Одна самая главная, самая важная, самая дорогая вещь

Филипп потер глаза. Снова он здесь. Перед ним простирался темный лабиринт, перевитый корнями и осколками зеркал. Где виден был свод, свисали обрывки веревок, но кое-где стены уходили в непроглядный мрак, и не видно было ничего. Он поежился. В призрачных коридорах гуляли сквозняки. Они завывали за углом и шуршали сухими листьями, но Филипп знал, что здесь, кроме него нет ни единой живой души. Он и на свой счет уверен не был. Сквозь руки, которые он поднес к лицу, были видны башмаки. Он оглядел и ощупал всего себя, вполне обычный мальчик, в рубашке и штанах, и еще в камзоле брата, не по росту, волочившемся за ним, подметая землю, как плащ. Он скинул камзол и тот растворился, едва ткань отделилась от тела. Филипп знал, что он тут по делу, по важному делу, но не мог вспомнить, как оказался в смутно знакомых тоннелях и зачем. Нужно было что-то найти. Он испытывал уверенность, что узнает, когда найдет. Что будет потом, Филипп тоже забыл. И все же поиск его завершится чем-то знаменательным, нужно его продолжить. Он смело двинулся мимо пустых подрамников, жутких покосившихся рам, развешанных то тут, то там по коридору, и наконец, добрался до освещенной галереи, где обнаружились ровные ряды тепло подсвеченных картин. На них был изображен Филипп, всегда и везде Филипп. От картин так же исходил уют, аромат свежей выпечки, скошенной травы, покоя и счастья, видимо, искомое обреталось рядом. Мальчик вел рукой по шершавым холстам и прекратил, когда увидел, что оставляет рваный белый след, как от когтей, и струпья сгоревшей краски на том месте, где были яркие цвета. Он недовольно посмотрел на руку, ожидая увидеть жуткую лапу животного, но увидел лишь прозрачные пальцы с прозрачными ногтями, обгрызенными прозрачными зубами. Филипп остановился и выбрал. Выбрал одну картину. На ней много белого, а в центре – потертая рукавица, на которой блестит круглая серебряная звездочка. Точно выбрал. И смело протянул руку, наблюдая, как она проходит сквозь холст, желая зачерпнуть воспоминание, как густую жижу. Жижа густеет еще, рассыпается на крупинки и становится ледяной, как снег. Становится настоящим снегом. Филипп сжал ее в кулаке и потянул на себя, злясь, что ему мешают какие-то корни и пуповина, питающая воспоминание. Почему они всегда так гадко соединены со стенами? Филипп делает рывок и серебряная звездочка остается в его руке. Картина же немного меняется. Теперь на ней кто-то еще, Филипп слышит голос, но он рваный, лающий, и все же в череде «ип-лиф», «пип-лиф» он понимает, что его зовут по имени. Картина страннеет дальше. Снежинки появляются и улетают наверх, к раме. Варежка трясется, будто тот, кто носит ее идет задом наперед. Под жуткий обратный смех от него отлепляется снежок и оказывается в руке … Калеба. Это Калеб. Как он мог Калеба забыть?! Еще Филипп вспоминает детский звонкий голос, но не свой. Сам он давно не ребенок, рука, зажавшая звезду – крупная, мужская. Пряди волос, свисающие перед лицом – седые. «Да нет никаких правил, зануда! Ты только не можешь сделать гримволкера того, кого не помнишь. Вот тебе и правило. Куклу сделать несложно, но оживит ее лишь твое воспоминание. Да какая разница?! Самое неважное. Какое не жалко! Любое подойдет. Ну, по рукам? По рукам?» Плата. За все всегда плата. Но какая же нелепость! Никакая магия не сможет отнять у него воспоминание, это же часть его! Событие, которое его сделало! Он состоит из памяти! Что он, собой платит? Тогда… - По рукам, - цедит Филипп Витбейн. И припечатывает свою ладонь с зажатым воспоминанием к ладони злонамеренного зловредного отродья. Полезного. В пустом коридоре никого нет. На картине с