Aut vincere, aut mori

      В мутных зеленоватых глазах яркими всполохами загораются неоновые огни вывесок, свет софитов и россыпи крохотных блёсток на оголённой груди очередной — сотой, тысячной? — танцовщицы, по-кошачьи мягко садящейся на колено к очередному — сотому, тысячному? — американскому туристу, готовому расстаться со всеми Гамильтонами и Вашингтонами, предварительно выменяв их на Рам различного достоинства. Руки её, тонкие, оплачено ласковые, кошачье мягкие и змеино цепкие, вьются вокруг его шеи; куплено искренний смех мешается с буйной музыкой. Приторный аромат духов мешается с терпким табачным дымом. День мешается с ночью. Всё мешается в одну сумбурную массу, будто пытаешься всмотреться в кусочки разбитого вдребезги калейдоскопа; мешаются и мысли. Не оставляя ни одной из них возможность выйти на первый план. О нет, больше ни одна пешка в ферзи не выбьется. Фредди не позволит.       В мутных зеленоватых глазах ничего уже, кроме этих всполохов, и не осталось. Ни былого отчаяния, ни рвения, ни надежды, ни даже злости; ничего людского не осталось — огненные всполохи выжгли всё подчистую, оставив уже не человека, а его слабую, пьяную, одурелую копию. Но такой копией жить было проще. Гораздо скучнее и бессмысленнее — но проще. Жить, правда, получалось только внутри баров, клубов и массажных салонов. В остальное время, оставаясь наедине с собой, оставалось только выживать.       Поэтому мутные зеленоватые глаза быстро обрели неизменную болезненно алую оправу. Спал Фредди редко, короткими урывками, да и сон теперь уже вовсе не признавал: во сне неизменно становилось стыдно. Во сне приходилось думать — пусть и насильно, пусть и неосознанно. Раз в несколько суток он под утро на шатких ногах возвращался в прокуренный и пропитый номер — горничную Трампер не пускал принципиально — и проваливался в мучительную пустоту, не всегда успевая добрести до кровати.       А перед кроватью, словно в злобное назидание, висело оно, проклятое и огромное. Зеркало. Просыпаясь к вечеру, Фредди вечно видел в нём одну и ту же, до боли знакомую — и оттого ненавистную, — картинку. Эта картинка отдавала дешёвым алкоголем, непростыми сигаретами, беспомощностью и дикой безнадёгой. Эту картинку он уже видел. В детстве.       Таких лиц он повидал сполна. Все разные — но при этом все до ужаса одинаковые. Эти лица смотрели на него, крохотного, ещё совсем ребёнка, тощего, хрупким щитом прижимавшего к груди шахматную доску, с пролёжанного дивана в гостиной. Все эти бесконечные Томы, Джимы, Джеки — вечно пьяные, вечно пустоглазые, вечно омерзительные… безоговорочно ухнувшие осколками на самое дно, но при этом безоговорочно же уверенные в собственном величии. Фредди толком не помнил ни их имён, ни их историй — так уж их было много — но помнил эти налитые кровью накуренные кроличьи глаза. Покинув материн дом, Трампер был убеждён, истово клялся себе, что никогда больше таких глаз не встретит. Теперь такие глаза издевательски смотрели на него из зеркала. Теперь он сам безоговорочно ухнул на самое дно.       Матери, что ли, позвонить? Судя по всему, у неё имелся какой-то небывалый талант находить общий язык с такими мужчинами. У подавляющего большинства из них, конечно, за плечами не было никаких мировых первенств, никаких журнальных обложек и никаких величавых интеллектуальных титулов — дай бог, было только несколько классов школы да место на каком-нибудь паршивом заводике — но какая уже разница, если конечная точка посредственно одинакова? Может, хоть так и хоть теперь поговорить выйдет? В такие вечера в нём боролись два яростных стремления: кинуться к телефону, чтобы судорожно набрать проклятый домашний номер, и разбить зеркало ко всем чертям, чтобы больше этой пытки не видеть. Вместо этого он неизменно выбирал третий путь: снова отправиться к уродливым танцовщицам. Он, по крайней мере, с наибольшей вероятностью не принёс бы боль, как могли бы первые два; один — моральную, другой — физическую.       