некоторое время из комнаты не было слышно ни звука, — и Скалл уже думал пойти выпить воды и вновь лечь спать, как вдруг послышался тихий шорох. Босые ноги прошлепали по паркету, кто-то замер с другой стороны двери. Он затаил дыхание — и наконец створка медленно приоткрылась и из комнаты выглянула растрепанная черноволосая голова. Реборн подозрительно оглядел пустой темный коридор, перевел взгляд на Скалла, сурово сощурившись.              — Ты один? — спросил он очень громким подозрительным шёпотом. Скалл кивнул, и тогда дверь приоткрылась чуть сильнее. — Заходи.              Послушно переступив порог, Скалл прошел внутрь, краем глаза косясь на темное пятно на светлом липовом полу — как он и думал, кровь так и не отмылась. Реборн тем временем плюхнулся на кровать так сильно, что она скрипнула под его весом, сердито поджал губы, раздраженно таращась взглядом куда-то за спину Скалла на белую стену.              — Я не могу спать, — заявил он громко и несколько обвинительно, даже не пытаясь понизить голос, как будто это мир вокруг был виноват, что Реборн не может уснуть, и уставился на Скалла, словно надеясь, что тот сейчас возьмет и положит прямо перед ним готовое решение. Скалл, к сожалению, так сделать не мог.              — Что случилось? — спросил он, притягивая к себе стул и садясь напротив. — Бессонница? Или кошмары?              Реборн издал тихое «Угу», тут же растеряв всю спесь, и стал напоминать чем-то облитую водой маленькую птичку. Скалл протянул руку, осторожно погладив его по острому плечу, растрепал волосы.              — Расскажешь? — попросил он нежно, наклоняясь, чтоб лица их оказались на одном уровне. Реборн бросил на него быстрый взгляд из-под черных волос, но тут же снова опустил глаза, вновь уставившись куда-то в пол.              — Я пытался спать, но мне привиделся огонь, — произнес он тихо, — и я проснулся. И теперь я не могу уснуть, потому что я снова и снова вижу его, когда закрываю глаза, а я ненавижу огонь, потому что не хочу вспоминать приют, а так мне кажется, что я снова там, горю.              Скалл замер — Реборн сидел сейчас, не смотря на него, а потому, к счастью, не видел шока, который наверняка отразился на его лице, потому как сейчас он был в откровенном ужасе.              — Что… за приют? — произнес он, сглатывая слюну. Реборн мало распространялся о своем прошлом, предпочитая быть загадочной темной фигурой даже после тридцати лет общения, и кажется, сейчас он наконец начал понимать почему.              — Ну, тот, где я жил, когда маленький был, ну, я же сирота, — произнес ребенок, пожимая плечами. Звучал он так буднично, что Скаллу пришлось подавить дрожь. — И те самые Ла Барбера, они же его подожгли. Думаешь, почему я им мстить собрался? — он поднял глаза, уставившись на Скалла несколько снисходительно, но тут же снова поник. — Когда дом загорелся, я тоже там был… Только я сумел выбежать, а остальные нет, вот. И мне это снится. Я не хочу, чтоб мне это снилось. Я поэтому и не сплю — я и раньше так делал, нужно просто пару ночей без сна провести, и потом тогда, хочешь не хочешь, а уснешь, и сниться ничего не будет.              Он подтянул к себе худощавые колени, уткнулся вниз лицом — ребенок казался таким маленьким для этой большой светлой комнаты, когда сидел в углу, вжимаясь в стену, словно желая стать как можно меньше и незаметнее.              — Но так нельзя, ночами не спать… Я могу что-то сделать, чтоб ты заснул? — спросил Скалл тихо. — Быть может, молока тебе подогреть?              Реборн поднял голову, посмотрел на него своими до ужаса пронзительными глазами — и вдруг Скалл заметил, что скулы его немного покраснели.              — Ну, я читал, что в семьях родители, они, когда ребенку кошмар снится, рядом с ним сидят… — пробормотал он еле слышно, — и мы вроде как Семья, мафиозная, но Семья ведь, так что не мог бы ты со мной посидеть, пока я не усну?              Скалл уставился на него с изумлением, видя, как тот смущенно отводит взгляд, как неловко начинает мять край огромной, выданной ему Колонелло в качестве пижамы футболки. Он не знал, что сказать, — слова просто отказывались выходить из его горла, потому что, ну… Это же Реборн — какого бы возраста он ни был, всегда в представлении Скалла он был чрезвычайно самодостаточным и нежелающим никакой помощи. А тут… А тут он просил с ним посидеть, как взрослые сидят с детьми.              