нечего терять

      Каждое утро для Татьяны — сухие покрасневшие глаза и общая усталость.       Она уже не молоденькая девочка, нормальный сон в принципе для неё теперь что-то практически недосягаемое, потому что она просыпается в пять — не то действительно в угоду возрасту, не то многолетней спортивной привычке, деформировавшей её настолько, что даже в свой законный выходной она встаёт до рассвета, по инерции нажимает кнопку на кофемашине — современной, тихой, такая не будит мужа, детей и собак — и сонно хлопает глазами. Привычно задаётся вопросом о том, почему проснулась, если организм очевидно не успел отдохнуть за ночь, и привычно не находит ответа. Она устала, ей просто хочется наконец по-человечески выспаться, разве это так много?       Таня прикрывает глаза, пока ждёт свой кофе, и думает о предстоящем сезоне ледникового — Илья обещал сегодня дать им информацию, рассказать, кого и что ждать в этом году. Таня грустно улыбается: прошлый ледник был лучшим в её жизни, даже если повлёк за собой кучу нерешённых проблем, даже если временами она в сердцах желала никогда не встречать Ваню; он был лучшим, потому что впервые за многие годы она чувствовала, будто находится с человеком на одной волне, будто её принимают со всеми её психотравмами, с неуместной порой жёсткостью и требовательностью и проявляющейся в самые неподходящие моменты интроверсией.       Когда они разбирали партнёров, Илья предложил ванину несоразмерно высокую фигуру с огромным синяком, некрасиво расплывшимся под глазом, и она, кивнув, заранее смирилась, что ей снова не повезёт с партнёром; в нём было около двух метров на вид — в их деле это скорее минус, чем плюс, но ей надоело болтаться около льда в поддержках — она, наверное, мазохиста, слетела ведь однажды с высоты двух метров, и последствия до сих пор её иногда настигают. Но Ваня её удивил, он оказался неожиданным, неожиданным во всём: очень осторожный в обращении с ней, глубоко интеллигентный и какой-то совсем тихий на вид, он был острым на язык и действительно забавным, и она часто смеялась на тренировках, забывая про свою обыкновенную строгость — тренеры только диву давались. Сломанное в трёх местах лицо не помешало ему выйти на лёд, и Тане казалось, будто их это преодоление своих травм роднило в какой-то степени, а ещё она эгоистично благодарила небо, что он не отказался от всей этой ледниковой авантюры, потому что на этих тренировках она отдыхала душой, ей было страшно, что они могли никогда не случиться. Но Ваня оказался сильным, почти как олимпийский чемпион, вышел кататься с зашитой скулой и расцветшим всеми оттенками сине-зелёного фингалом и упорно старался скользить на острых лезвиях, и удивительно крепко держал её в своих руках, так, что страха она не испытывала совсем, потому что он раз за разом позволял ей взлетать.       И она действительно почти летала.       Ваня держал её уверенно, но был таким трепетно-нежным, что у неё сжималось сердце всякий раз, как он обхватывал её за талию, прижимал к себе, пронося надо льдом, на который впервые за всю сознательную жизнь ей не хотелось спускаться — хотелось остаться в его руках навечно. В такие мгновения весь остальной мир переставал существовать. Она не слышала замечаний Ильи, не видела многочисленных зрителей; не помнила, что где-то там у неё были муж, дети и тёплый дом с двумя собаками, потому что вся она в те моменты была в Ване, в его чистых-чистых глазах, в его бережных касаниях, в тонкой улыбке — Ваня был каким-то нездешним, словно жившим до сих пор во времена аристократии в самом лучшем понимании этого слова, когда в ходу были понятия о чести, верности и настоящей любви. Ваня был невероятным, высоким, нескладным со своими непропорционально-длинными ногами, но трудолюбивым, немного ехидным и очень заботливым. Это читалось во всём: в каждом шаге, каждой поддержке, с которых он слетал иногда сам, но всегда ловил её, не позволяя ей предательски рухнуть на лёд. Он целовал ей руки, и в этом действительно было что-то дворянское; он привозил ей кофе и чай, зная о её нарушенном теплообмене и том, как она вечно замерзала на катке, несмотря на утеплённые кофты. Её грела такая внимательность, заставляя расплываться в позорной улыбке как вчерашнюю школьницу, она интуитивно искала его руку после каждого выступления и не отпускала до самого объявления оценок; он был её оплотом уверенности, когда держал её на высоте двух с половиной метров, когда они выслушивали критику от судей, когда Лёша недовольно щурился, а Алина задавала глупые вопросы, то ли надиктованные ей в блестящий наушник продюсерами, то ли собственно заготовленные, когда она обидно падала и даже когда её с почками забрали на скорой прямо с тренировки — он держал её за руку, и было так легко притворяться, что остального мира не существовало.       