Aut Caesar, aut nihil

Голые лопатки остро и больно врезаются в пол — даже ковер не спасает, только грубо царапает кожу. Бет лежит на спине, смотрит в потолок, а гостиная вокруг опасливо покачивается; если встать на ноги, то наверняка упадешь обратно. Она плохо помнит, когда в последний раз не кружилась и не болела голова. Лодыжки покоятся на диване, руки раскинуты в стороны — Бет окутывает блаженный туман, за который совсем скоро придется расплачиваться резью в глазах и пульсирующей головной болью. Но сейчас — сейчас можно просто лечь, уставиться в потолок и наконец-то смириться с тем, что жизнь кончилась.   Тонкая сигарета давно дотлела в пальцах — девушка с удивлением это обнаруживает, когда подносит фильтр ко рту. Она лениво водит свободной ладонью по жесткому ковру в поисках зажигалки, но угождает только в мокрое, пропахшее кислым вином пятно. Краешком сознания Бет противно — она ведь обещала себе, что больше не будет напиваться. Впрочем, Бет много что обещала.   Вздохнув, она скидывает ноги с дивана и приподнимается на локте. Полка, мозоляще пустая, бьет по глазам: раньше на ней стояли самые серьезные награды — все эти отлитые из металла шахматные фигуры, скульптурки и кубки с гордо выгравированным на них «Элизабет Хармон». Где-то две недели назад, после очередной щедрой порции вина, Бет сгребла их в пластиковый мешок и выкинула ко всем чертям. Правда, у нее не хватило духу выкатить мусорный бак на дорогу — городские службы так его и не опустошили, и кубки до сих пор валяются там, на заднем дворе, погребенные под стеклом бесчисленных пустых бутылок.   Это было так жалко — еще жальче, чем вся ее карьера великой шахматистки. Гроссмейстер и чемпионка Хармон лежит сейчас в кислой алкогольной луже, одинокая и несчастная. Вышедшая в утиль. Ее тошнит от одной только мысли о черных и белых квадратах, расчерчивающих поле на шестьдесят четыре клетки. Может, конечно, ее тошнит от вина, но от шахмат все-таки больше.   А пешки и ферзи преследуют ее. Они вспыхивают под ее веками так ярко, как не вспыхивали, даже когда их подпитывали транквилизаторы. Они прыгают с клетки на клетку, бесконечно разыгрывая одну и ту же партию — Хармон знает ее до каждой секунды, до сих пор слышит дыхание соперника и щелчки шахматных часов. Она помнит устойчиво-тяжелую ладью и ощущает подушечками щербинку на ферзевом коне.   Нет, это был даже не матч с действующим чемпионом мира, защищающим свой титул.  Это были матчи претендентов — предыдущий этап, на котором шестнадцать лучших шахматистов боролись за право сыграть с Борговым. Право, которое, несомненно, принадлежало Хармон: она слишком долго и слишком упорно с Борговым билась, чтобы не разгромить его на шахматном поле окончательно. Казалось, вся ее жизнь сводилась именно к этой цели — ради нее юную Бет учил дебютам мистер Шейбел, возила по чемпионатам Альма, делил доску и постель сперва Гарри Белтик, а потом Бенни Уоттс.   Вся жизнь и все люди вели Бет к этому моменту. Все, кроме Фредди. Чертов Фредди Трампер был единственным препятствием на пути Бет. Кто бы знал, что пережевать и выплюнуть знаменитую Хармон способна не зубастая советская машина, а вполне себе обыкновенный американский парнишка — выскочка, которому посчастливилось родиться с заточенными под шахматы мозгами и гигантским самомнением.   Он будто бы специально путался у нее под ногами. Бет была готова поклясться, что Трампер преследовал ее: его лицо смотрело чуть не с каждого выпуска «Шахматного обозрения», маячило по ту сторону доски сперва на национальных турнирах, а после — на международных. Они были соперниками, они представляли Штаты в одной команде, они оказывались по разные стороны баррикад и по разные цвета фигур. Бет ненавидела самодовольную ухмылку, с которой Трампер заставлял ее опрокидывать короля. Бет не испытывала трепета более сладостного, чем тот, когда он порывисто, с грохотом роняя стул, вскакивал из-за стола и бросал партию не доигранной.   