Принёс бы, правда, конечно. И ту, и другую. Просто не сразу. С огромной такой отсрочкой. Фредди это пока ещё понимал — всё-таки, алкоголю и всей проклятой таблице Менделеева разом требовалось какое-то время, чтобы изничтожить былой гениально расчётливый шахматный ум, — но настойчиво делал вид, что не понимает. Делать вид-то он привык и умел лучше всего; раз уж вся его карьера строилась на том, что он делал вид — вид рьяного капиталиста, вид бунтаря, вид сильного противника, вид… — то почему бы не продолжать делать вид сейчас? Вот Трампер и продолжал делать вид: теперь, правда, вид совершенно-точно-искренне-довольного-жизнью человека и совершенно-точно-не-зря-закончившего-карьеру шахматиста.       Или, может, позвонить Флоренс? Раньше она, вроде бы, была по части подбора хороших нужных слов. Ага, была. До тех пор, пока не нашла себе имечко для совместных заголовков погромче да посолиднее. С Флоренс вообще было довольно просто; она никогда многого не просила, редко спорила, её не было заметно до тех пор, пока Фредди в этом не нуждался… ну чем не отличная пешка? Но кто бы мог подумать, что, стоило этой пешке дошагать до края доски, она не только обернётся ферзём, но и диаметрально свой цвет сменит? Кто ж знал, что пешке не грех и в американском звёздно-полосатом походить, а вот ферзю к лицу только советский алый? Нет уж, звонить Флоренс было бы ещё хуже, чем звонить матери: её унизительное визгливое «кто?» ещё можно было бы пережить, а вот грубое мужское «вху?» на проводе Вассси — едва ли. Да и чёрт с ней, с Васси. Если шахматы чему-то и научили Фредди, так это тому, что время от времени потерять какую-нибудь фигуру даже полезно. Особенно такую мелкую и бессмысленную.       В незримом запасе, правда, оставалась ещё одна фигура. Поважнее и уж точно посильнее. Та, что ферзём была с самого начала и по праву. Та, чьё имя само по себе заголовки создавало, а не сиротливо примазывалось в них к чужим. Та, что Фредди выковала, закалила — и после, наигравшись, уничтожила. Та самая единственная фигура, которой великий Фредди Трампер не нашёл должного применения в партии длиной в жизнь. Тот самый единственный его просчёт. А жизнь — как и шахматы — просчётов не прощает. Правда, после шахматного просчёта ты находишь себя, опозоренного и уязвимого, болтающимся где-то в самом конце турнирной таблицы. А после просчёта жизненного ты находишь себя, умершего и убитого, закидывающим в рот неизвестную цветастую бумажку где-то в самом тёмном углу крунгтепского клуба.       Бумажка растворяется на языке, разводя губы в иступленной широченной улыбке, от которой нет никакого спасенья. Радуйся, мол, а нечему радоваться — так тебя насильно заставят. Затылок с какой-то агрессивной силой бьётся в плюшевую спинку кресла, одичало пытаясь разбиться на миллион крохотных осколков. Не разбивается, конечно; наверное, для этого спинки кресел в таких заведениях и делают плюшевыми и мягкими. Хотя смеяться до тех пор, пока голова не взорвётся, тоже неплохая альтернатива.       Перед глазами вновь появляется блаженный раскоканный калейдоскоп. В голове отчего-то играет Pink Floyd — видимо, это уже что-то рефлекторное, другая музыка для высшей степени душевного отдохновения не годится. А потом цвета резко исчезают. И — снова — мир становится чёрно-белым. И снова обретает фигуры.       