Об углах и людях

— Что ты здесь делаешь? Дик смотрел на него лихорадочно блестящими ясными глазами и совсем не казался сонным. Только что он метался на кровати, словно во власти ужасного кошмара или, напротив, весьма приятного и крайне волнующего сновидения, а теперь, приподнявшись на локте, щурился и морщил лоб, будто на уроке. — Не хочешь спросить, как я сюда попал? — хмыкнул Валентин и нащупал в кармане отмычку. Вообще-то ему следовало бы радоваться, что Дик не задался этим вопросом: каким образом один унар проник ночью в запертую снаружи комнату другого унара. Объяснения могли бы поставить Валентина в дурацкое и неудобное положение. Все, связанное с Сузой-Музой, для их развеселой компании по-прежнему оставалось загадкой. Один Валентин знал немного больше, причем уже давно, но не спешил этими знаниями делиться. Почему? Наверное, по привычке, но отвечать на это самое «почему» ему очень не хотелось. И, тем не менее, он сам подкинул Дику мысль, которая может очень быстро привести в этот самый угол. Но Дик, к счастью, пропустил его слова мимо ушей — впрочем, такое с ним случалось нередко — и спокойно ответил сам себе: — Ты мне снишься. — Интересная теория, — Валентин, выгадывая время, подтянул табуретку поближе к кровати и принялся устраиваться на ней так основательно, словно садился на норовистого коня. — Но я не имею привычки вламываться в чужие комнаты и даже чужие сны без всякой причины. Дик рухнул обратно на подушку и сообщил высокому темному потолку: — Ты желаешь мне добра. Почувствовав, что начинают гореть щеки, Валентин вдохнул и резко выдохнул сквозь стиснутые зубы. Здесь и сейчас его румянец никто не заметит, но на будущее от этой слабости следовало избавиться — и как можно быстрее. Собственно, Валентин давно уже начал, и ему казалось, вполне справился с собой, но проклятое сердце снова вышло из-под контроля в самый неподходящий момент. Наверное, потому он и подставился так глупо: необходимость отвечать на вопрос: «Зачем он сюда пришел?» пугала его еще сильнее, чем на вопрос: «Как?». — Я рад, что ты воспринял мой совет именно так, — сказал он вслух, чуть насмешливее, чем собирался. — Для тебя и в самом деле будет лучше отказаться от этой затеи. — Нет! — Дик сделал какое-то — под одеялом не видно — движение и тут же вскрикнул, словно от страха или боли. — Дик, пожалуйста! — с удивившей его самого горячностью взмолился Валентин. — Будь же благоразумен. — «Отличный аргумент, ну просто в самый раз для Окделла!» — Да и все равно у тебя ничего не выйдет. Рокэ Алву врасплох не застанешь. Ты только зря себя погубишь. Крайне неудачная формулировка, васспардский ментор словесности, если бы знал суть происходящего, был бы в ярости. Но Дик, разумеется, опять ничего не заметил и только помотал головой — русые волосы разметались по подушке и будто засветились в темноте. — Я думал об этом… — бессвязно, лихорадочно забормотал он. — Но я не могу… Выбор… Я думал убить Фердинанда или Дорака… — Зачем? — после небольшой паузы удивился Валентин. — Смерть Фердинанда ничего не изменит. А место Сильвестра немедленно займет другой. Скорее всего, Манрик. И будет только хуже. Дик снова повернул к нему голову, и Валентин спохватился, что опять начал думать вслух. Но в серых глазах стоял плотный туман, как на последних уроках геометрии. Похоже, Дик ничего не понял. Он что, ничего не знает о том, что происходит в Талиге? Впрочем, может и не знает. Даже в Васспарде в открытую смеялись над царящими в Надоре дикостью и безграмотностью. — Ты — Придд, — сообщил Дик величайшую тайну. — Ты должен понять. Валентин беззвучно выругался. Сам виноват. Он ведь знал, что подобный разговор рано или поздно свернет именно в эту сторону. Наверное, следовало радоваться, что сейчас, а не в Старой галерее, при Арно и Катершванцах. — Что я должен понять? — Алва убил моего отца. Это дело чести. «Алва спас моего брата», — мысленно возразил Валентин. Он старался не оперировать эфемерными, да еще и настолько затасканными, категориями, но, вероятно, это тоже было «дело чести». Создатель, какая глупость! Наверное, следовало рассуждать о политике. Валентин почти