варежкой только варежка. Рама оплавлена несуществующим огнем, и угол, где раньше мелькало лицо Калеба, разодран в клочья. --- - В церковь? – тянет Филипп, в слабой надежде, что Калеб предложит что-то еще. - Туда. Пирогами угостят. - Как в прошлый раз? Гадкими? – Филипп помнит, как укусил румяный бок, и рот его обожгло. Смотрели все, выплевывать было нельзя, Калеб серьезно предупредил на этот счет. Пришлось доедать. Филипп плакал, давился и ел. Почему все смеялись и говорили, что у него будет хороший год, Филипп не знал, пока Калеб не объяснил, что в каждый пирожок что-то кладут особенное, запекают их одинаковыми, а потом по вкусу узнают будущее. Калебу в пирожке достался омерзительный изюм, Филиппа аж передернуло всего. Перец не лучше изюма, но его потом хоть запить можно. Изюм же как палец покойника! Гадость! А говорят, к здоровью. Изюм Калебу насчет здоровья соврал. - Может, тебе в этом году повезет. - Калеб, давай не пойдем. Калеб смотрит строго. Он тоже не слишком хочет идти, но в доме прохладно и ужина не светит. Посетить церковь означает шумный, но теплый вечер и обязательную еду. Уж ребенка, - думает Калеб, снова забывая, сколь мала их разница в возрасте. - Голодным не выпустят. И идти недалеко. Церковь, самое высокое здание города, становится видна сразу. - А что попадется в самом везучем пирожке? - Не знаю, - улыбается Калеб. И одновременно с братом радостно выкрикивает, тревожа гудящий морозный воздух парком дыхания. – Мясо! Варежка в варежку, сунув голые руки по карманам, они ускоряют шаг, и снег весело скрипит под их ногами. В церкви жарко, щеки всех людей горят, глаза блестят, и даже смурной Филипп поддается общей радости. Он желает испытать судьбу и добыть самый счастливый пирожок немедленно, но под мерный гул голосов предстоит рассаживаться по скамейкам и выслушать… - Что он скажет, Калеб? Калеб трет бровь. Он не понимает, почему бы сперва не выдать пирожков, почему постоянно нужно запугивать и наставлять, почему во всем должно скрываться чувство вины, почему Грейсфилд такой странный, но выразить свои чувства не может. Он сам еще в возрасте, в каком из церкви голодными не выпускают. - Сказку расскажет, - кратко отвечает он. Филипп серьезно кивает, садится ровно и готовится слушать. – Пастор Клауд, не подведите, - думает про себя Калеб, ни на что особо не надеясь. - Ведьмы! – зловеще начинает Клауд, и Филипп замирает, как ледяной мальчик из другой сказки. У Калеба отлегает от сердца. Раз снова ведьмы, то Филипп будет слушать до конца и слова не вымолвит. Калеб испытывает симпатию к ведьмам, они значительно упрощают его жизнь. - Злоносные! Злочудные! Злотворящие порождения! - …порождения, - одними губами повторяет Филипп, и, глядя на его зачарованную мордашку, Калеб понимает, что ближайшие дни каждый выпавший из камина уголек, каждый порыв ветра и все скрипы дверей будут «злоносными» и «злотворящими». Если я найду дрова, если я найду дрова, - повторяет про себя Калеб. - … Они обманывают. Они выстилают благими намерениями пути под вашими ногами. И все мы знаем, куда вы придете, если поддадитесь их воле. Так и случилось с маленьким Теккери Джонсоном в те далекие времена, когда еще не был рожден мой дед и дед моего деда носил башмаки своего отца... От духоты Калеб чувствует, как к горлу поднимается муть. Он искоса следит за Филиппом, но брат не делает ничего особенно, внимательно слушает нравоучительную историю, за которой не может уследить и сам Калеб. Суть ее ускользает, слова сливаются в монотонное бу-бу-бу, Калеб рад передышке и не замечает, как засыпает. - …и мальчик радостно отправился домой, неся в кулаке золото, которое, как он думал, спасет его семью от голода той