Broken Things

      Она красива. Бесконечно красива.       Так я подумал, когда впервые увидел её в наркологической клинике; так думал и позже, когда её тело обмякло на стуле, а голова была в плену смертоносного механизма, который я создал. Само олицетворение безвольности и беззащитности — подобное зрелище обычно вызывает жалость, но только не во мне. Глядя на её порванные чулки, я представлял, какой она могла быть. В тот день я сделал на неё ставку, прекрасно понимая, что на кону окажется слишком многое, но меня охватил азарт: хватит ли моих умений на реставрацию того, что другие клеймят неисправным.       День за днём я привыкал к её присутствию — вернее, мы оба старались приладиться друг к другу, как две детали. Знаю, ей пришлось гораздо тяжелее, чем мне. За внешней бравадой она прятала робость — безуспешно, надо сказать, ведь я читал её без труда, словно книгу. Несмотря на всю увлекательность, эта книга не хранила от меня тайн. По крайней мере так я думал тогда, в самом начале пути, считывая следы румянца на бледных щеках, неуверенный или резкий, в зависимости от ситуации, взмах руки, отмечая багровые полосы на коже, которые она безуспешно пыталась скрыть, оттенки интонации, малейшую дрожь ресниц.       Просто поразительно, насколько хорошей ученицей она оказалась. Когда читала или склонялась над чертежами, слушала мои пояснения или занималась вместе со мной в мастерской — я во всём замечал проявление её любознательности, стремление приблизиться к совершенству. Она старалась черпать знания отовсюду, хотя ей, непривычной к такого рода труду, и было тяжело концентрироваться подолгу на чём-то одном. Монотонная, кропотливая работа часто давалась ей нелегко, но она упорно преодолевала себя — и бездушные механизмы, словно по волшебству, оживали в её руках.       Гибкая, как лоза или глина, из которых удобно лепить и вить. Именно такие ассоциации приходили в голову при мысли о ней; но при этом она оставалась на удивление живой, пусть и сама этого не понимала. Она смеялась и плакала так, будто внутри неё обитает стихия, неподвластная человеческому естеству, и порой мне приходилось сдерживаться, чтобы не улыбнуться в ответ на её непосредственность.       Уже совсем скоро я поймал себя на том, что прислушиваюсь к гулкому звуку её шагов, что разносился по коридорам.       Я не пожалел ничего из того, что знал и умел сам. Разделил с ней и самое ценное — истину, доступную лишь немногим. Пока мы всё ещё шли вместе, рука об руку, но вскоре ей, избранной, предстояло в одиночку продолжить путь, суливший немало препятствий. Поэтому я проложил для неё маршрут, подготовил компас и ориентиры, чтобы и без меня она ненароком не сбилась с пути. Я заранее просчитывал возможные промахи, чтобы предостеречь её, оставить всё, что должно помочь и обезопасить. Но увы, я давал ей больше, чем она могла вместить.       Как же мне хотелось помочь! Я, смертельно больной, всеми силами старался вдохнуть в неё в жизнь, приладить недостающий кусочек пазла, который сделал специально для неё в надежде, что имплантат приживётся в чужом организме. Этим недостающим фрагментом была не только воля к жизни, но и просто воля — ведь силён лишь тот, кто в минуту ярости может себя сдержать.       Раз за разом я прощал, закрывал глаза на её выходки, исправлял ошибки, хотя отлично понимал — человек, не способный держать в узде собственные слабости, не должен продолжать дело моей жизни. А кроме этого, стал всё чаще замечать за ней признаки тщеславия. Если бы это была только амбициозность! Но нет. Не укрылось от меня и то, как она упивается ощущением власти над испытуемыми, позабыв о том, кто — и главное, для чего — дал ей эту силу и власть.       Но мучительнее всего оказалось осознавать, что её вера пошатнулась. В какой момент это произошло?.. Она оставалась рядом, и её тёплые ладони по-прежнему притупляли боль; смотрела на меня так, как никто никогда не смотрел; повторяла те самые обещания, что впервые произнесла больше двух лет назад. Как много времени у нас, оказывается, было, и как стремительно мы приближались к последней черте теперь.       Но пусть внешне мало что изменилось, она позволила себе усомниться — и зерно сомнения неизбежно должно было дать плоды.       Сломанные вещи не хранят, им возвращают исправность, если это возможно, либо утилизируют. Может, звучит жестоко, но в этом заключается суровая логика, неотъемлемый закон бытия.       Я стал готовиться к финалу нашей истории, совсем не тому, который планировал изначально. Но всё равно дал ей возможность самой сделать выбор — это был мой прощальный подарок, за который, я знал, она не поблагодарит.

***

      Когда она, распластанная на кафельному полу, поверженная и беспомощная, давилась собственной кровью, — такой же бордовой, как её губы, — я не мог отвести глаз, и говорил, и до неё доходил смысл сказанного, хотя с каждым ударом сердца жизнь вытекала и расплывалась красным; её взгляд был полон осознания и мольбы, а может, и чего-то ещё, о чём она не говорила и никогда не скажет.       В этот момент мне хотелось ободрить её прикосновением, так, как это делала она, и я протягивал руку в бессмысленном жесте, тянулся к ней, хоть и знал, что уже не смогу достать.       Моя Аманда. Она походила на сломанную игрушку — такая же нежизнеспособная, как я сам.       Но даже если так, это была самая прекрасная кукла из всех, что я видел.