Фредди мучительно морщит лоб, силясь железной щёткой выскрести из головы эти фигуры треклятые. Не выходит. А он, как влюблённый мальчишка, как конченный идиот, как якобы командный игрок, ещё подсказки ей давал… ещё добра ей желал… ещё вёл её извилистыми шахматными путями, когда она сама не находила след… и зачем! Что в итоге-то, в итоге-то что?! Никакой благодарности. Никакого уважения. Ни-че-го. Только — опять — её дурацкое неуместно девчачье имя во всех новостных шахматных сводках. И его — теперь — больше ни в одной.       Надо было сразу признать, что за игрой в шахматы между ним и Бет всегда стояла игра куда проще — кошки-мышки. С тем крохотным изменением, что кошками в ней были оба, хотя оба же могли себе позволить и побыть мышками, если это принесёт моментальную выгоду. Она вполне могла время от времени не побрезговать его подсказкой, он вполне мог сделать вид, что этой подсказки не было; один шаг назад и три — вперёд. Для обоих. Но игра эта не могла продолжаться вечно — да даже «долго» она продолжаться не могла. Эндшпиль всегда наступает. В конце один всегда погибает.       Не может быть двух лучших в своём деле — это невозможно ни лексически, ни физически. В конце партии всегда есть победитель; ничья — это никогда не конец. Чемпионское место могло принадлежать только кому-то из них двоих — а кому ещё? Заплесневелому выживающему из ума Боргову? Или, может, этому клоуну Сергиевскому с его товарищем-нянькой-из-КГБ? Нет уж. Во всем мире было только два человека, достойных завоевать шахматный престол. И одному рано или поздно пришлось бы опустить своё знамя.       Свою партию в кошки-мышки Фредди оборвал в своей шахматной манере: не доиграв, не признав поражения, демонстративно и ярко. Ведь завершить свою карьеру «претендентом» гораздо лучше, чем «уступившим». Ведь гораздо лучше вовсе не подлетать к солнцу, чем разбиваться о самосовские скалы. Гораздо лучше опрокинуть всю шахматную доску разом одним громким заявлением о завершении карьеры, чем опрокинуть своего короля чередой проигранных партий.       Только послевкусие у этой опрокинутой доски — мерзкое. Оно въедается под кожу сильнее любого наркотика, оно давит на голову сильнее любой выпивки, оно разъедает внутренности сильнее любого яда. Разумеется, если ты достаточно честолюбив. А Фредди Трампер был слишком, слишком честолюбив. От зудящей на подкорке мысли о недостигнутой финальной высоте не было спасения ни в Мэрилэнде, ни в Париже, ни в Москве, ни даже, оказывается, в Бангкоке. Куда бы он ни бежал, к своему огромному сожалению, с собой мёртвым грузом приходилось всегда тащить себя.       За последние месяцев семь он не видел ни одной шахматной доски и не трогал ни одной фигуры. Не желал и слышать ничего про шахматы. И он не слышал; правда, на собственных мыслях-то переключатель не щёлкнешь, как на радио. А они всё равно к одной конкретной теме вернутся. Тренированные они у него.       Телефон — не чайник, и, если пристально на него смотреть и наматывать вокруг него бешеные круги, то он рано или поздно всё-таки зазвонит. Зазвонит так безжалостно остро, что захочется сразу трубку сорвать, лишь бы больше этой погани не слышать. Правда, через секунду после своего «да?» слушать приходится ещё большую погань, чем трескотня звонка.       Фредди Трампер ненавидел Бет Хармон. Фредди Трампер любил Бет Хармон. Фредди Трампер убил бы Бет Хармон. Фредди Трампер позволил бы себя убить Бет Хармон. Фредди Трампер уже ни черта не понимал, что он чувствовал к Бет Хармон. В свих чувствах он разобраться не мог, а в её — и подавно. И, пока Бет Хармон плакала в трубку где-то за океаном, Фредди Трампер мог только продолжать филигранно выпестовывать свои собственные обиды. Он её и не слушает толком: слишком сильно ненавидит. Но всё равно цепляет ухом конкретные фразы: слишком сильно любит.       — Значит, ты всё-таки признаёшь, что я должен был стать чемпионом мира? — плюёт он в трубку, с яростной злобой сминая и без того мятое покрывало. Надо будет хоть когда-нибудь его перед сном снять — ну так, для приличия.       Его мутные зеленоватые глаза снова горят огнём. Теперь — уже снова собственным, внутренним, не отражённым от кого-то. Вспыхнувшим внутри, а не снаружи. А она — смеётся в трубку. То идиотское колесо Сансары, кажется, дало оборот; впрочем, за это Фредди ручаться не мог: очень уж просто тут было спутать храм с баром.       — Это единственное, что ты услышал, правда, Трампер? — о, да она изволит над ним издеваться? Опять?! Нет уж.       — А разве что-то кроме этого имеет значение, Хармон?       Но на том конце — одни гудки. К чёрту. Фредди с силой саданул трубкой по стене и ринулся метаться по комнате, пытаясь одновременно прикурить, не наткнуться на мебель, вытащить из-под кровати свой чемодан… получилось паршиво. После того, как угол стола болезненно впился в бедро, а стоявший на нём стакан разбился вдребезги, пришлось всё-таки остановиться. Вдохнуть и выдохнуть. Чиркнуть зажигалкой. Размеренно покурить.       Через полчаса на казённом отельном столе не осталось ничего, кроме тяжёлой пепельницы, наполнившейся десятком новых бычков, и распластанного чёрно-белого полотна. Фигуры, впрочем, так и остались на исходных позициях: свою главную партию Трампер ещё не сыграл, а повторно думать над предыдущими было совсем не в его стиле. Мысли впервые за всё время в Таиланде прояснились. Впервые он знал, что делает.       Докуривая последнюю сигарету, Фредди требует от нерасторопной тайской телефонистки, чтобы та немедленно соединила его со Штатами. Да, он знает, сколько это будет стоить. Да, он серьёзно. Да, прямо сейчас. Каждая секунда промедления стоит целого века, выжженного нетерпением. Каждый гудок в трубке бьёт голову церковным набатом. Но ничей голос так и не раздаётся.       Фредди звонит снова. И снова. И снова. И снова. Та же самая тайская телефонистка уже в открытую смеётся над ним. Но он, рыча, продолжает требовать одного и того же международного звонка. В конце концов, он согласен и на безмолвный автоответчик.       — Послушай меня, Хармон. Ты ведь всё равно послушаешь, — грубо плюёт он в запись. — Не ты ли говорила, что ничего, кроме шахмат, значения не имеет? А оно действительно не имеет. Хочешь поменяться со мной местами, говоришь? Да ради бога. Поменяешься ещё. Тебе не нужен этот титул, говоришь? А мне он нужен, ой как нужен. Так приезжай на следующий Чемпионат и отдай его мне по всем правилам, с честью и достоинством. Без твоих подсказок от секундантов, без слёз, без нытья — только ты, я и шахматы. Так, как должно было быть тогда. И ты знаешь, что отдашь его мне, потому что… да потому что больше некому. И потому что ты проиграешь, потому что я тебя уничтожу, Хармон, хоть белыми, хоть чёрными. Приезжай и отдай мне титул — но я не хочу никаких поддавков и картинных жертв, это будет исключительно честная борьба, на которую ты станешь способна, если намотаешь сопли на кулак и перестанешь жалеть себя, такую бедную чемпионку мира. Твоя жизнь кончена? О, как бы не так, Хармон, ещё не сейчас… потому что, как ты верно подметила, я нужен тебе, а ты сейчас нужна мне. Потом — что хочешь делай, я и глазом не поведу, но пока… ну что, Хармон, поиграем?