Синонимы снега

      Шут думал, что хуже дня и придумать нельзя. Оказывается, можно. Улица была погружена в сумерки и пропиталась запахом сгоревшего бензина, отвратительным и назойливым. Включенный смартфон почти не давал света, он был бледным, синеватым, и едва освещал ряды машин. Парковка выглядела уныло. Двери в торговый центр с вывеской «Ашана» и «Cinema park» были заперты, в окнах царила темнота. Шут замёрз и страшно устал. Все, чего он мог пожелать — это добраться до квартиры и без сил рухнуть на мягкий диван. Но он был далеко и, кажется, потерялся. А ещё этот снег! В другое время Шут бы радовался, как ребёнок. Снежинки были крохотные, мельче капель дождя, четко вырисовывались на фоне сиреневого мрака, проткнутого шпилями высоких домов, неоновыми огнями, рекламными баннерами и светом из далёких окошек. Снег стелился под ноги, прилетал к капотам машин, резал глаза, вихрем кружился над землей и мокро целовал щеки. Но ни сияние, ни его нежная красота не привлекали Шута. Он задрал варежку к центру ладони и перчатку, которой закрывал заражённую Серебром руку, и коснулся своей кисти. Она была тёплой. В его крови билась жизнь, как сердце в груди.       Фитц был идиотом. Он уже какой день отказывался от встречи, был холоден и будто бы пуст. Шут пытался дотянуться до него мыслью, а он отгораживался. Все, что Шут успевал увидеть в его разуме — раздражение и усталость. Оно и понятно. Фитц пахал на нескольких работах и, тем не менее, послушно являлся в штаб в шесть утра, час сидел на собрании и занимался с новичками — он учил их местному языку, борьбе в рукопашную и на мечах. А потом возвращался и работал, работал, работал… Шут стиснул зубы. Его щеки запылали от стыда. Он не должен винить Фитца, это несправедливо. Шут должен помочь ему… Шут должен вместо него обучать новичков мечам, рукопашке, языку и всему тому, что может пригодиться им в жизни в новом мире, в новом городе. Но Шуту это не было интересно. Ему нравилось резать игрушки из дерева, сочинять песни и вместе с друзьями подбирать под них аккорды. Ему нравилось ставить театральные постановки, чтобы развлекать, вселять надежду или учить чему-то более важному, чем техника боя. Шут думал, что можно запрятать свои желания глубоко в зад или объединить их с просьбами Фитца. Но это невозможно. Шут не мог сражаться на мечах, вбивать в головы бедных попаданцев тонкости русского языка, географию и политическую обстановку, будто их можно именно вбить, как гвоздь в стену. А попытки учить, применяя собственные способы… кажется, они сделали лишь хуже. Шут всегда делал хуже и сознавался в этом перед зеркалом, закрывая глаза в пустой постели, идя в штаб по дорожке их опавших листьев.       Как нельзя вбить знание, будто гвоздь в стену, так Шут не мог подавить в себе желание заниматься любимым делом, не отдавая ни секунды тому, с чем мог бы справиться кто-то другой кроме него и Фитца. Безответственно. Жестоко. Шут знал это. И ничего не мог сделать. Более того, его до глубины души ранили просьбы Фитца «заняться уже делом», его постоянные напоминания. Да-да, дорогой, конечно. Сейчас Шут убьёт в себе что-то одно, не напишет песню, которая ему важна, не вырежет новую куклу, что будет венцом его творения, и займётся «важным делом», пока ты занят и пока ты медленно остываешь. И ведь Шут пытался! Искренне пытался делать то, что ему было уже поперёк горла, делать это лучше и эффективнее. Но все нововведения Фитц отметал, все творческие потуги — пресекал. «Мы учим их выживать в мире, где таким, как мы, не рады. Они должны уметь постоять за себя и товарищей, после чего — стать полноценными членами ордена», — повторял он Шуту снова и снова. Может, Шуту не хотелось? Единственное, чего он хотел, это Фитца: его доброго взгляда, биения его сердца под ухом и немного нежных слов. И тогда бы Шут сделал бы что угодно, хоть свернул себе голову. Это выводило из себя. Постепенно грусть угасала. На её место приходила злость. Почему Фитц не может принять ситуацию Шута? Почему не может подождать или заменить его кем-то более умелым? Почему ему так важно вечно напоминать Шуту, что он должен, и почему Шут должен делать ради Фитца все, даже то, что ему не хочется?       