Каждый турнир превращался в полномасштабную войну — войну исключительно между ними двумя, пока всё вокруг становилось блеклыми декорациями. Имей шахматисты хотя бы сотую долю голливудского влияния, про темпераментные схватки этих двоих уже давно сплетничали бы все таблоиды, утверждая, что партии за шахматной доской — всего лишь повод лишний раз встретиться и напомнить обозревателям о себе.   И возможно, они были бы недалеки от истины. Фредди Трампер методично, ход за ходом, захватывал не только ее, Бет, шахматную доску, но и рыжую голову.   Когда он в обход нее пролез в матчи претендентов, Хармон впервые нарушила свое обещание и напилась. Чертов Фредди Трампер намеревался отнять ее мечту, ее цель, ее смысл жизни. Бет знала, что Фредди единственный из пятнадцати игроков, кто на это способен. За годы их противостояния он выучил все ее ходы, все ее дебюты и миттельшпили, все ее слабости. Фредди Трампер и был ее главной слабостью.   …И он бессовестно, нагло этим пользовался, заставляя совершать одну ошибку за одной. На первой же их турнирной схватке он играючи отразил блестящую и смелую фланговую атаку: Бет с двойной горячностью приносила жертвы, лишь бы пробить брешь в защите белых; без колебаний скармливала коней, чтобы вынудить приоткрыть путь к вражескому королю, которого Хармон собиралась зажать ладьей и ферзем. Сосредоточившись на своем стремительном блиц-криге, а еще на том, с каким хмурым сомнением пальцы Фредди оглаживают фигуры, прежде чем взяться за них, и как задумчивая складка залегает над его переносицей — о, Бет забывала дышать, когда получалось сбить с него маску извечной спеси! — она упустила из виду незаметно, но методично продвигающиеся боковые пешки. Фредди всё равно никогда не разменивался на мелочи, он, как и сама Бет, любил играть по-крупному. И казалось бы, когда она была так близка, когда король уже пугливо прижался к ставшей бесполезной белой ладье — возбуждение от тонко выверенного эндшпиля заставляло Бет трепетать — Фредди вдруг приподнялся со стула и перегнулся через игральную доску.   — Мат в три хода, — выдохнул он в ее лицо на грани шепота и с издевательским обаянием подмигнул. Хармон испытала жгучее желание устроить одно из его любимых представлений — перевернуть доску со всеми фигурами на ней, и спасла только мысль, что потеря самообладания принесет Трамперу еще больше триумфа.   Рук они друг другу, по обыкновению, не пожали.   …Этот балл в одной восьмой лиги, конечно, не удержал Бет от перехода в четверть финала, и даже не дал Фредди вскарабкаться выше по итоговой таблице. Однако жест получился до ужаса унизительным, выбил ее из колеи в самом начале соревнования. Сколько километров Хармон намотала по номеру отеля, яростно измеряя его шагами, чтобы изредка замереть над доской и оценить расположение еще раз, и еще раз, и еще? А в итоге единственное, что она видела перед собой — насмешливую улыбку Фредди.   Он заставлял ее оступаться даже тогда, когда напротив сидели советские и норвежские гроссмейстеры. Бет сыграла пару ничьих, еще один проигрыш, рухнула с первых позиций таблицы.   С Йохансеном она попала в цугцванг. И это было не просто унижением; это было настоящей катастрофой.   Громко стуча каблуками, Хармон влетела в туалетную комнату. Лицо горело, а она не могла даже толком умыться — так, поплескать холодной водичкой на щеки, чтобы не размазать по всему лицу стрелки и тушь. Ей хотелось разрыдаться от напряжения и бессилия, но вместо этого нужно было сосредоточиться и хотя бы попытаться нащупать стратегию выхода. Уперевшись руками в холодный фарфор раковины, Бет опустила голову и крепко зажмурилась, воспроизводя в уме расположение фигур, безуспешно двигая их так и эдак.   — Идиотка. Думай, думай! — она отвесила себе оплеуху и сощурилась на отражение. А после с угрюмой решимостью схватила отложенный в сторону клатч и выудила оттуда пузырек, почти доверху заполненный ярко-зелеными пилюлями.   Руки дрожали, когда она откручивала крышку и высыпала их на ладонь; тряхнув пузырек слишком сильно, Бет опустошила его почти полностью, и транквилизаторы хлынули на пол. Выругавшись, она отправила в рот сразу четыре шутки из той небольшой горсти, что осталась в руках, и откинула прилипшие ко лбу волосы.   — Кажется, кое-кто говорил мне, что больше не будет их пить? — раздался позади громкий, чуть тягучий голос, заставив моментально распахнуть веки. За плечом ее отражения, кто бы сомневался, замер он: в цветастой рубашке, лениво привалившийся к дверному косяку и с показным безразличием разглядывающий собственные ногти.   Бет захотелось снять туфлю и запустить в него. Всё из-за него. Из-за чертового Фредди Трампера.   Вместо этого Бет раздраженно заметила: — Это дамская комната.   — Я в курсе, — он наконец оторвался от созерцания пальцев и уставился прямо в зеркало, туда, где за ним, не отрываясь, следили расширяющиеся зрачки Бет. В голосе его сквозило столько сочувствия, что оно звучало хуже открытой издевки. — Хотел поинтересоваться, как проходит игра. Судя по всему, не задалась?   — Явился этому порадоваться? — она резко обернулась, упираясь поясницей в мокрый фарфор. — Пошел ты, Трампер.   Каблуки марширующе-звонко застучали по кафелю: Бет хотела бы гордо задрать голову, но вместо этого приходилось смотреть под ноги — чтобы не поскользнуться на рассыпанных пилюлях и не растянуться на полу, доставляя напыщенному придурку еще больше удовольствия.   Его рука врезается ей поперек грудной клетки: Трампер стоит, небрежно преградив дверной проем. О да, сомнений нет: он действительно наслаждается всем происходящим, на его красивом лице пляшут довольные, победные огоньки. Хармон пытается оттолкнуть его локоть, потому что не вынесет ни секунды больше — точно разрыдается, как маленькая девочка.   Трампер не поддается, стоит непоколебимо. Он выше ее почти на голову, он давит, заполняет собой всё широкое пространство уборной, и, словно ему этого мало, хватает за подбородок и смотрит прямо в увлажнившиеся, злые, часто моргающие глаза.   — Слон на h7, Хармон, — говорит он вдруг так проникновенно, будто в любви признается.   Она настолько поражена, что так и не доносит рук до его запястья, чтобы оттолкнуть в сторону.   — Ты серьезно думаешь, что он мог не рассчитать банальную греческую жертву…   — Проверни в своей голове, с твоими веселыми таблетками это должно быть просто, — пожимает он плечами и ухмыляется в такой знакомо-ненавистной манере. — Тебе всё равно нечего терять.   Фредди выпускает ее подбородок — там, где касались подушечки пальцев, теперь холодит — и направляется прочь, засунув руки в карманы. Походка его пружиниста, легка, как у человека, который вот-вот начнет насвистывать веселую мелодию; Бет же смотрит в разноцветные разводы на его спине, остолбенело замерев в той позе, в какой он ее оставил. Перед мысленным взором ее белый слон плавно движется к седьмой клетке, запуская следующий акт американо-скандинавской шахматной пьесы.   Весь следующий вечер Бет провела, задумчиво перекатывая в пальцах пешку: пыталась вникнуть не в «Великие эндшпили», последний раз открытые в самолете, а в намерения Трампера. Хотел потешить свое и без того гигантское самолюбие и задавить морально, продемонстрировав, что он-то, в отличие от прославленной Хармон, сумел найти, как выйти из сложившегося цугцванга с наименьшими потерями? Взыграла взаимовыручка, которой они так тяжело, болезненно учились, когда играли в одной команде на международном дружеском турнире?..   — Этот финал, — шепчет Трампер ей на ухо, щекоча дыханием, — должен стать самым громким событием мира. Ты и я, Хармон. Снова.   …Они вновь схлестнулись в полуфинале. Бет, про которую Нью-Йорк Таймс в начале турнира написал заметку с отвратительным подзаголовком «Женщина-шахматистка подворачивает лодыжку в мужском мире», вдруг переломила ход своих партий. Из четырех игр три закончились оглушительной, безоговорочной победой.   О стенки пузырька, болтавшегося на дне сумки, билось всего несколько сиротливых последних пилюль.   