Реборн увидел его изумление, заметно помрачнел — он выглядел обычным ребенком минуту назад, доверчиво глядя на него широко распахнутыми глазами, и вдруг словно резко превратился в сердитого раздраженного взрослого Реборна, привыкшего все делать самостоятельно, не надеясь на окружающий мир.              — Ладно, забудь, — пробурчал он совсем тихо, — ничего не надо.              Скалл нахмурился, мысленно костеря себя, — он настолько был шокирован просьбой, что даже не подумал, как молчание скажется на самом Реборне. А, судя по неуверенному тону, тому эта просьба тоже далась очень и очень нелегко.              — Нет, разумеется, Скалл-сама посидит, — заявил он показательно-радостным тоном, — Скалл-сама просто не привык сидеть рядом, вот и растерялся немного поначалу, понимаешь? Я могу тебя и уложить правильно, если хочешь! Как меня мама в детстве укладывала!              Скалл плохо помнил, как укладывала спать его мать, — она умерла давным-давно, да и перед смертью их отношения были не настолько теплыми, чтоб она заботилась о том, чтоб он мог уснуть, — но он постарается сделать все, чтоб Реборну было комфортно.              Реборн внимательным взглядом осмотрел его, словно пытаясь понять, достаточно ли Скалл компетентен, чтоб укладывать его, и все же весьма неуверенно кивнул, продолжая следить за ним настороженными глазами. Скалл подошел ближе — Реборн замер, словно испуганный зверек, таращась на него, но молчал — даже когда Скалл одной рукой подхватил его, дабы расправить детскую постель.              Ребенок уцепился за его плечи, продолжая молчать, — он только лишь шумно дышал куда-то в шею, когда Скалл поправлял простынь и подушку.              — Вот и всё, — громким шёпотом произнес Скалл, — ну, ты как, готов укладываться?              Реборн только молча кивнул, осторожно сползая с его рук на кровать, медленно лег — почему-то солдатиком, вытянув руки вдоль тела. Он выглядел таким напряженным, что Скаллу стало немного смешно, — ребенок словно отправлялся в пасть тигру. Скалл поднял скомканное одеяло, тряхнул им, заставляя то расправиться, и осторожно укрыл Реборна чуть ли не с головой. Дальше, насколько он знал, одеяло следовало поправить и подоткнуть — но Реборн справился с этим сам, тут же засуетившись, завернувшись в одеяло как гусеничка в кокон — осталась видна лишь лохматая макушка да два сверкающий черных глаза.              Скалл наклонился к торчащей голове — Реборн зажмурился, словно боясь, что будет что-то неприятное, — и тут же удивленно распахнул глаза, когда Скалл осторожно поцеловал его в лоб.              — Спокойной ночи, — произнес он ласково, — пускай тебе приснятся хорошие сны.              Реборн уставился на него — он неуверенно улыбнулся, и Скаллу было понятно, что тот совершенно не знает, как себя вести и что делать, и тихо произнес:              — Ты ведь не уйдешь, нет?              Скалл покачал головой, подтаскивая стул ближе к изголовью и показательно на него плюхаясь.              — Нет, Скалл-сама клянется, что не собирается тебя покидать, — произнес он торжественно, прижимая руку к сердцу, — можешь спать спокойно, маленькое Солнце!              Реборн улыбнулся еще раз, уже немного уверенней — и высунул из-под одеяла руку.              — Держи, — потребовал он, — чтоб я точно знал, что рядом кто-то есть.              И Скаллу ничего не оставалось, как послушно принять хрупкую детскую ладонь.              Реборн все-таки сумел уснуть той ночью — а вот Скаллу удалось задремать только лишь на рассвете, когда он сумел найти позу, в которой стул не давил бы ему в шею деревянной спинкой. Весь следующий день он не мог разогнуться — и потому был откровенно рад, что Реборну больше не требовалось, чтоб он сидел рядом с ним, — хотя укладывать и целовать в лоб теперь требовалось каждый вечер, как будто он, дорвавшись до человеческой ласки, стремился теперь получить ее всю, насколько возможно.              Да и днем он теперь любил лезть к нему в объятия, словно уличный кот, которого приютили, наконец поверивший, что ему не сделают больно. Семпаи шутили, что он сумел приручить дикое наглое Солнце. Скалл только закатывал глаза — как будто он не видел, как Лар показывала мелкому свою коллекцию пушек, или как Фонг демонстрировал ему боевые приемы, или как Вайпер создавала по-тихому красивые иллюзии, когда думала, что этого никто не замечает, — они все привязались к ребенку. И оттого особую гордость он испытывал, что именно к нему Реборн идет вечерами, требуя уложить спать.              