Падшая

      Она до дрожи по коже любила холод. Собачий такой, пробирающий до костей. Любила сидеть в синтетической шубке на бетонной лестнице у чёрного входа. Любила мешать ноябрьский воздух с ментоловым вкусом тонких сигарет.       Могла себе позволить.       А ещё она любила смотреть. Долго так, задумчиво, вперивши взгляд в одну точку, и рассуждать о посторонних вещах, что никак не вязались с пустотой в её голове. Алые губы лениво изгибались в оскале, когда из динамика смартфона раздавался хриплый ор родителя, который она бессовестно игнорировала. Ей нравилось перебивать своими рассуждениями.       Рассуждениями о грязи и гнили человеческого нутра. О том, куда бы деть очередные духи, которые так любят приносить новые клиенты, наивно полагая, что она станет ими пользоваться. О вкусе любимого коньяка, который продают в их баре за баснословную цену. Любила покрепче.       Он любил смотреть на неё из окна, прислонившись к пластиковому подоконнику кабинета собственного клуба. Любил негодовать по поводу странных пристрастий к погоде, за которые она, как ни странно, ни разу не поплатилась больничным. Любил представлять смесь вкусов в её рту. Любил алкогольно-цветочный шлейф, который встречал его лишь в начале смены. Любил думать, что девушка не знает о том, что он вездесущ.       И ненавидел то, что убеждался в обратном.       Ненавидел заискивающие белоснежные улыбки, брошенные не ему. Терпеть не мог глаза, разукрашенные потёкшей тушью и расширенными зрачками. «Плевать хотел на эти игры» — думал Ран каждый раз, как она бросала ему вызов, вожделенно обхватывая торсы толстосумов, тащащих красивое тело в приват.       Он не мог себе этого позволить.       Со временем она стала чем-то недосягаемым. Бабочка, походившая скорее на моль; выгрызающая из трезвого ума холодный расчёт и адекватность, в которой за последние месяцы мужчина стал дико сомневаться.       Двадцатипятилетняя дура, добровольно пошедшая на сделку с Дьяволом.       Хайтани не считал её ангелом, которого пинками выгнали из дома, как его. Сама же выбрала такую жизнь, пагубную и омерзительную. Сама виновата в том, что на работе кроме пары шмар с ней никто не хочет иметь дела. Виновата в куче яда, что выливает на неё начальница. Виновата в том, что какой-то ублюдок посчитал стрип-клуб блядушником и решился распустить свои руки. Сама виновата в том, что стала жертвой своей алчности.       Но почему её чертовски жаль?       Почему пальцы так и тянутся к жирной шее недоумка, который оставил в заведении последнюю зарплату в надежде трахнуть леди посочнее? В настоящих-то борделях одни не дозревшие малолетки.       Почему при виде синяков на голых бёдрах хочется зарычать, потрясти и задушить в тисках, лишь бы никто не видел слабости, которая по чистой случайности открылась незнакомцу? Ему.       Напряжение в чёрных глазах плещется в глубокой тьме, которая никак не вяжется с почти расслабленной позой, ставшей следствием усталости. И его от этого тошнит.       Ран хочет быть нежнее.       Грубо швыряет её в машину и тут же содрогается, понимая, что уродские синяки останутся и от него. К мозолистым ладоням примерзают длинные каблуки.       Дорога до отеля брата протекает в тишине, нужной обоим. Светлые двери сменяет приветливая хостес, вздрогнувшая от вида незваных гостей. Нарочитая обеспокоенность звучит так звонко и сахарно, что оба морщатся.       Хана оборачивается, когда оказывается в руках сетующих горничных. Он провожает этот взор с каменным выражением, всеми силами пытаясь задавить облегчённую полуулыбку, которая вылезает как только танцовщица скрывается в лифте. Щедрые чаевые блондинке по традиции и спешный шаг к дорогой иномарке.       Острая, эгоистичная потребность в том, чтобы остаться, потому что это его желание. Его просьба и его молитва. Ран давит на газ, но умом понимает, что если не сегодня, то он останется завтра.       И никогда больше не уйдёт.