Между ними ничего никогда не было. Несмотря на все касания, несмотря на улыбки, несмотря на заботу, нежность и теплоту, на то, как трепетно замирало сердце от одного лишь присутствия — не было ничего кроме одного тайком, украдкой сорванного поцелуя, когда они были на ночной тренировке, и на льду не было ни души. Они тогда оттачивали один из своих, пожалуй, самых красивых номеров: в нём Ваня был самым настоящим сердцеедом, а она — отчаянно влюблённой в него обманутой женщиной, и было так просто представить, что это — их правда, их реальность, что она забылась и, прижавшись к нему, нежно поцеловала его не по сценарию — по-настоящему. Касание было мимолётным, но таким необходимым ей, что Таня совершенно потерялась в номере, напрочь забыв все элементы. Ваня часто кусал губы от нервов, и потому те были немного шершавыми, но ей было совершенно наплевать. Он тогда резко затормозил, по-прежнему осторожно поставил её на лёд и долго-долго смотрел на неё своими невозможно-серыми, враз потемневшими глазами. Он был тогда завораживающе красивым, и она почти не дышала, ожидая его реакции, которая могла уничтожить всё. Но он лишь глубоко вздохнул и откатился на другой конец ледовой площадки, подальше от неё, вцепился руками в бортик и несколько минут стоял зажмурившись.       Она тогда всё поняла. Поняла, что его взгляды были в самом деле наполнены всеми оттенками смыслов, поняла, что вся его нежность, вся ласка — всё это действительно было к ней и для неё, что его раздирало всё теми же муками совести — на другой чаше весов были их семьи, их дети, они не могли бросаться друг в друга с головой, даже если уже были друг в друге; у них были обязательства и ответственность, которую оба несли как крест. Но она была просто слабой, глупо влюбившейся женщиной, а Ваня оказался сильнее. Он отошёл в сторону, когда она поддалась порыву, когда Лёша выкатил ей на день рождения кричаще-огромный букет кроваво-красных роз, а её на самом деле грел маленький букет белых гербер, которые ей ещё утром перед съёмкой скромно вручил Ваня; он отошёл в сторону, когда к ней в больничную палату ворвались муж (о боже, это слово) и дети, он маячил на периферии, но оставался незыблемо рядом, когда она горстями пила обезболивающее, просил её пропустить хотя бы один этап, когда, морщась, она выходила в поддержки. Таня не соглашалась, потому что в ней жив был спортивный дух, а ещё она по-детски не желала упускать возможность побыть с ним лишние мгновения на тренировках и выступлении, а он становился будто ещё более осторожным и внимательным, и держал её крепче.       — Нам Вани не хватило.       Она едва сдерживалась, чтобы не закатить глаза каждый раз, как слышала, будто переиграла его, будто его было недостаточно. А его было, но кем считали себя эти судьи, недовольные и критикующие, что они знали об их настоящем катании, о том, как искрило между ними, сколько чувств было в каждом ванином движении на тренировках. Ей было, что сказать, и она говорила: эту эмоцию, отчаяние жены декабриста или вдохновенную любовь Коко сыграть было легко, потому что эмоция была яркая, понятная до последней ноты, а вот такая ванина мужская суровая сдержанность была совсем иной природы, но эмоции в ней было не меньше. Илья каждый раз на следующий после проката день спрашивал Ваню, почему, почему он был таким флегматичным, таким сосредоточенным на технике, если все шаги были выучены и отточены.       — Перенервничал, — пожимал плечами Колесников, — боялся уронить Таню.       Она не верила ему ни на мгновение, потому что видела его глаза перед каждым выходом на поддержку: он уверенно стоял на ногах и тонко чувствовал каждую ноту их танцев, но не позволял себе отпустить, не позволял этим эмоциям захватить себя, не отдавался им полностью так, как многократно делал это на тренировках, выражая все на свете полутона. На тренировках не было публики, там был только тренерский штаб, что, во главе с Ильёй, с лёгким подозрением поглядывал на постоянно улыбавшуюся Таню и упорно отказывался ставить им что-то кроме глубоко романтичных танцев. На тренировках не было почти никого, кто бы сканировал их рентгеновски-проницательным взглядом, силясь отделять любое настоящее чувство от сыгранного, кто смог бы разгадать всё то, что на самом деле творилось в их душах. Потому на тренировках Ваня был открытым, искренне отдавался танцу, как только чувствовал, что основные элементы