Он действительно стал привыкать к такой жизни — пусть сердце иногда еще и болело, когда он смотрел на закрытую дверь в комнату Реборна или когда видел на улицах или в телевизорах людей в классических черных костюмах — но он привыкал.              А потом, однажды днем Верде выполз из лаборатории и объявил, что все готово и через час Реборн сможет вернуться назад, — и все, как раз обедавшие, замерли. Скалл даже не успел донести ложку до рта.              Реборн некоторое время просто сидел, глядя в тарелку, — а после вдруг встал. Стул за его спиной с мерзким скрипом отодвинулся, отчего Аркобалено уставились на него, и ребенок молча выскочил из-за стола и выбежал прочь — судя по топоту ног, помчался в свою комнату на втором этаже.              — Я пойду к нему, — объявил Скалл, вставая под внимательными взглядами семпаев, — узнаю, что случилось.              Честно сказать, он и так догадывался, что именно произошло, — а потому глухой плач, доносившийся из комнаты, не стал для него особым удивлением. Он постучал по косяку — но ответа не дождался — а потому, со словами «Я вхожу», осторожно открыл дверь.              Реборн, свернувшись в клубок на кровати, рыдал в подушку — настолько отчаянно и самозабвенно, что даже не отреагировал, когда Скалл прошел к нему и сел рядом, осторожно погладив его по спине. А Скалл молчал — он не знал, что сказать, а потому просто гладил ребенка, надеясь, что его присутствие хоть как-то поможет.              Наконец рыдания Реборна стихли настолько, что в них стало возможно разобрать отдельные слова.              — Я вам правда настолько не нравлюсь? — спросил он, оторвав лицо от подушки и уставившись на Скалла покрасневшими от слез глазами. — Почему ты хочешь, чтоб я ушел?              Скалл вздохнул — он абсолютно не был готов к этому разговору.              — Так нужно, — попытался объяснить он, — иначе мир просто закончится, понимаешь? Если ты не вернешься, то взрослый Реборн не сможет встретиться с нами, а если взрослый Реборн не сможет быть здесь, то ты не сможешь появиться потом в будущем, и все, реальность просто сломается. Я не хочу, чтоб ты уходил, но еще больше я не хочу, чтоб все вокруг, и ты, и я, умерли, понимаешь?              Реборн все еще всхлипывал.              — Но я не хочу назад, — произнес он гнусаво, с шумом втягивая сопли, — тут тепло и вкусно кормят, а там я снова буду один и мне придется прятаться в заброшенных домах и есть холодную еду, которую я украл! Я не хочу, не хочу, не хочу! — и он вновь расплакался, уже, правда, не настолько истерически.              Скалл вздохнул, притянул его к себе — Реборн тут же уткнулся лицом в его грудь, и теперь на Скалловой рубашке были мальчишечьи слезы вперемешку с соплями.              — Я тоже очень не хочу, чтоб тебе было плохо, — признался он, начиная гладить Реборна по спине, — но иначе ты просто не сможешь встретиться с нами. Ты не умрешь там, я знаю, ты обязательно встретишься с нами, и снова будет тепло и будет вкусная еда. Тебе только надо будет немного потерпеть, понимаешь? Ты сможешь?              Реборн еще раз пробормотал глухое «не хочу» куда-то в недра его груди, но все же отстранился, медленно, явно без особого желания.              — Ты скучаешь по взрослому Реборну? — спросил он вдруг, заглядывая Скаллу в глаза, и взгляд его оказался на удивление взрослым, спокойным и пронзительным, словно это не он тут заходился в абсолютно детской истерике секунду назад.              Скалл внимательно посмотрел на него — на скрещенные худые ноги, на слишком большую одежду, висящую словно мешок, на раскрасневшиеся после слез щеки и встрепанные волосы — и медленно кивнул.              — Да, — признал он тихо, — очень скучаю.              Реборн вздохнул — тяжелый и вновь совершенно взрослый вздох раздался в комнате — и протянул ему руку.              — Тогда пошли, — произнес он, растягивая губы в улыбке, — вернем тебе взрослого Реборна.              