Двадцать седьмой день месяца холода

В двадцать седьмой день месяца холода Мэйв проснулась от того, что в «Золотую кошку» прибывала вода. Ренхевен, наполненный ядами и вонью тысяч чумных трупов, наконец решил забрать и это проклятое место. Мэйв задыхалась, а глаза резало сладко-острым ароматом гнили не хуже остро заточенного ножа из Пулвика. Миноги жадно грызли её лодыжки, а она сама не могла издать ни звука — лежала на своей замызганной кроватке как рыба, выброшенная на песчаный берег. Она слышала, как поют печальные песни киты — погребальная колыбельная мягко отдавалась в ушах. А потом Мэйв проснулась. Кусочек китовой кости со знаком Чужого, который она прятала под подушкой, был чуть теплым и, кажется, пытался заговорить с ней. Был двадцать седьмой день месяца холода, когда Мэйв проснулась от надсадного кашля, который скрывала подушкой. Если мадам Пруденция услышит, узнает — ей конец. Дождаться бы только раздачи эликсира, волшебной красной жидкости в ампуле, все говорили, что он поможет пережить чуму. За стеной послышался шорох. Мэйв испуганно дёрнулась — девочка её услышала? Как её там, Эмми, Элли, Эмили? Её держали взаперти уже несколько месяцев, и все остальные куртизанки, в том числе Мэйв, гадали, зачем и для чего. Владение секретами в «Золотой кошке» было их единственным оружием и гарантом безопасности. Но некоторые девочки, посвященные в какие-то тайны и отправляемые куда-то мадам Пруденцией, не возвращались. Мэйв подождала, когда боль в лёгких утихнет и расслабила плечи и руки. Разжала побелевшие пальцы на подушке. Дрожащими руками потянулась к дешёвым папиросам и закурила — подарок от одного удивительно доброго клиента, который напился в слюни от радости, что вот-вот покинет Дануолл. С такой же глупой улыбкой на лице он свалился с балкона прямо в Ренхевен. Мэйв не могла оторвать взгляда от того, как миноги жрут его тело. Она смотрела на это и вспоминала о детстве в Альбе — о Фестивале маслобойщиков и празднике живых и мёртвых. Они с мамой, одетые, как и все жители, в красные одежды, кормили морлийских угрей, веря, что это посланники мёртвых. Веря, что хотя бы один из них — от папы, ушедшего в море и не вернувшегося. Конечно, Мэйв давно не верила в эту чушь. Не верила она и в Семь запретов — китовая кость со знаком Чужого кричала об этом. Не сказать, что она и в Чужого верила, но что-то было успокоительное в этой штуке, которую она подобрала на берегу, наблюдая, возможно, за последним кораблём, покидающим город. В тот же день она впервые увидела плакальщика, на которого не обращали внимания крысы. Она запомнила лишь кровавые слёзы из его глаз и кислую вонь желчной рвоты. Мэйв никогда в жизни так быстро не бегала. За стеной вновь послышался шорох. Как бы Эмми-Элли-Эмили вновь не попыталась сбежать через вход для важных гостей... Хотя дверь в её комнату была заперта, а ключ был только у мадам, но у Мэйв было стойкое подозрение, что девчонка так просто не сдастся. Было в ней что-то знакомое. Хотя Мэйв видела её всего пару раз, это ощущение никак не покидало. Она как-то подсунула ей под дверь конфету — неслыханная роскошь в нынешние времена — но позже увидела сладость снаружи двери. — Как знаешь, — фыркнула Мэйв, говоря так, чтобы её услышали. И была проигнорирована. Нужно было вставать, узнать у девочек насчёт эликсира — может, раздача уже началась — но сил не хватало. Путь в два шага до стола показался вечностью, и Мэйв нетерпеливо потянулась к баночке с сушеными целебными травами. Их, конечно, нужно заваривать, но можно и разжевать. Кусочек китовой кости недовольно шуршал и шептал из-под подушки, как уголёк, брошенный в воду. В последний раз она его использовала как закладку для детективной книжки, но, пожалуй, стоит убрать эту вещицу в шкаф. Так спокойнее. Перед глазами