более-менее им покорились, а на прокатах бесшумно скользил рядом с ней, подставляя плечо во всех смыслах, и оставался в тени, позволяя ей блистать впервые за весь ледниковый период. Таня любила каждый их танец: те, что заканчивались счастливо, и те, что были печальными до последнего вздоха; те, что были искряще-страстными, и те, что были эфемерно-нежными. Особняком стоял, пожалуй, лишь один, тот, в котором Ваня был декабристом, а она — его женою. Она тогда не выдержала, разрыдалась на льду, хотя раньше с лёгким презрением относилась к избыточным проявлениям чувств на леднике и считала это манипуляцией судьями, а теперь поняла, что это такое — кататься от сердца, каждой клеточкой чувствуя то, что чувствовала её героиня. Тане на те долгие несколько минут действительно начало казаться, что она вот-вот потеряет его, и то отчаяние, которое её захлестнуло, нашло выход в слезах. Она тогда прижалась к нему отчаянно, желая почувствовать, что вот он, несмотря на трагическую концовку, рядом, живой, дышит, улыбается ей в макушку и говорит, что у них классно получилось. Ей так плевать тогда на технику, на судей, на оценки, она слышит, как бьётся его сердце под её щекой, и это всё, что ей нужно в тот момент.       Таня чуть вздрагивает, выныривает из воспоминаний: её кофе уже готов, и время начинать новый день вот-вот настанет. Она тихо радуется, что дети гостят у бабушки, так что её единственная задача — привести себя в приемлемое состояние внешне и внутренне и отправиться в офис к Авербуху. Кофе горький, и Таня морщится. Можно было бы добавить ложку сахара или долить молока, но она мазохистски-упорно продолжает пить чёрный — ей глупо кажется, что так честнее. Она любит их с Лёшей дом. Он уютный и просторный одновременно, он тёплый и привычный, и ей бы хотелось находить успокоение каждый раз, как она сюда возвращается, но вот уже год её мятущийся дух считает родным совсем чужого мужчину и тянется к нему всеми своими клеточками. Таня обещала себе больше не плакать из-за него. В конце концов, никто не виноват в сложившейся ситуации, и они поступают верно, вот уже полгода делая вид, что никогда не были знакомы, так о чём ей печалиться? О своём разбитом сердце при живом-то муже?       Предательница.       Таня морщится, она чувствует себя заложницей ситуации, и не видит выхода, она кругом виновата, как бы ни поступила — живя с мужем, к которому не горит, или уйдя от него, она предательница, потому что её глупое сердце, никого не спросив, полюбило другого мужчину, у которого тоже есть семья, и карьера, и репутация, но это выше неё. Она не видит его вот уже полгода, и за это время всё должно было закончиться, как там говорят, с глаз долой — из сердца вон? Но нет, Ваня на прежнем месте, и разлука не помогает, она думает о нём, целуя мужа, она вспоминает его руки, натягивая тёплые свитера и заваривая себе чай; она видит перед собой его глаза, разглядывая небо в майскую грозу, и от бессилия хочется орать, а ещё — повернуть время вспять и прожить весь прошлый год заново.       В машине царит тишина, неуютная, колючая — такое положение дел всего год назад казалось бы невозможным, год назад они бы с Лёшей шутили, подпевали радио и делали самые глупые предположения о том, кого Тане могут дать в пару в новом сезоне. Теперь же они едут молча, игнорируя жалкие попытки радиоведущих наладить контакт. Лёша смотрит в окно, нервно постукивая по рулю, потому что в Москве, как обычно, жуткие пробки, и они попали в одну из таких. Таня смотрит в пространство перед собой и задаётся вопросом о том, когда это произошло, когда они успели отдалиться так сильно. Это, безусловно, её вина — Лёша был и остаётся замечательным, он заботливый, он любит детей, и её, наверное, тоже любит до сих пор, хотя бы какой-то частью души. Но у Тани не замирает сердце при взгляде на него, она просто его не видит — перед глазами стоит другой профиль, чужой, но родной до последней родинки.       Они сидят в большом зале в ожидании команды тренеров, Максим ей что-то рассказывает о детях, и она, кажется, даже умудряется кивать в такт и что-то отвечать, но её накрывает воспоминаниями; год назад в этом же самом зале она узнала звёздный состав программы, год назад она не подозревала, как сильно изменится её жизнь. В зале прохладно, несмотря на летнюю жару, Таня чуть ёжится и накидывает толстовку.       — В этом сезоне возвращаются участники прошлых лет, — Илья чуть хмурится, видимо, прикидывая, кто из множества прошедших через них звёзд был наиболее способен к освоению льда и в состоянии поднять рейтинг шоу, — список пока не утверждён, но на экране вы можете видеть тех, кто, вероятнее всего, появится снова. Есть пожелания по партнёрам или вы доверитесь мне?       