Больше они ничего не говорили — только Реборн отказывался отпускать его до самого конца, прижимаясь к его боку все оставшееся время, и только когда Верде сказал ему сделать шаг вперед и войти в какую-то весьма технологическую машину, напомнившую Скаллу мутировавший сканер для проверки легких, Реборн отпустил его, напоследок прошептав на ухо: «Спроси его, отомстил ли он за пожар, хорошо?». Скалл послушно кивнул, ощущая, как тонкие детские пальцы разжимаются и Реборн уходит.              — Ну, ради спасения мира! — заявил ребенок высоко и громко, явно храбрясь, и сделал большой шаг вперед.              Из машины вышел розовый дым, скрывая ребенка — и последнее, что Скалл запомнил: направленный на него испуганный взгляд больших черных глаз.              А затем дым развеялся — и перед ними предстал взрослый Реборн во всем своем великолепии. И на щеке у него Скалл увидел кровавые капли.              Реборн на миг напрягся, наставив на них пистолет, — но тут же расслабился, увидев, кто перед ним, и, поймав Скаллов взгляд, усмехнулся, смахивая кровь на пол.              — Всегда было интересно, что случилось с теми ублюдками, — объявил он своим мягким хищным баритоном, и прошел мимо них, направляясь куда-то в дом, словно ничего и не было.              И все так и продолжилось — как будто Реборн никуда и не пропадал, как будто не жил с ними маленький черноглазый ребенок-Солнце со слишком взрослыми иногда суждениями, словно Скаллу привиделось — иногда ему казалось, что он сошел с ума, потому как все уж очень быстро вернулось на круги своя. Если бы не пятно крови на белом полу в комнате Луче, он бы точно подумал, что спятил.              Реборн потратил пару дней, объявляя своим ученикам, что он вновь доступен для связи, — и события, казалось, были готовы идти своим чередом. А вот Скалл не мог так — он не мог притворяться, что все нормально, потому как его личный мир сдвинулся на три шага вправо и никак не мог вернуться на место.              И однажды, когда Реборн зашел в его комнату, видимо, собираясь потребовать сделать себе чашку эспрессо, Скалл не выдержал, спросил громко:              — Так что, ты отомстил за приют?              Реборн даже не вздрогнул — он покосился на него черными ничего не выражающими глазами и произнес совершенно обыденно:              — Разумеется, Лакей. Я не зря зовусь «величайшим киллером столетия», знаешь ли.              Скалл не выдержал этот взгляд, опустил голову — он до сих пор помнил, как эти черные глаза были наполнены самыми разными чувствами, которые никто даже и не пытался скрывать.              — Скалл ему так и сказал, — произнес он тихо, потом втянул воздух, вновь вскидываясь, — и что, ты все это время на самом деле знал, что так будет? Что с нас снимут проклятие и мы вырастем? Тогда почему ничего не сказал?              Реборн закатил глаза, раздраженно цыкая, скрестил руки на груди.              — Нет, представляешь, не знал, Лакей, — произнес он сквозь зубы. — Тогда я не удосужился запомнить даты, а потому, когда нас прокляли и все думали, что мы так и умрем, я решил, что Верде что-то напутал и на самом деле я был в параллельной реальности, а не в будущем, понимаешь? Так что, пока Тсуна не придумал способ, как нам вырасти, я искренне готов был умереть вот так. А потом, представляешь, я занят был, и о встрече этой, произошедшей сорок лет назад, и думать забыл. Так что не придумывай себе глупостей! — последнюю фразу он произнес с отчаянной злостью, делая шаг к кровати, на которой сидел Скалл.              Он сжался — Скалл не понимал, почему Реборн злится, но готов был к тому факту, что семпай отругает его, или даже ударит, или заставит делать ему кофе, он не знал — но совершенно не ожидал, что Реборн просто сядет на кровать рядом с ним, опустив голову, невидящим взглядом уставившись куда-то в пол.              — Так что не придумывай себе глупостей… — повторил он уже гораздо тише, и злость из его голоса совершенно ушла, оставив Скалла недоумевать, что это вообще было.              А затем Реборн вдруг наклонился к нему и уткнулся лицом в грудь — для этого семпаю пришлось порядком согнуться. Скалл замер, понимая, что лицо Реборна сейчас лежит прямо там, куда утыкался в свое время ребенок — лоб прямо напротив Скаллового сердца, словно он хотел почувствовать его сердцебиение.              — Скалл, — произнес Реборн отчаянно глухо, и Скалл почувствовал, как его футболка медленно становится влажной. — Скалл, ты не представляешь, как я устал.              Он осторожно поднял руку и неловко провел рукой по жестким черным волосам.