Все, что я могу.

— Нет, ваше величество, я не переселенец, я эмигрант. Да, совершенно верно, и захочешь, да родина не даст о себе забыть. Особенно если с первого взгляда видно, кто ты такой. Да ничего страшного. Чужаков нигде особо не жалуют. А это зависит от страны. У нас в Мистралии принято чуть ли не фыркать в лицо незнакомцу, если у него светлая кожа и волосы, не в обиду будь сказано вашему величеству, да и ребятишки могут увязаться. А вот в Лондре, наоборот, никто и не покосится, и слова худого не скажет, но сразу чувствуешь, что ты сам по себе, а они сами по себе. Вроде и не обидели, но как забором отгородились. В Голдиане — там совсем просто. Там, как говорится, неважно, откуда ты, какой веры и какого цвета у тебя кожа — главное, есть ли у тебя деньги. Да, это местная шутка, мне тоже понравилось. А на родине чего только о них не наслушаешься — и жлобы, и хамы, и вместо Святого писания у них биржевые сводки, а вместо сердца пламенный мотор. Но если родную пропаганду принимать всерьез… Занятная страна, не знаю, смог бы там осесть или нет. Узнал бы получше, будь у меня время, но не продлили вид на жительство. У вас тут в Ортане — нет, грех жаловаться, чувствуешь себя не хуже людей. Наверное, потому, что столица, народу много, со всего континента, кого только нет. Из Хины, из Галанта, из Поморья. Бедные, богатые, честные, уголовники, маги, мистики, барды, герои, иные и на людей не похожи. Удивлялся первое время, потом привык. Что? Нет, не страшно, вот чего точно нет. Я пожил на свете и знаю, чего в этой жизни следует бояться. Нет, ничего, это нормально. Все интересуются. Если из Мистралии, значит, непременно либо повстанец, либо правительственный агент под прикрытием. А я обычный, ничем не примечательный гражданин. Нет, даже в муниципальной тюрьме ни разу не побывал, не говоря о лагере или что похуже. Вот вы молчите, знаете, о чем речь, а непосвященные всегда удивляются — куда уж хуже? Спокойно, хуже скоро будет. Это уже наша национальная шутка. Понимаете, родина — это у всех нас, мистралийских эмигрантов, очень больное место. Любимая мозоль. Что она, родина, одна и прекраснее всех — это тебе вдалбливают чуть ли не с младенчества. Но раз уж я вырвался из ее материнских объятий и могу говорить не опасаясь… Вы же знаете, что у нас творится в последние годы? С вашей разведкой вы о внутренних делах Мистралии небось знаете больше, чем сами мистралийцы. Учитывая, что страна закрытая, в газетах цензура, да что я вам рассказываю. Стоп, тут я неправильно сказал. Все это творится не только последние годы и даже не последние тридцать лет. Но я имел возможность на своей шкуре испытать счастье быть мистралийцем и говорю вам — у нас ничего не меняется. Вернее, все может измениться за десять лет и ничего — за двести. Не помню, кто это сказал, но сказано точно. Переворот за переворотом, а будто и не было ничего. Свергли тирана — не расслабляйся, скоро почувствуешь, как хорошо тебе при нем жилось. Потому что сверг его не ты. Понимаете, чтобы по-настоящему поменять жизнь, нужно, чтобы людям, которые ее меняют, было что терять. Простите, я коряво выразился, как заговорю об этом, вечно на взводе. Сейчас успокоюсь. О чем я? Так вот — у человека должно что-то быть, за что он захочет бороться. За что будет готов, если придется, умереть. Да, имущество, права и вольности, но главное — честь. Возможность почувствовать себя человеком, от которого что-то зависит. Хочешь правильно свергнуть тирана — свергни его сам. Но для этого же сперва нужно иметь правильное представление о чести. У нас в Мистралии о ней только и твердят, — честь Родины, честь кабальеро, честь женщины. А на практике беречь свою честь означает, чтобы соседи тебя боялись, а также готовность убить любого, кто тебе не то сказал или косо посмотрел. Берут пример с Родины, она тоже готова прихлопнуть любого, кто не то что косо посмотрит, а просто подвернется под руку. Под карающую длань закона. Ох, не знаю. Очень может быть, что перед каждым переворотом очередные революционеры именно такое и говорили. Но ничего умнее мне в голову не приходит. Это еще одна наша беда. Понимаете, мы разучились думать. Люди кричат, что правительство врет, и тут же по первому слову этого правительства идут, куда им прикажут. Нет, нет, конечно, не все, но многие. Слишком многие. Сколько человек должны выступить разом, чтобы действительно что-то изменить? И что должно случиться, чтобы они собрались, объединились, столковались? И чтобы не передрались после победы? Горячие мистралийские парни? Простите еще раз. Да, нельзя жить только этим. Никакой жизни не хватит. Поговорим о хорошем. Я ведь устроился здесь, несмотря ни на что. У вас совсем неплохо, а против нашего так просто рай. Я даже могу работать по специальности… Ну, почти. Я историк. Там был профессором. Здесь приняли на работу в архив. А дома, по вечерам, я веду собственную летопись. Все, что я могу — фиксировать. Так ли это много? Ну, не скажите. Один переселенец из двадцатого века рассказывал — был у них такой лингвист. Вел летопись языка. Сейчас, подождите, тут у меня записано… Да, я все записываю для истории, это важно. И пусть история чужая, люди-то везде люди. Вот, нашел — Виктор Клемперер, «Язык Третьего рейха».