слово в слово помнил то, что говорил ему Юстиниан, но повторить не поворачивался язык. И не потому, что это было бы бесполезно. Он даже не подумал о том, подействуют ли подобные аргументы на Окделла. Просто настоящие мотивы его возражений тоже сводились к чему-то сугубо личному. А от привычки врать хотя бы самому себе Валентин поклялся избавиться. — Я не могу вернуться домой, — вдруг отчетливо и очень твердо сказал Дик. — Тем более так. Пусть лучше меня убьют. Я хотя бы попытаюсь. Наверное, даже ты не сможешь этого понять. Валентин вздрогнул. — Отчего же? — Перед глазами отчетливо встали васспардские озера, их с Юстинианом любимая беседка на вершине холма — и верхний сад с идеально расчищенными дорожками и закрытой калиткой. — Но самоубийство — не выход. А то, что ты задумал, иначе назвать нельзя. — Он помолчал немного, а потом выпалил: — Я тоже не в восторге от той судьбы, что мне выбрали. Я думал… отказаться, — пробормотал он, отчаянно пытаясь отделаться от мысли, что выглядит сейчас не многим разумнее самого Дика, когда тот бессвязно рассказывал о своих попытках выбрать, в кого же завтра попытаться всадить кинжал. Выразиться яснее Валентин не решился. Хотя суть была предельно проста: он не мог, просто не мог так подставить отца. Даже после всего, что произошло в их семье. Он не мог сам выбрать между отцом и — не Алвой и не Талигом — братом. И решил смириться, продолжать плыть по течению. Временно, ведь пока есть жизнь, есть и надежда. Леворукий, какие глупые — бессильные! — отговорки. Дик опять приподнялся на локте, снова сморщился, будто от боли, и задумчиво протянул: — Ты говорил: не обязательно загонять себя в угол, чтобы встретиться с врагом лицом к лицу. Но, знаешь, чтобы понять, кто же на самом деле твой враг, в угол себя загонять тоже не обязательно. Валентин дернулся, практически свалился с табуретки, в мгновение оказался на коленях рядом с кроватью. Вблизи стало заметно, что на щеках у Дика горит невероятно яркий, нездоровый румянец, а на губах играет мечтательная улыбка. — Что ты хочешь сказать? — прохрипел Валентин. Дик чуть переместился, пододвинулся еще ближе, протянул к нему левую руку. — Между нами даже больше общего, чем кажется на первый взгляд, правда? — Дик, я… Да у тебя жар! Только теперь Валентин заметил, что тот и в самом деле весь горит. Бессвязность выражений, прерывистое дыхание, гримасы боли — все это было проявлением не волнения, а настоящей болезни. Наверное, простудился в Старой галерее. Не зря отец Герман вышел из себя, когда нашел их там. — У меня жар, — охотно согласился Дик. — А ты — мой бред. И прежде, чем Валентин успел возразить, прижался губами к его губам. Неловко, по-детски, но лихорадка, будто чума, немедленно вгрызлась в новую жертву. Валентин вспыхнул, как факел; он уже не понимал, не мог понять, кто их них двоих горит — и от чего. И только сильно, до синяков, сжал руку на чужом плече и открыл рот, чтобы углубить поцелуй. Но Дик вдруг отстранился и с глухим болезненным стоном рухнул обратно на подушку. Валентин мгновенно, инстинктивно разжал пальцы и попытался собраться с мыслями. Но в голове еще более навязчиво, чем два часа назад, вертелось только одно: — Дик, пожалуйста… — Да, — забормотал тот, кажется, окончательно проваливаясь в забытье, — конечно. Ты приходи. Если я останусь жив. Ради этого можно… Во сне все можно… Валентин пришел в себя только в коридоре. Устало привалился к закрытой двери, запрокинул голову, закрыл глаза. По переходам, как это часто бывает в старых аббатствах, гулял ветер, почти приятно обдувал разгоряченную кожу. Вероятно, следовало бы побыстрее вернуться к себе, пока его не поймали. Однозначно следовало бы отлипнуть от дубовой панели и запереть дверь — если этого не сделать, слуги утром наверняка заметят. Возможно, следовало бы рискнуть и разбудить лекаря, хотя вообще-то от простуды не умирают. Впрочем, пока Валентин ни о чем таком не думал. В голове все еще навязчиво вертелась одна — та самая — мысль. — Дик, пожалуйста, — повторил он темневшему в окне клочку ночного неба и печально мерцающим звездам. — Пожалуйста, не заставляй меня выбирать.

Конец