холодной длинной мучительной зимой, … - «какая щедрая ведьма» - сквозь сон думает Калеб. - «Нам бы такая пригодилась». Его тяжелая голова клонится на грудь. - Калеб, ты слышал?! – возбужденно ерзает рядом брат и Калеб, очнувшись, никак не может сообразить, о чем он спрашивает так настойчиво. – Что он отдал? Что самое дорогое? В усиленных попытках соединить в одну историю услышанные в дреме отрывки, Калеб терпит неудачу. - А как ты сам думаешь? – хитрит он. - Я не знаю! Он же что-то отдал взамен на золото, самое дорогое, что это было? Ты вообще слушал?! Шепот их привлекает внимание, и братья замолкают. История закончилась тем, как следы несчастного Теккери Джонсона оборвались у сугроба, которым стало его тело. Он до последнего искал то, что забрала ведьма в обмен на презренное золото. То, что было самым дорогим, самым сокровенным даром. Потеряв его, Теккери Джонсон забыл, чем обладал. Его тело умерло, душа отправилась на страдания, мораль: все ведьмы плохие, а люди – глупые. Как обычно. Калеб подавил зевок. Все эти истории начинались Теккери Джонсами, Камиллами Смит и Вильгельмами Стаутами, попавшими в затруднительную ситуацию, они встречались с ведьмой, потом страдали, умирали и отправлялись в ад. Калеб слышал добрых два десятка таких историй, и на его памяти, выжил только Калека Браун. Причем, в начале истории у Калеки Брауна было другое имя. - Калеб! Ну, Калеб! Что это было?! - Самое дорогое, Филипп. Сокровище. На счастье, внесли блюдо с гадальными пирожками. Запах от них исходил такой, что у Калеба закружилась голова. - Калеб! Ответь мне! Калеб открыл было рот, чтоб признаться, что не слушал, что все это глупости, и, чтоб не замерзнуть зимой в сугробе, просто не нужно ходить ночью в темный лес, но рядом возник пастор Клауд. - Филипп, - проникновенно произнес Калеб, делая вид, что присутствие Клауда для него не очевидно. – В жизни есть только одна самая главная, самая важная, самая дорогая вещь! Которую не купишь за золото. – Он касается заинтересованного Филиппа, зная, что за ним теперь наблюдает не одна пара глаз, - Твоя душа. Любовь к Богу. Твоя вера. Ситуация складывалась идеально. И тут Филипп недовольно скривился и открыл рот. - Вера? – разочарованно тянет он, да так громко, что Калеба бьет озноб, не смотря на все эти свечи, всех этих людей. – Бог?! – мальчик не скрывает своего разочарования. - Кому нужна душа, если… - Калеб в ужасе шарит глазами вокруг в поисках спасения и, спасибо Богу, ведьмам и всем, кто помогает Калебам Виттбейнам в трудный час, находит. Он хватает ближайшие пирожки и один пихает брату в рот, выжидая, не запихать ли второй. В нерушимой взволнованной тишине – непорочное дитя предскажет год всему городу, пусть выбор дитя сомнительный - Филипп сосредоточенно жует. Ничего. Он кусает еще, кусает смело, внутри явно не перец. И вдруг лицо его становится задумчивым. Он жует половиной рта, высовывает розовый язык и на нем блестит монетка. Вся церковь выдыхает от облегчения. Пирожки разбирают, кто-то кашляет, кто-то чихает, кто-то упоенно чавкает. Раздается смех, фырканье и выкрики полученной судьбы. Суженые, первенцы и урожаи звучат со всех сторон. Калеб целует брата в щеку. - Я же говорил, что повезет, - Калеб решительно кусает от своего и смеется сквозь выступившие слезы. В его пирожке хороший год. Он кашляет, прикрываясь рукой, но не смеет нарушить правила общины. Да и он вовсе не против поддержать общее веселье, специально морщится и закатывает глаза, вызывая смех. Филипп немного нервничает. Ему кажется выставлять себя дураком – унизительно. Калеб так не считает, ему тоже весело. Частично, его смех – истерика облегчения, но кто отличит? Серебряная монетка греет душу