У Тани сердце на секунду перестаёт биться, когда в длинном списке она видит выученную до последней буквы фамилию; Таня даже не успевает осознать едва оформившуюся в голове мысль, как её рука по дурацкой школьной привычке взмывает вверх.       — Я буду кататься с Колесниковым.       Не «хочу». Не «было бы здорово». «Буду».       — Вообще я собирался все пары перемешать, — Илья хмурится, взвешивая «за» и «против».       — Тогда я не буду участвовать, — равнодушно пожимает плечами Таня, и всем становится понятно: не блефует. Это не сцена и не шантаж, но ультиматум. Как однажды верно сказал Авербух, проект всегда давался ей непросто, но смотреть, как Ваня катается с кем-то другим и самой кататься не с ним, а вновь с кем-то из капризных и вечно занятых более важными вещами звёзд — это было выше её сил.       — Думаю, это хорошая идея, вы неплохо скатались в прошлом году, глупо будет потерять такой дуэт, — наконец кивает Илья, а у Тани в ушах шум, и волнение пульсирует в венах, — Только не знаю, согласится ли он участвовать снова, я в черновой список его включил, но…       Таня перебивает почти неслышно, не узнавая собственного голоса:       — Он согласится.       Илья награждает её долгим изучающим взглядом.       — Позвони ему сама тогда, ладно? У тебя остался номер?       Она кивает, стараясь не смотреть на сидящего по левую руку мужа. Тишина, повисшая в зале, оглушает: Тане кажется, что каждый из здесь присутствующих смотрит на неё и видит насквозь, хотя на деле каждый занят собой и своими размышлениями над возможными партнёрами, до неё и её тоскливо бьющегося сердца никому нет дела. Конечно, у неё остался ванин номер: она даже поздравляла его с днём рождения. Её судьба жестоко над ней шутит: Ваня и Лёша родились в один день, и муж тогда повёз её отмечать в какой-то дорогой ресторан. Она заказала что-то труднопроизносимое и сбежала в туалетную комнату: там было очень тихо, очень просторно и немного вычурно из-за здоровенных зеркал и аккуратно свёрнутых душистых полотенец. Таня жадно вслушивалась в гудки, пока в динамике не раздался какой-то шум, состоящий из детских голосов и песни из мультфильма, и знакомый до последней интонации голос.       — Тань? Ты в порядке?       Она прикрыла глаза, почувствовав выступившие слёзы. Ей не хватало его до безумия, почти жизненно-необходимо было прижаться к нему прямо сейчас, ощутить его запах, то, как он улыбался ей в макушку и бережно обнимал. Тане ничего не хотелось больше в то мгновение, чем оказаться рядом с ним.       — Да, я… — она сглотнула. Дыхание резко сбилось и ей вдруг перестало хватать воздуха, — С днём рождения, Вань.       Пару мгновений стояла тишина. В динамике раздался звук закрывшейся двери и стало резко тихо.       — Спасибо, Тань, — тихо отозвался Колесников, — как ты?       Она едва не отозвалась привычным «нормально», но это было бы ложью до последней буквы, а лгать Ване не хотелось совсем, даже в такой мелочи.       — Я… в ресторане. Мы празднуем, у Лёши день рождения тоже. А я вот, ушла, чтобы тебе позвонить, — она помолчала несколько секунд и постаралась сделать вдох, — Я скучаю, Вань, — часть её не хотела заканчивать эту фразу, потому что так можно было притвориться, что она имела в виду ледниковый период, тренировки, номера в красивых костюмах. Да только она говорила не о том, ей хватало льда, и совершенно не интересовал предстоящий в следующем году сезон со всеми костюмами и тренировками и новыми звёздами; ей нужен был он, Ваня, с его сильными руками, доброй улыбкой и неповторимой иронией, с его статью, внимательностью и умением тонко чувствовать любой их номер, — Я по тебе скучаю.       Колесников на другом конце молчал, а Тане хотелось взвыть, как раненному зверю: неужели это был единственный ответ, который она заслуживала? После каждого их взгляда, каждого касания, каждого (не)случившегося поцелуя, каждой шутки, каждого обмена мнениями, неужели тишина — всё, что ей доставалось? Ей не могло всё это почудиться, те долгие три месяца это было, она видела его глаза, она чувствовала его дыхание, которое у них было на двоих, она просто знала.       — Я тоже скучаю, Тань. Безумно.       Она прикрыла глаза и тихонечко сползла по стене на пол как в самых клишированных мелодрамах, но ноги просто отказывались её держать. Чемпионка всего, чего можно, она не дрожала перед выходом на олимпийский лёд, но позорно не выдерживала, слыша в трубке его голос. Весь внешний мир резко перестал существовать, она напрочь забыла о ждущем её за столиком Лёше, не слышала раздававшейся из-за двери музыки. Таня знала, что всё это впустую, но выдохнула на грани слышимости:       — Я хочу тебя увидеть.       — Одна встреча нас не спасёт, а на большее мы не сможем пойти, — тихо отозвался Ваня, и она кивнула в такт его словам, соглашаясь, но покривилась, почувствовав сжавшие горло слёзы.       — Знаю, я знаю, Ванечка, но мне плохо, — она не сдержалась, всхлипнула в трубку, — без тебя плохо, Вань.       Она так легко могла представить выражение его лица в этот момент, так чётко, словно он действительно стоял перед ней. Он наверняка посмотрел бы на неё печально, потом бы отвернулся, не в силах видеть её слёзы, и потёр бы лицо руками, как делал каждый раз перед необходимостью выполнить особенно сложный элемент, словно хотел спрятаться от него. Он в такие редкие моменты казался каким-то уязвимым, и ей всегда хотелось его обнять в поддерживающем жесте.       — Танечка, я…       В трубке раздались гудки, и Тотьмянина непонимающе посмотрела на телефон в своей руке. Был в этом какой-то знак свыше, но всё равно казалось непостижимым, что какие-то глупые неполадки в связи могли прервать такой важный для неё разговор — единственный важный за минувшие три месяца, если быть точнее. Слёзы покатились по щекам, и, сидя на полу в этой пафосно-огромной ванной ресторана в центре Москвы и плача по совершенно чужому мужчине, она почувствовала себя невероятно жалкой. Проблема была в том, что ей он не был чужим, ей он был роднее и ближе многих.       Таня поднялась с пола, взглянула на себя в зеркало и покачала головой: светлая кожа краснела от всего подряд, и слёзы не были исключением, изуродовав её лицо красными пятнами. Она умылась ледяной водой и вытащила из небольшой сумочки пудру и тушь. Магии этим, конечно, было не сотворить, но попытаться немного поправить положение стоило.       А теперь Илья просил её позвонить Ване самой. Она весь день прокручивает в голове свои возможные реплики, так и не придя ни к какому конкретному решению, и откладывает звонок, удивляясь самой себе: казалось, дай ей кто легитимную возможность позвонить Колесникову, увидеть его, она сделает это тут же, но вот она, смотрит в погасший экран телефона и никак не может решиться набрать его номер.       — Уже позвонила Ване?       Она вздрагивает, вырванная из собственных мыслей и затравленно смотрит на вошедшего на кухню мужа.       — Ещё нет. Я… забыла.       Лёша удивлённо приподнимает брови, набирает воды в стакан и, ничего не ответив, выходит с кухни.       Таня делает глубокий вдох, как перед прыжком в бездну и касается иконки вызова напротив контакта «Ваня». Ощущается действительно как прыжок, прыжок в её личную бездну, в пучине которой она тонет с абсолютно сияющим удовольствием. Она слушает гудки в динамике, и её охватывает сладкое предвкушение, словно мозг наконец смог обработать полученную днём информацию и принять тот факт, что она сможет провести ещё три невероятно счастливых месяца рядом с Ваней, держа его за руку, оказываясь в его объятиях и ловя его горящий взгляд.       — Привет.       У Тани щемит сердце от желания оказаться рядом в это самое мгновение, прижаться к нему как после того номера про декабристов и просто слушать, как бьётся его сердце.       — Здравствуй, Вань, — она прыгает с места в карьер, потому что ей необходимо знать ответ прямо сейчас, — Нас Илья сегодня собирал, новый сезон ледникового будет с артистами, которые уже катались, вот… Вань, тебя приглашают вернуться в ледниковый.       Колесников молчит несколько томительных секунд.       — Я буду кататься с тобой?       — Пары пока не утверждены, не все согласились, — она улыбается от этого «буду», — но мы что-нибудь придумаем.       — Давай так, — она слышит в его голосе зеркальное отражение своей улыбки, и радость, и ожидание, и ещё миллион полутонов, — я согласен на новый сезон, но только в паре с тобой.       — Хорошо, я скажу Илье. До встречи, Вань.       Она кладёт трубку, не спрашивая его о делах, о новостях в его жизни. Зачем, если совсем скоро они встретятся вновь, и у неё будет возможность расспросить его обо всём вживую и сделать миллион тех вещей, о которых она мечтала эти полгода: наконец обнять его, снова взлететь надо льдом в его руках и просто увидеть его очаровательную улыбку.       