Бет с удовлетворением смотрела на итоговую таблицу, на которой Фредди с его блестящим стартом теперь болтался на третьем месте — всего на полбалла позади Сергиевского. Последняя партия полуфинала, Хармон против Трампера, ничего не поменяла бы для Бет, но была последним шансом для ее извечного соперника. Теперь уже он оказался на волоске от следующего этапа, и как бы Бет ни убеждала себя, что она здесь исключительно ради шахмат и, возможно, ради шанса обыграть Боргова, она не могла не испытывать колючего чувства, столь похожего на злорадство.   Трампер о своем незавидном положении будто бы и не догадывался. Когда Бет, как всегда опоздав, устроилась по ту сторону доски и изящно протянула ладонь, он широко и расслаблено улыбался. В своей самоуверенности он частенько напоминал ей Бенни, с той лишь разницей, что Бенни Уоттс использовал это как очередное оружие, а Фредди — вел себя как самовлюбленный придурок искренне и от всей души. И, надо все-таки признать, Бенни и в подметки этому засранцу не годился; неудивительно, что ему пришлось завершить карьеру, как только восходящая звезда из Мэриленда начала сиять на весь небосвод американских шахмат.   …Год спустя, в своем доме в Кентукки, Бет щелкает зажигалкой: фильтр горчит на губах, майка сбилась, некогда идеальное каре уже давно не видело не только укладки, но и парикмахерских ножниц. На столе, где она наконец обнаружила вожделенную пачку сигарет, нашелся еще и цветной клочок бумаги — Бет совсем про него забыла и растерянно разгладила на голой коленке. Наспех накарябанные цифры гипнотизируют. Она смутно припоминает, что вот уже третий вечер подряд напивается именно потому, что пытается придать себе смелости и наконец в той же очередности вдавить телефонные кнопки. Ради этого клочка бумаги она потратила не один месяц и обзвонила не один десяток других номеров. Сперва, конечно, был Мэриленд; Бет здраво рассудила, что мать Фредди должна знать, как с ним связаться, а найти ее саму через справочную не составило труда. Однако скрипучий женский голос на том конце раздался исключительно затем, чтобы переспросить: «Фредди? Какой Фредди?» — и дальнейший разговор потерял всякий смысл. Потом Бет обзванивала его друзей — во всяком случае, тех из них, кто знал его достаточно близко и до кого удалось дотянуться — и выяснила, что Трампер уже больше полугода тому назад улетел в Бангкок. Никто не мог ей сказать, когда точно он отбыл из Штатов и планирует ли возвращаться.   Фредди выстроил идеальную, несокрушимую защиту, чтобы Бет не пробилась к нему, черному королю на другом конце огромной шахматной доски. У Хармон не оставалось никаких ходов, кроме одного, неприятного до зубного скрежета.   Она мешкалась с несколько недель, но в конце концов позвонила Флоренс.   Секундантка Трампера, которую он всюду таскал за собой, вызывала у Бет отторжение с самой первой минуты их знакомства. Будучи секундаткой, Флоренс едва ли знала, как ходит шахматный конь. Будучи любовницей, она вечно вертелась вокруг своего работодателя и заглядывала ему в рот, не забывая, впрочем, подфлиртовывать и с его советскими соперниками. Встреться они теперь, и Бет демонстративно отвернулась бы, делая вид, что никогда эту женщину не видела; однако на этот раз пришлось наступить собственной гордости на горло и попросить у нее помощи.   И вот — Бет водит подушечками по нацарапанному таиландскому номеру: по ту сторону земного шара сейчас, наверное, раннее утро. Наверное, Фредди даже не в отеле или где он там время от времени появляется; а если и в отеле, то спит после изматывающей ночи. В Бангкок, говорят, ездят исключительно за весельем, какого не найдешь ни в одной приличной стране. Ну конечно, куда же еще он мог уехать, думает с досадой Бет, когда нетвердо поднимается на ноги и бредет в коридор.   Она придерживается ладонью за стену и какое-то время стоит так, раздумывая, возле телефона. Ноги подрагивают. Страшно. Впрочем, Фредди ведь всё равно не ответит? Чего тогда бояться? Привалившись плечом, она гипнотизирует пластиковую трубку целую вечность.   Хармон нужно переиграть эту чертову партию. Она не дает ей покоя; шахматные фигуры издевательски пляшут перед мысленным взором каждую ночь, когда Бет смыкает веки в попытке заснуть.   