Он поскользнулся на тротуаре и дёрнулся вперёд, как остановленный натянутой цепью грузовик, после чего его ноги разъехались в разные стороны, и Шут влетел носом в землю. Яркая красная вспышка ослепила его, и холод пронзил лицо — боль сильнее, чем от кулака, охватила его. Шут вскрикнул, попытался встать и поцарапал щеку о грубый, едва образовавшийся лёд, и смог только перевернуться, сжимая шерстяной варежкой разбитый нос. Эта боль прилила к носу, распухла под кожей, потекла из ноздрей горячей кровью. Слёзы брызнули из глаз, смешались с ней, этой кровью, и Шут яростно стукнулся затылком об асфальт. Сука, сука, сука, повторял он про себя, твою мать, зараза, блять! Снег продолжал падать — перхотью, мраморной крошкой, осколками далёких холодных звёзд. Он ложился на Шута, обжигая глаза и обнаженную кожу на запястье и ноге — ботинок слетел с неё, носок задрался, обнажая пятку. В этот ужасный момент Шут почувствовал себя жалким, бесполезным существом. Может, и правильно, что Фитц остыл к нему, и их тёплые отношения увяли? Зачем ему такой неуклюжий хлипкий баран, который обязательно его подведёт в самый важный момент и поскользнётся на ровном месте, утащив Фитца за собой?       «Я не справлюсь без тебя. Ты должен это понимать», — услышал Шут его голос в ушах. Да пусть подавится, решил он со слезами на глазах. Пусть сам все делает, тем более, что и сам Фитц давненько не занимался своими обязанностями, мол, у него много работы, он занят, ты, Шут, должен это понимать. Сам же, небось, посмеивался над возлюбленным, или даже злился. Ведь у Шута много времени, и что там у него на душе — не имеет значения. Подумаешь, вдохновение теряет даже к тому, что нравится, подумаешь, сил ни на что не хватает: ни на себя, ни на друзей. Шут же с виду здоров, полон энергии, у него много времени, вот пусть машет мечом, а все его творческие начала, гаснущие, как свеча без воздуха, но столь любимые, подождут. Вот сейчас я встану, и пойду домой решительным шагом. Завтра в штаб специально не приду. Устрою концерт, проверю, насколько Фитцу плевать. Так, пытаясь встать, думал Шут. Затем он смирился с тем, как заледенели пальцы в мокрой варежке и как болят копчик и обе отмороженные ягодицы. Он стал искать телефон и разглядел во тьме, как засветился его экран… в метре от него. Ну, может, и хорошо?.. Так он точно не явится в штаб, и Фитц забеспокоится, наверное, и будет его искать. И найдёт вот здесь, замерзшего насмерть, приклеенного к асфальту. Ох, нет!.. Шуту как-то не хотелось замерзать насмерть, терпя боль, похожую на беспрерывных толчки в окровавленном носу. Так он подполз к телефону и увидел на разбитом экране сообщение от Фитца. Сразу нахмурился, решил не проверять, какое это конкретно сообщение. Пусть волнуется уже сейчас. Или не волнуется. Шут вздохнул. Решил, что лучше все же кого-то попросить о помощи. Или подползти к одной из машин и самому встать. Да, так и нужно сделать. И Шут сделал это — прополз к красной мазде, оперся на ручку двери, не замечая, как от его действий запищала сигнализация, и поднялся. Уже через минуту, поскальзываясь, он убрался с парковки, промчался мимо подмороженных клумб и остановился, сев на автобусной остановке.       Город погрузился в гегемонию клаксонов, пажарно-скоро-полицейских сирен и визг резиновых колёс при резком торможении. Мокрые дороги переливались всеми цветами радуги, как пятна химикатов, плавающих в заливе. Шут поперхнулся от ужасного запаха, включил телефон. Фитц написал одно слово: «Привет». Подозревая, каким будет первый вопрос, когда Шут ответит, он решил не отвечать вообще. Он прижимал варежку к носу, трясся от холода и гнева. А потом перестал смотреть в экран. Он задрал голову кверху, чтобы видеть один лишь снег на чёрной ширме ночного неба. Все-таки он был прекрасен, и Шут даже пожалел, что любимый не рядом с ним. «Привет», — наконец написал Шут. «Как дела?». «Норм. У тебя?». «Тоже». Вот такое у них общение. Затем Фитц прислал две фотографии: на коричневых листьях, устеливших собой землю, образовались и замёрзли прозрачные капли, точно листья эти плакали; и тучи в чёрном небе, окаймленными кругом мощных стеклянных небоскребов. «Здесь очень красиво, как ни крути, — написал он. — И ночью светло, и первый снег такой… необыкновенный, вот. Не как в Шести Герцогствах». Сердце Шута защемило. «Он красив, как ты, — его губы дрогнули в улыбке, но она тут же спала. Шут знал, как важно Фитцу помочь ученикам освоиться в этом огромном неизведанном мире. Шут должен понимать это также ясно и перестать делать то, что ему хочется, пусть это даже невозможно. Для Шута заняться тем, к чему душа не лежит, было также невозможно, как отрастить третий глаз. И он, сам того не понимая, начал писать о своих чувствах: — Я сделаю, я постараюсь, но…».