Эхо прошлого

Смоленск никогда не любил одиночество. Но жизнь его спрашивать о чем-то тоже не любила. Потому его единственной спутницей по жизни была та самая сучка с именем на О. Алексей, честно, не знал, чем заслужил всё это. Сколько он себя помнил, он всегда отдавал всего себя. Но не получал ответа. Рамка, которую он сжимал в руках, таила в себе старую фотографию, на которой были Смоленск и Великий Новгород. Вместе. Радостные. Друзья. Друзья. Секунда промедления, и рамка полетела в стену, а Алексей закрыл лицо руками. Устал. Как же сильно он устал. Устал сдерживать все свои чувства. Устал быть одиноким в толпе людей. Когда-то в нём был свет, свет любви, счастья и радости. Но он потух. Его залили ледяной водой, а потом затоптали, чтобы никогда не загорелся вновь. Они практически дети. Счастливые и наивные. В каждом слове, в каждой улыбке — искренность. — Алёш, смотри, я тебе венок сплёл, из ромашек, тебе к лицу! — щебечет Новгород, а искорки в глазах так и пляшут, как солнечные зайчики. — Свят, не дури, я же не девчонка, — хихикает Алёша, но голову под венок всё равно подставляет. — У каждого свои недостатки, — Святогор усмехается, но говорит так нежно, так ласково, — Но я тебя всё равно люблю. Слова ложатся на душу тёплым бальзамом, и Алёша думает, что он самый счастливый человек на свете. Только вот счастье длилось не долго. Оно прошло, и никто не заметил, куда оно делось. Никто не успел его догнать и попросить остановиться. — Свят, а мы всегда-всегда будем друг друга любить? — спрашивает Алексей. Они уже взрослее, они уже больше смыслят в жизни и больше ссорятся. Пару раз доходило до драки, но каждый раз всё оканчивалось объятиями и словами любви. — Всегда-всегда, Алёш, ты мой единственный, — бормочет Новгород, утыкаясь носом в светлую макушку любимого. — Ложь! Наглая ложь! — отчаянный крик сорвался с губ Смоленска, но через секунду он снова затих. Только плечи едва заметно сотрясались от беззвучных слёз. Горьких слёз настоящей боли, которую он познал слишком хорошо. — Алёш, ты придёшь на мою свадьбу? — Новгород выглядит действительно счастливым. Отчего же ему не быть? У него прекрасная невеста, сильная, уверенная в себе и при этом нежная, женственная и очень красивая Тверь. Смоленск всегда считал Василису их общей хорошей подругой. Тогда почему же сейчас он так ненавидит её? Хочет придушить собственными руками, лишь бы та улыбка, что Святогор раньше дарил Алёше, не доставалась Твери. — Конечно, приду, — давит из себя Алексей, а в груди что-то разбивается с таким грохотом, что, кажется, будто весь мир может услышать крах несчастного сердца. — Вот и хорошо! — Новгород же не слышит ничего. Он счастлив и по-настоящему влюблён. Любовь глуха и слепа к чужим страданиям. — Почему я не могу тебя ненавидеть? — надрывный шёпот разрезал пустоту комнаты. Тишина была ему ответом. Гулкая тишина одиночества. Той самой единственной спутницы по жизни. — Почему я до сих пор люблю тебя?! — Смоленск в отчаянии посмотрел на разбитую им самим рамку. Новгород с неё улыбался той самой улыбкой. Улыбкой, предназначенной Твери, которая фотографировала их двоих. — Алёш, мы слишком разные, нам вдвоём не ужиться, — Новгород говорит это после их очередной драки, вытирая с лица кровь из разбитого носа. — Что? Свят, ты чего такое говоришь? Ну подумаешь повздорили... — бормочет Алексей. Ему самому бы кровь с рассечённой брови утереть, но он слишком шокирован словами любимого. — Нам надо отдохнуть друг от друга, — качает головой Святогор, даже не желая слушать ответ. И уходит. Уходит, как оказалось, навсегда. — Если бы я знал, что ты больше не вернёшься, если бы знал, что это было прощание... — шептать всё это поднятой с пола рамке было бессмысленно. Хотя бы потому что Смоленск знал: даже если бы Святогор напрямую сказал ему, что больше его не любит, что всё это была детская игра в чувства, которых на самом деле не было, даже тогда сердце Алексея бы до боли сжималось при их следующей встрече, где Новгород уже влюблённо смотрел на Тверь и аккуратно крал её поцелуи. Прошло столько лет, а несчастное сердце до сих пор сжимается. Казалось бы, должно было притупиться, заглохнуть, забыться. Да, боль стала терпимее. Но так и не исчезла, не забылась, как не забылась и любовь. — Горько! — кричит Смоленск вместе со всеми на свадьбе, а у самого слёзы на глаза наворачиваются от нежного поцелуя молодожёнов. — Лёш, ты чего? — спрашивает рядом сидящая Калуга, с волнением глядя на соседа. — Да это от счастья за них, — улыбается Алексей. Улыбается так широко как только может, но Калуга только сочувствующе качает головой и больше не трогает с расспросами. Больше его никто никогда не трогал. Все просто свыклись с тем, что когда-то солнечный, хоть и серьёзный когда надо, мальчишка стал закрытым и грубым. — Знаете, сколько он перенёс, наверное от этого такой серьёзный. — Детство постоянно в войнах с Литвой и Польшей, тут хочешь не хочешь, а не до веселья. — Говорят, он едва не умер от страшной эпидемии чумы, повидавшись со смертью сложно радоваться жизни. Так одиночество стало единственным, кто пытался греть его израненное сердце своими объятиями. Вот только объятия у одиночества такие холодные, что Смоленск забыл, что такое тепло. Только воспоминания, те самые, далёкие, но до сих пор обжигающие сердце, оставались настоящим маяком. — За что?! — надрывный крик последний раз разорвал тишину комнаты. Смоленск устало сполз на пол. Он больше не может. Он больше не справляется. Но к утру он соберёт себя из мельчайших осколков и продолжит быть холодным и неприступным городом-щитом с обожжёнными чувствами, у которого нет ничего, кроме долга.