Она делает глубокий вдох, как перед прыжком в ледяную воду, и на выдохе хватает трубку. Заказывает международный звонок: голос, на удивление, звучит твердо, куда тверже, чем она сама от себя ожидала. Клочок бумаги в руках шершавый и острый: Бет мнет и разглаживает его, мнет и разглаживает, пока ожидает соединения — до тех пор, пока не истрепала до нечитаемого, истертого состояния. Подушечки пальцев, правда, ощущают не бесформенный комок, а коня с едва заметной щербинкой. Ту партию она, как и всегда, начала с сицилианской защиты — и сразу же вывела коня.   …Это была изящная и куда более сдержанная игра. Уложив подбородок на сцепленные пальцы, Бет неторопливо изучала шахматную доску: решила игнорировать красивое и уверенное в победе лицо напротив, нависшее над ней. Хармон уже проанализировала свою ошибку: она позволила Трамперу отвлечь ее от предсказуемых и понятных фигур, расширить поле боя с шестидесяти четырех квадратных клеток до их личной войны, охватывающей каждый шаг. На такой доске Бет была обречена, и Фредди это знал.   Он сидит, откинувшись на спинку стула и небрежно закинув на колено ногу: покачивает носком ботинка, нетерпеливо перебирает пальцами по поверхности стола. Раздает ослепительные улыбки собравшимся журналистам, пока Бет неотрывно следит за доской; однако, чем дальше разворачивается миттельшпиль, тем серьезнее становится Трампер. Бет этого почти и не замечает: в поле ее зрения только его пальцы, оглаживающие фигуру, прежде чем сделать ход. Хармон всецело поглощена балансом сил. Напряжение растет, искрит, заставляет пульс биться чаще. Когда они разменивают ферзей, кажется, что температура в игровом зале подскакивает на добрый десяток градусов.   Каждый шаг всё сильнее натягивал невидимые нити между деревянными армиями.   Они перешли в эндшпиль. Фредди заставил ее отвести с выгодной позиции слона, чтобы преградить дорогу черной пешке, проворно и методично двигающейся к последнему ряду — досадно, но пока еще не смертельно. Бет раздумывает над тем, как усилить пошатнувшееся влияние белых.   Пытаясь проникнуть в стратегию соперника, она вдруг отчетливо осознает: если не выиграть эту партию и позволить Трамперу дойти до финала, он разделается с ней окончательно и совершенно безжалостно. Слишком многое стоит на кону, слишком тяжело запихивать под ребра всё затмевающее чувство, что она не вынесет еще одного поражения. Вынесла бы поражение от Боргова — но не от Фредди.   Женщина-шахматистка, подвернувшая лодыжку в мужском мире. Разгромные статьи, которые выйдут после еще одной неудавшейся партии с Трампером, не оставят от ее репутации мокрого места. Да что там репутация — Бет сама себе этого никогда не простит. Этот проигрыш будет преследовать ее до тех пор, пока она не сойдет с ума, выискивая ошибки; будет вспыхивать над ее кроватью каждую ночь.   Бет прижимает пальцы к вискам и медленно выдыхает. Это шахматы, Хармон, говорит она сама себе; неважно, чья рука руководит черной армией напротив, неважно, что будет после — сейчас существуют лишь чередующиеся клетки.   Она ловит себя на том, что больше не смотрит на доску: смотрит на клатч, дожидающийся конца рядом с шахматными часами. В пузырьке все еще оставались три пилюли. Этого хватит, чтобы успокоиться и вернуть мысли в нужное русло.   — Даже не думай, — тихий, но хлесткий голос заставляет вздрогнуть. Бет поднимает голову от доски, впервые за последние часы смотрит на Фредди прямо — удивленно и капельку виновато при этом, будто ее застали за чем-то неприличным. Его губы плотно сжаты, чуть прищуренный взгляд впивается в лицо Бет так, что еще немного, и оно оплавится; всё это время Трампер, как и всегда, пристально за ней следил.   Хармон закатывает глаза. От мысли взять сумку, отправиться в уборную и проглотить спасительные пилюли приходится отказаться, и из чистой злости она ходит почти что наугад — единственной оставшейся ладьей. Ей до чертиков досадно, что Фредди вывел ее из состояния невозмутимой холодной расчетливости.   