обоим братьям. Когда они покидали гостеприимную церковь, время от времени меняясь варежками, чтобы согреть обе руки их обоих, что при одной паре на двоих было немного затруднительно, Филипп вспомнил про Теккери Джонсона. - Почему он не смог найти Бога обратно? И душу, и веру, и самое дорогое? Почему? Чтоб я знал, почему, - думает Калеб про себя. - Некоторые вещи ты теряешь навсегда, - говорит он. – Вернуть их невозможно. Филиппа не устраивает ответ. Для него «иногда так бывает, ничего не поделаешь» никакая не причина. – Почему? Почему? Если приложил бы больше усилий, то нашел бы? Если бы проявил больше терпения, вернул бы? Ты сказал, что все возможно. Калеб! Ну, Калеб? – донимает он брата и Калеб, обычно с удовольствием слушающий Филиппа, но сейчас не способный собраться с мыслями, отвечает резко. Даже немного грубовато. – Ладно! Хорошо! Проявив очень много терпения, и приложив все усилия, на которые был способен, Теккери Джек… - Джонсон! - … Джонсон! Получил обратно то, что навсегда и навечно забрала у него ведьма. Хотя заняло это гораздо больше времени, чем он рассчитывал. Конец. Фил, ты доволен теперь? Филип доволен. Но он почувствовал в голосе брата нечто, заставившее его молчать всю дорогу до дома. Скучно не было, он с удовольствием обдумывал новую услышанную историю про злонамеренных ведьм, про зловещих, злотворящих… Его рука чувствовала тепло руки Калеба, он знал, что брат сердит не на него. После каждого посещения церкви брат немного волновался, ему нужно было немного времени в тишине. Филиппу было совершенно не сложно удовлетворить его просьбе. --- Филипп Виттбейн жадно рассматривает новое живое отродье. Жалкое, грязное, оно смотрит на него осколками гальдорского камня, накопившего кровь. Уши острые, скулы острые, острые клыки под верхней губой. Филипп трет место укола и качает головой. Какое бы воспоминание не ушло на эти ошметки, ушло оно зря. Его передергивает от омерзения и он кидает в отродье подготовленную рубашку. Он так зол, что даже разговаривать не может с этим… И так как он уже знает, что создание не Калеб, пусть и Vertebrae, а он почему-то надеялся, что созвучность кости придаст сходства ублюдку, то теперь ему больше интересно, что он забыл. Его внутренняя галерея полна обрывков прежней жизни, исследуя ее, он видит испорченные предыдущими попытками, сгоревшие, растворенные, расплавленные изображения Калеба Vulgaris. Сколько раз он уже делал это? Филипп не смотрит более в лицо своего эксперимента. Оно его раздражает, из-за него в галерее воспоминаний на месте Калеба – белые пятна, мутные полосы и опаленные участки. Каждая из этих «штук» ворует у него брата. Ворует еще больше, будто им всем мало! Он отдал касание брата? Звук его голоса? За что он получил взамен очередную подделку? Филипп надеялся, что хотя бы этот, последний Vertebrae поможет ему вернуть украденное. Значит, не этот – последний. Значит, впереди еще прогулка по темным коридорам и неприятная связь с прошлой версией себя, болезненный контакт с идеальной жизнью, лишенной ведьм. Маленький Филипп не знал, каким он должен стать, пребывание с ним стирает границы времени. Можно ли вообще заблудиться в своей голове? Ну, вот он снова здесь. Филипп проводит по лицу брата кончиками пальцев и на картине остается черный след, хотя руки Филиппа чисты. Он не успевает отнять ладонь и картина плавится окончательно, краски вскипают пузырями и лопаются, рисунок искажается и вот на пол падает искалеченная рама. Филипп трогает то место, где находилось воспоминание и находит лишь липкую сукровицу. Он не помнит, что отдал, но ему этого смертельно не хватает. Лишь расколотая от удара кулака рама – истинный свидетель его жертвы.