Едва только зайдя в спортивный центр, она замечает его возвышающуюся над остальными фигуру и почти бежит к нему, абсолютно не беспокоясь о том, что могут подумать люди, влетает в его объятия, и он смеётся, вновь, но впервые за прошедшие полгода по-родному окутывая её своим теплом. Она закрывает глаза и отказывается отрываться от него, глупо надеясь спрятаться на его груди от всего этого большого и сложного мира. Ваня чмокает её в макушку и со смешинками в голосе сообщает, что тоже скучал по ней. Ей так хорошо и так спокойно впервые за долгое время, что не хочется шевелиться вообще, хочется стоять вот так вечность, обвивая его талию руками.       — Так что там с парами, всё решили?       Она усилием воли отрывается от него и смотрит в такие знакомые, выученные наизусть глаза цвета майской грозы.       — Решили. В этом сезоне ты снова мой, Ванечка, — она шутит, конечно, никакой он не её ни на одно короткое мгновение, и это понимание неприятно саднит за грудиной.       — Твой, — улыбается Колесников в ответ и потряхивает спортивной сумкой, — ну что, на лёд?       Стоять на коньках вновь после перерыва длиною в полгода не так просто, как, наверное, казалось Ване, но он старается держаться. Это Тане в нём особенно нравится: он старается, искренне, не ради оценок, одобрения жюри или даже зрителей — ему просто нравится ставить небольшие спектакли на льду, нравится работать над ними вместе с ней, нравится преодолевать каждое фигурное «не могу», и это его удовольствие сквозит в каждом его движении, даже неудающемся, даже кривоватом и непластичном. Он отказывается поднимать её в поддержку в первый день, просит немного времени на то, чтобы снова почувствовать конёк.       — Больше всего на свете я не хочу тебя травмировать, — сообщает Колесников, откатываясь от неё на три метра.       А Таня в нём иррационально уверена, её саму иногда пугает, как легко она соглашается на рискованно-высокие поддержки, которые потенциально могут повлечь за собой травмы разной степени тяжести. Так что она только улыбается в ответ на такое беспокойство, безошибочно распознавая в нём ни чуть не изменившегося с прошлого года Ваню, и соглашается на такую просьбу. Удивительно, но она, вспыльчивая по природе, иногда досадливо повышающая голос на безбожно тупящих звёздных партнёров, рядом с Ваней парадоксально успокаивается. Вместе с ним смеётся над его косяками, помогает их исправлять, и не находит ни одной объективной причины того, почему её сложный характер покорился этому высокому нескладному человеку. Таня не питала иллюзий на свой счёт: с ней действительно было трудно сладить, тернистый путь к олимпийскому золоту и раз за разом разворачивавшаяся в жизни драма закалили её, сделали несгибаемой, но и несговорчивой тоже. Она с презрением относилась к слабости, терпеть не могла нытьё и фразу «не получается», которую слышала на этом проекте слишком часто. Но Ваня ничего этого и не говорил, много улыбался и продолжал кататься, как ни в чём ни бывало брался за сложные поддержки после любого провала.       — Тань, ты торопишься? — интересуется он по окончании их первой и не особо продуктивной тренировки.       Тотьмянина по инерции смотрит на изящные наручные часики, но до предполагаемого конца рабочего дня остаётся ещё пара часов, а домой совсем не тянет.       — Нет.       — Тогда пойдём.       Таня даже не спрашивает, куда, ей, если честно, и не особенно важно. Она вкладывает свою руку в его ладонь и слепо шагает за ним, и в этом так много от этого архетипичного слабо-феминного образа, что ей бы впору поморщиться: она всегда восхищалась сильными женщинами, и сама старалась быть такой: решать всё в своей жизни самой, нести ответственность и за себя, и за семью, а теперь ей едва ли не в первые в жизни нестрашно уступить желанию позволить кому-то взять на себя ответственность за неё, а самой просто доверчиво ступать рядом, точно зная, что её защитят от всех невзгод внешнего мира. По какой-то сложнообъяснимой причине Ваня кажется именно таким человеком, которому она может довериться без оглядки: потому что он столько раз становился ей опорой на тренировках, потому что относился с подчёркнутым уважением к ней и её границам, её выбору, соглашался на все её идеи, но принимал за них обоих решения, на которые ей не хватало сил, как в тот день, когда у неё был приступ. Поясница болела с самого утра, но она глупо решила не обращать на это внимание, напилась обезболивающего и поехала на тренировку. Ваня с подозрением поглядывал на неё, а, заметив, что она морщится, требовательно спросил, в чём дело. Едва только узнал, что у неё тянуло спину, резко нахмурился, но нехотя поддался её уговорам продолжить катать номер про цирковую жизнь, а как только услышал тихий стон, сорвавшийся с её губ, когда он поднял её в поддержку, осторожно поставил её на лёд и безапелляционно заявил:       — Я вызываю скорую.       — Какая скорая, Ваня, у нас финал, мы не можем не откатать один из последних номеров, — она тогда сердито нахмурилась, — сейчас важна каждая сотая. Мы вылетим из проекта перед самым финалом!       Он наградил её тяжёлым взглядом из-под насупленных бровей, и видеть таким обычно расслабленного и улыбчивого Колесникова было настолько непривычно, что ей стало немного не по себе.       — Мне плевать на проект, — раздельно сообщил он, — Проектов будет миллион, а ты — одна.       Таня тогда покорилась, признав своё поражение, и он держал её за руку всю дорогу до больницы. А может, просто было в нём всегда что-то такое, отчего она вдруг позволяла себе становиться уязвимой, и это совсем не хотелось анализировать, хотелось просто быть. И Таня была. Это много раз отмечали люди со стороны: Навка, которая вечно пыталась сунуть свой нос, куда её не просили, и всячески намекала на что-то большее между ними, Алина, задававшая часто совершенно неуместные вопросы, даже Лёша, в конце прошлого сезона вслед за жюри обозначивший, что тоже никогда не видел её такой, какой она была в том сезоне.       Таня послушно идёт за Иваном, и так они оказываются сначала в его машине, где царит тишина — он почему-то не включает радио, хотя смущённо признаётся ей, что любит подпевать ему в пробках — и эта тишина разительно отличается от той, что повисает в последнее время между ней и Лёшей, эта тишина не давит, не напрягает. Таня сидит на переднем сидении, внимательно наблюдает за ваниным профилем, хотя здесь, наверное, вернее будет сказать — любуется, и совершенно спокойно отправляется в неизвестность, и чувствует себя такой бесстыже-влюблённой, что почти смущается, но она до сих пор в лёгкой эйфории от этой первой за долгие месяцы встречи. Это ненормально, наверное, такого не бывает в сорок, когда у тебя семья, дети, собаки, профессия и чётко известный сценарий дальнейшей жизни, но судьба — капризная штука, и Таня ничего не может с собой поделать, несмотря на свою железную, как ей казалось раньше, силу воли. Да и не хочет, если уж начистоту.       — Куда мы едем? — наконец спрашивает она, не узнавая своего голоса.       — Я всё ждал этого вопроса, — улыбается Ваня, — я недавно наткнулся на симпатичное тихое местечко. Не волнуйся, в это время там почти никого не бывает, так что тебя вряд ли кто-то узнает.       Она кивает, но хмурится: он странно говорит и в целом в его манере держать себя словно что-то изменилось, но она никак не может уловить, что именно. Он плавно тормозит и паркуется у невзрачного на вид здания, внутри которого оказывается совершенно необыкновенный ресторанчик. Там всё в каких-то лианах или ветках, а столы выполнены из невероятно приятной наощупь древесины. Это место почему-то навевает ассоциации с буддистским храмом — по крайней мере, огороженные посреди зал раковины, вода в которые льётся из свисающих с потолка длинных бамбуковых палок. Здесь удивительно тепло, и дело не в золотом сентябре за окном — Таня с удовольствием усаживается за столик, оглаживая мягкое дерево столешницы; Ваня с интересом следит за выражением её лица и протягивает ей меню.       — Рисовый пудинг из маракуйи? — она удивлённо приподнимает брови, — Ты как вообще отыскал это место? Откуда эти джунгли в Москве?       Ваня пожимает плечами:       — Это ресторан одного моего старого знакомого. Я был здесь не так давно на открытии, и вся эта атмосфера… Я сразу вспомнил, как ты говорила, что хочешь на ретрит-молчание, и представил, что, если улучить момент, когда здесь никого не будет, тебе должно понравиться.       — Ванечка, — она смеётся и чуть треплет его за руку, — здесь правда здорово.       И в этот самый момент она, наконец, понимает, что именно её смущало всё это время, что именно в Ване изменилось: он больше не носит обручальное кольцо. Колесников замечает её взгляд и весь как-то подбирается, но руки не отнимает, сжимает её кисть.       Они делают заказ, и Ваня, обхватив руками чашку с дымящимся чаем, всё же открывает волнующую обоих тему.       — Мы развелись в апреле, — ему явно непросто говорить об этом, и его дискомфорт отзывается тяжестью в её груди, — Было бы нечестно продолжать брак, который себя изжил. От этого было плохо всем, в том числе детям.       Таня находит его ладонь и сжимает в поддерживающем жесте. Она не говорит «мне жаль», потому что это было бы ложью — она законченная эгоистка, и ей не жаль, ей нравится то, как открыто Ваня ей теперь улыбается, как словно меньше боится её коснуться или что-то сказать. Но ей жаль, что он прошёл через болезненное событие, и что её не было рядом с ним в тяжёлое для него время.       — То есть, ты теперь свободный красивый мужчина в самом расцвете сил? — шутливо интересуется она.       Ваня чуть закидывает голову и смеётся открыто, действительно становятся олицетворением свободы на несколько мгновений.       — Нет, Танечка, я какой угодно, но точно не свободный.       Ну да, с горечью думает Таня, о чём она, разве может такой невероятный мужчина хоть несколько мгновений быть одиноким? Вокруг него всегда было множество самых разных женщин, а уж как только с пальца пропало кольцо, их количество, должно быть, увеличилось вдвое.       — Девушка, значит? — она пытается сохранить лицо и выдавить из себя улыбку. Тотьмянина отлично знает, что не имеет совершенно никакого морального права на ревность и уж тем более — на оборвавшееся и враз заболевшее сердце. Она вообще много на что не имеет права: сидеть вот так вот с ним, до сих пор не отпуская его руку, разглядывать крапинки в его грозовых глазах, любоваться ямочками на щеках, просто быть рядом с ним, чувствовать к нему всё то, что чувствует — на всё это она не имеет права, но разве сердцу такое растолкуешь?       — Тань, ты правда не понимаешь? — он смотрит серьёзно, словно бы даже немного укоризненно, — Я не свободен с прошлого августа, Тань. С тех пор, как встретил тебя.       Она несколько мгновений хлопает глазами, награждая его расфокусированным взглядом и пытаясь переварить полученную информацию, и, наверное, выглядит ужасно глупо со стороны.       — Я хочу, чтобы ты знала: тебя это ни к чему не обязывает, ты совершенно свободна в своих решениях, — говорит Ваня, пытаясь поймать её остекленевший взгляд, — и я приму любое, даже если ты захочешь остаться просто партнёрами по ледниковому или, если ты не захочешь меня видеть вообще, я уйду из проекта.       Она не отвечает, только чувствует, как на глазах наворачиваются слёзы, смотрит на него и никак не может наглядеться, и чувствует, как губы сами собой складываются в совершенно бесстыжую улыбку.       Ваня улыбается в ответ и целует ей руки.       Первый в этом сезоне номер им ставит Жулин, и песня, которую он приносит, бьёт по лицу наотмашь. Она символична настолько, что Таня едва не плачет, когда в ночи сидит на тёмной кухне и переслушивает её в наушниках. Саша не то знает что-то, не то обладает интуицией невероятного уровня, но Таня проживает каждую интонацию этой песни, каждую музыкальную и словесную фразу, и ей как никогда сильно хочется обнять Ваню. Ей действительно уже нечего терять кроме его любви, остальное и так потеряно: и брак, и моральный облик, и даже совесть, которая теперь молчит, понимая, что её бесстыже игнорируют. У неё, конечно, остаются её чудесные дети, но это совсем другое, это в принципе иной пласт жизни; им она будет верна всегда и ради них она пожертвует всем, но как никогда чётко осознаёт ванину правоту: детям не становится лучше, если родители пытаются спасти на глазах разваливающийся брак, если за столом во время ужина постоянно тягостное молчание вместо смеха и обсуждения проведённого дня, если родители перестают друг другу даже улыбаться.       С её стороны так рассуждать, конечно, лицемерно.       Таня грустно усмехается и обхватывает руками тёплую чашку. Их отношения начали портиться ведь не вчера, всё стало лететь к чертям ещё в ноябре, когда она счастливо улыбалась в ванин букетик белых гербер, проигнорировав высоченные лёшины розы. Только тогда она ещё надеялась, что всё как-нибудь магическим образом изменится, кто-нибудь придёт и волшебным ластиком сотрёт все её ошибки и так невовремя и противоестественно возникшие чувства. Ну кто влюбляется в сорок, да ещё и так слепо, как подросток? Подростком она была другой: вся в спорте, встречалась с какими-то парнями, потому что все встречались, но в голове всегда были только коньки. Лёша был таким удивительно-заботливым, бесконечно милым, стремящимся оградить её от всех тягот этого мира, что она тогда подумала — почему нет, он ведь будет замечательным отцом. И почему им с Ваней суждено было встретиться только сейчас, почему не двадцать лет назад, когда всё было бы в миллион раз проще?       Она надеялась, что всё станет проще, стоит только проекту закончиться, но этого не произошло, и она была этому неприлично рада, потому что в первый раз в жизни она узнала, что значит быть в другом человеке полностью, до остатка, и это знание она не променяла бы ни на жизнь без травм, ни на одобрение людей вокруг, ни даже на долгий, стабильный брак. Ваню и его любовь она бы не променяла ни на что. Мне просто нечего терять Кроме одной твоей любви Кроме одной твоей любви Ценою во весь мир