Они обмениваются еще двумя ходами: Бет чувствует, как от напряжения у нее выступает испарина, и как завязанный ими узел вот-вот начнет распутываться, приводя к неизбежной кульминации.   Трампер подзывает секундантку — и просит запечатать ход.   Бет резко и разочарованно выдыхает. Чертов Трампер знает, как сбить ее с толку. Как заглушить хваленую интуицию, едва Хармон вошла в азарт и стала всем телом ощущать расположение фигур. Весь день она не выходит из номера отеля, пытаясь просчитать следующий шаг соперника; вечером, после ужина в представительстве, переигрывает ход ладьей — безрассудный, необдуманный, «не по учебнику».   — Ты ведь наобум пошла, — голос Фредди звучит безапелляционно.   — Нет, — врет Бет, не поворачивая головы.   В гостиничном номере полутемно — горит только настольная лампа, бросая тусклое пятно света на переносную шахматную доску. Бет неотрывно смотрит на черно-белые фигуры, анализируя расстановку сил остановленной партии; Фредди — сидит в кресле неподалеку и неотрывно смотрит на Бет. Это было, пожалуй, одним из главных их отличий: Хармон привыкла читать его намерения с расчерченной поверхности доски, а он — с ее лица и нервно закусанных губ.   Бет разворачивает доску другой стороной: теперь она оценивает позиции глазами черных. Мысленно откатывая игру в начало, она не может найти ни одного откровенно неудачного хода; а это значит, что свое преимущество белых Хармон не растеряла.   Рядом раздается тихий скрип —Трампер поднялся со своего нагретого места; они просидели так, почти не нарушая молчание, с полтора часа. Он замирает за спинкой мягкого стула и одну ладонь кладет на острое плечо, а другой — тянется поверх и делает свой ход.   Бет не спрашивает, этот ли ход он запечатал.   Тем временем, Трампер наклоняется ниже и тихо, проникновенно — теми же интонациями, какими он советовал ей «греческую жертву» — говорит:   — Я предлагаю тебе ничью. Соглашайся, Хармон.   Вдоль позвоночника поднимается рой острых иголочек. За годы противостояния ни он, ни она не могли и помыслить о том, чтобы не дойти до полной победы — каждая их схватка была aut Caesar, aut nihil.   — Как ты себе это представляешь? Хочешь, чтобы я бездарно испортила такую партию? — Бет фыркает.   — Очень просто, — он нарочито-медленно отодвигает волну рыжих волос и опаляет дыханием шею замершей Хармон. Пальцы свободной руки передвигают белого коня, потом черную пешку. Он уже всё обдумал, готовый срежиссировать игру за них двоих — так, чтобы всё прошло изящно, красиво и правдоподобно, потому что на меньшее Хармон не согласится даже в самых смелых его мечтах.   — Мы оба знаем, что это так, разогрев, — вкрадчиво замечает Фредди и невесомо скользит губами по коже вниз, к плечу; Бет слегка откидывает голову и прикрывает глаза. — Последняя партия должна быть нашей. Мы с тобой слишком далеко зашли, чтобы довольствоваться полуфиналом, а ничья… ничья только подогреет к нам интерес.    — Трампер, ты хоть когда-нибудь не играешь на публику? — выдыхает Бет. — Не дождешься. Ладья на b8.   Она не прикасается к фигурам на шахматной доске, продолжая сидеть с закрытыми глазами; Фредди от своего увлекательного занятия не отрывается тоже.   — Конь берет ладью, — его пальцы проворно расстегивают замок ее платья и стягивают ткань вниз, высвобождая ключицы.   — Слон берет коня, — Бет запинается и судорожно втягивает воздух.   — Знаешь, ты ведь должна была вылететь еще на прошлом этапе, — вспоминает Фредди, медленно целуя обнажившиеся позвонки. — Это я провел тебя дальше. Ты у меня в долгу, Хармон.   Щеки Бет вспыхивают от такой зверской наглости и — от того, что ей нечем крыть. Она любила шахматы за то, что там не нужно ничего объяснять другим: всё работало по предсказуемой, понятной, механической логике. С человеческими чувствами всё куда сложнее. Она не может придумать достойного ответа, а Трампер, продолжая неторопливо ее раздевать, произносит:   — Пешка на а6. Или все-таки ничья, Хармон? — опустившись на колено по левую сторону, он мягко берет ее подбородок и поворачивает раскрасневшееся лицо к себе; Бет вместо ответа подается вперед и целует самозабвенно, долго и зло.   