немного прояснилось и Мэйв подумала, что даже сможет пережить этот день без рвотных позывов от клиентов. Она посмотрела на себя в разбитое зеркальце, прочесала пальцами темные густые волосы, нанесла краску для глаз на покрасневшие веки. Из-за расширенных зрачков не было практически видно зелёной радужки, но её и так узнавали. В этой обшарпанной комнатке с плакатом крематория Биттерлиф («Полное сожжение, останется только пепел. Бережно доставим тело из вашего дома») она была Мэйв — «мама, мама, почему ты назвала меня „отравленной“?» — а за её пределами Салли. О, как проклятые стражники любили поиграть в беспощадную, порочную и алчную Чёрную Салли и отважного капитана Жуля Ройбина! Может, всё-таки этот город стоило сжечь, а не затопить? «Золотая кошка» только просыпалась, и поднимавшаяся по лестнице Лоли, шедшая привести себя в порядок после важного клиента — Моргана Пендлтона, который, казалось, поселился здесь со своим братом-близнецом — с уставшей улыбкой сообщила, что мадам раздаёт порцию эликсира. Ох, Мэйв-Салли бы чуть-чуть, совсем капельку. Боль в груди становилась всё тяжелее и она напрягала живот и задерживала дыхание, чтобы не согнуться в приступе кашля. На её бледном лице явно цвёл румянец от напряжения. Мадам, как всегда в последнее время, была в скверном расположении духа — может, она и придумала занавески в «Золотой кошке», вот только теперь ни на что денег не хватало. Когда Мэйв получила свою дозу эликсира — «разбавь водой, это всё, свободна» — она впервые за долгие месяцы вместо тупой апатии испытала отчаяние. Красная жидкость едва прикрывала дно стакана. В двадцать седьмой день месяца холода беспощадная, порочная и алчная Чёрная Салли из «Золотой кошки» хотела расплакаться в своей обшарпанной комнатке с рекламой крематория на стене, по которой ползла паутинка чёрной плесени. Воду пришлось набирать прямо из-под крана, её вообще сейчас был дефицит. Зелье пахло как-то странно, не так, как раньше, но Мэйв просто зажала нос и выпила. Потом снова закурила, пытаясь изгнать неприятный вкус во рту. Потом вновь пожевала целебные травы и снова закурила. В расколотом зеркальце ей уже мерещились кровавые слёзы из глаз. Девчонка за стеной — Элли, Эмми, Эмили? — притихла. В книжке, которую Мэйв читала — детектив о пропавшей девушке из Морли, которую увезли в «Золотую кошку», не хватало нескольких последних страниц. Кусочек кости с выцарапанным на гладкой поверхности знаком Чужого — пел китовой песнью. Мэйв затошнило. Во рту было ощущение, будто она съела сырое и гнилое мясо, а не выпила чудодейственное зелье от чумы. Что-то было неправильно. «Мама, мама, зачем ты назвала меня „отравленной“?» В двадцать седьмой день месяца холода Мэйв, наверное, докуривала свою последнюю папиросу. Может, стоило почтительнее относиться к морлийским угрям и давать им больше угощений? Сигарета дрожала в пальцах, саму её трясло от озноба в скудной одежде куртизанки. Глаза жгло от краски. В двадцать седьмой день месяца холода Мэйв, наверное, докуривала последнюю папиросу, как почувствовала чьи-то крепкие горячие руки на своей шее. Угасающим взглядом Мэйв заметила на тыльной стороне одной из ладоней тот же знак, что был и на её поющей китовой кости. Перед тем, как потерять сознание, Мэйв подумала, что зелье-то наверняка было отравой — во рту был вкус трупов и Ренхевена. Когда она очнулась — не в своей убогой комнатке с недочитанным детективом, а на береговой линии Ренхевена, она уже не могла вспомнить, ни о чём была книга, ни как назвала её мама. В двадцать седьмой день месяца холода тысяча восемьсот тридцать седьмого года настал конец Чёрной Салли из «Золотой кошки», белокожей зеленоглазой красотки из Морли, чьи волосы были черны, как сама Бездна. По её щекам лились кровавые слёзы, а крысы не пытались напасть.