Фредди Трампер выучил все ее слабости. И он прекрасно знает, что является главной из них.   …Когда она, растрепанная и в помятом вчерашнем платье, влетела в зал, забитый журналистами, Трампер с довольным видом сидел по свою сторону доски и уже запустил часы. Чертов засранец, уходя из номера, даже не удосужился ее разбудить. Бет упала напротив, прожигая его раздосадованным взглядом, но тот только пожал плечами: понятия не имею, о чем ты.   Ей хватило беглого взгляда на расстановку фигур — теперь партия развернулась перед ней подобно расписанной до последнего хода, давно сыгранной схеме. Оставалось воспроизвести всего несколько строчек — всё наконец-то встало на свои места, стало таким понятным, простым, что Бет не смогла сдержать улыбки.   Когда ее пальцы берутся за белого коня с едва заметной щербинкой, Бет ловит недоуменный взгляд Фредди и думает о ночах разыгранных и еще не разыгранных совместных партий. В одном он оказался прав: они действительно слишком далеко зашли, чтобы прекратить свое противостояние. Бет делает следующий ход и предвкушает, когда Фредди, выждав для приличия несколько минут, уверенно протянет ладонь и спросит:   — Ничья?   …Она подпрыгивает: телефонный звонок ввинчивается ей в виски, и Бет рефлекторно срывает трубку. На той стороне далеким эхом раздается «Да?», а у нее внутренности сжимаются в напряженный ком от этого голоса, узнаваемого с первого слога.   — Трампер, — Бет тяжело приваливается плечом к стене в попытке найти опору. Пальцы сжимают пластик до побеления.   — Хармон.   Голос прохладный, слегка сонный. Равнодушный. Наверное, догадался, кто ему звонит из Америки еще до того, как их соединили.   — Я… послушай меня. Прошу тебя, просто выслушай, — она медленно опускается на пол, вжимая телефонную трубку в ухо.   Бет прокручивала в голове возможный разговор с Фредди столько раз, — чаще представляла разве что их турнирную партию, — но теперь всё разом поблекло и спуталось. Бет знает одно: если она не выговорится, если он сейчас повесит трубку, она умрет прямо здесь, полураздетая, в этом коридоре.    — Та игра. Та партия, — сбивчиво и торопливо говорит Хармон, — ты был прав. Ты должен был выиграть. Фредди, я ненавижу ее, я ненавижу себя, эта партия преследует меня каждый чертов день. Моя жизнь кончена. Я не знаю, что мне с ней делать, — она всхлипывает в трубку до стыдного отчетливо, но Бет даже не пытается сдержаться: теперь ей удивительным образом всё равно, если он воспримет это с издевкой. — Мне не нужен этот титул. У меня не осталось соперников, не осталось цели, шахматы потеряли весь свой смысл. Я даже не помню последнюю партию с Борговым. Фредди, ты не представляешь, как я хочу поменяться с тобой местами. Как я хочу, чтобы мне было, у кого брать реванш. Быть чемпионом мира — это сущее проклятие.   Она говорит, говорит, говорит — словно боится, что если на секунду остановится, то услышит короткие гудки.   — Я была идиоткой, когда не согласилась на ничью, но ты мне нужен, Фредди, — с несвойственной ей прямотой давит в трубку Бет. — Без тебя это всё ничего не стоит.   Очередной громкий всхлип: Бет прерывается на то, чтобы утереть мокрые щеки. На том конце трубки только шипение, такое плотное, что закрадывается мысль: или отключилась связь, или Фредди поступил еще хуже, чем можно было ожидать, — оставил трубку висеть на витом проводе и вернулся досыпать в постель. Бет молчит, продолжает шмыгать носом и вслушиваться в зловещее шипение.   — Так значит, — наконец прорезается голос Трампера, — ты все-таки признаешь, что я должен был стать чемпионом мира?   Бет сползает по стене еще ниже, практически распластываясь по грязному полу прихожей. И вдруг начинает смеяться: нервно и облегченно одновременно. Надо же, Фредди не изменили ни уход из шахмат, ни жизнь в далеком Таиланде, будто бы только вчера он гневно швырнул короля под ноги. Всё еще посмеиваясь, Бет почти что с нежностью спрашивает:   — Это единственное, что ты услышал, правда, Трампер?