Идущие в никуда

      — Хватит жрать!       — Но я… быа! — он встретился с её яростным взглядом и швырнул шаверму в мусорный бак за своей спиной. — Она такая вкусная, эта штука!       — Ты себя в зеркале видел? — Рей продолжила идти, повернувшись к Финну лицом, точно не боялась выйти на проезжую часть и встретить несчастный конец под колёсами фуры. — Растолстел, как панда из мультика!       — Ничего подобного! Это я так просто в пуховике выгляжу!       — У тебя соус под носом. Вытри, а то тошно смотреть.       Ночь была светлая, пусть без звёзд и луны: городские огни отлично заменяли небесные светила, так что в лужах отражались неоновые вывески и расплывчатые сияющие очертания электронных рекламных баннеров. Почти как дома, где каждая вторая планета — технологический прорыв. Только воздух был другим, таким душным, тесным, что легкие сжимались. Финн с кислой миной шел вперёд, только вперед, сминая ногами брошенные алюминиевые банки от колы, примерзшую к асфальту жвачку и черные влажные окурки. Рей шла спиной вперёд, продолжая прожигать друга взглядом своих внимательных тёмных глаз. От этого взгляда, признаться, у Финна всегда бегали мурашки.       Они вышли из переулка, дружно прошлись по луже, намочив джинсы и стоптанную обувь. Рей наконец соизволила идти нормально. И вскоре они, сами того не заметив, забрели в старую часть города. Высокие дома закончились, потухли разноцветные светофоры, прервался шум клаксонов и двигателей. Кривые деревья, устроившиеся рядком вдоль старинных особняков, сбрасывали последнюю листву. Они усеивали пушистые газоны, цеплялись за разросшиеся вширь колючие кусты роз, их уносил холодный осенний ветер, раскручивая, точно в вальсе, и они растворялись в беззвёздной темноте. Это зрелище навеивало жуткую хандру. Финн смотрел, как падают мёртвые листья, как скребутся в окна голые ветки, и ему хотелось найти в кармане пистолет да и выстрелить себе в висок.       — Какой мультик тебе нравится? — прервал он молчание. Рей, которая шла сбоку от него, вдруг остановилась, глубоко задумавшись. Финн тоже остановился, повернулся к ней. Теперь её глаза казались чуть светлее. Как будто заносчивость, с которой она, видно, родилась, отступила, и постоянно хмурое лицо — с которым она тоже, похоже, с неудовольствием появилась на свет, — расслабилось. Финн понял, что любуется: в открытую, не опуская стыдливо голову или делая какую-то глупость, чтобы сойти за дурачка.       — «Суперсемейка». Или «Холодное сердце», — ответила Рей спустя время. — Каждый раз, когда по СТС показывают «Холодное сердце», на диване уже сидит один чувак в перчатках. Я ему обязательно приношу пакет с кукурузными зёрнами, он снимает перчатку, касается пакета, и попкорн так и летит во все стороны. Ну а ещё потому что там классные песни. «За окном уже сугробы», к примеру.       — А мне «Смешарики» нравятся. В них есть что-то такое… душевное.       Рей посмотрела на него со смесью ужаса и жалости. Так что Финн сразу поверил.       — Господи, ты что, в депрессии? — воскликнула она. — Тебе нужна помощь?       Он задумался. В его мыслях все ещё танцевали листья, будто они — он и его подруга, так и не встретившиеся в танце, о котором мечталось, обнимая подушку и плача под «The Power Of Goodbye» Мадонны. Финн скучал по своему миру, по безграничному космосу и планетам, одна удивительнее другой. Но точно не скучал по изматывающим боям, миссиям, в которых главное не умереть, и по нескольким тысячам солдат, деливших с ним обеденный стол, а после пытавшихся убить. Рей тут же улыбнулась. Она улыбалась обычно, ни капельки не красиво, у неё зубы были кривые, губы — потрескавшиеся. Но для Финна она улыбалась по-особенному, и это «по-особенному» было жидким металлом на рану, что оставили непроизнесенные признания. Так что да. В некотором смысле он был в депрессии.       — Эй, да ладно тебе! — Рей заметила, как друг сгорбился, опустив голову, и встревоженно оглянулась, когда он молчаливо пошёл дальше. — Извини, дурацкая была шутка. «Смешарики» очень умный сериал, и он абсолютно для всех. И для грустных, и для веселых, — она поравнялась с ним и попробовала заглянуть в лицо. — И извини за шаверму! Ты не толстый, просто… просто у меня такой юмор, окей? Ужасный юмор.       Они быстро прошли через старый город и, виляя между одноэтажками и деревьями неожиданно возникшего у них на пути парка, вынырнули на площади. Оттуда, если приглядываться, виднелись верхние этажи так называемой «культурной зоны», а если развернуться на сто восемьдесят градусов — район ночных развлечений: клубов, казино, дорогих ресторанов, залов игровых автоматов. Оттуда били прожекторы и гремела музыка, от которой вяли уши. Финн огляделся. Они прошли под тенью огромного винного музея, нырнули в другую, древесную, и сели на скамейку, на которой какой-то детсадовец написал «Я НИНАВИЖУ ЛЕВУ».       Пошёл мягкий, уютный снег. В него бы, как в пух, закутаться и уснуть, забыв обо всех своих бедах. Но снег был мелкий, и он таял, едва коснувшись человечьей кожи. Финн попробовал улыбнуться, ведь снег был красивым. Затем заметил, что Рей, оказывается, без шапки и шарфа. Он всегда замечал, в чем она — иногда даже запоминал, какие носки она одевает, тёплые или обычные, и недовольно мычал. Она одевалась, как ей хотелось. Он не перечил, а может, стоило: «Рей, на улице минус двадцать. Рей, пустая твоя голова, на улице середина августа!». Чувствуя вину, Финн снял с себя шапку и нахлобучил на подругу. Хотелось закрыть и её белую шею, да вот незадача — на нем самом не было любимого шарфа с раскраской Пуффендуя.       — Ты чего?       — Ничего. Не хочу, чтобы ты заболела, — и краем глаза заметил, что Рей покраснела. Явно не от холода. От холода, решил Финн, краснеют по-другому. Впрочем, краснеть-то он сам не умел, лишь чувствовал покалывание в щеках, и не ему судить, как краска разливается по коже. Это была надежда отчаявшегося, когда ты видишь то, чего нет, или то, что есть, и Рей покраснела от смущения, от благодарности, хоть от какого-то нежного чувства. И больше он на неё не смотрел. Только на снежные хлопья, похожие на высеченные из луны искры. Первый снег этой зимы. Торжество поднялось в груди. Финн вдруг подумал: круто бы стать ребёнком, сплясать и слепить снеговика на пару с такой же маленькой Рей.       Дрожь сотрясла его, трепет костром зажегся в животе, когда Рей положила свою руку на его и, усмехнувшись, взглянула на него.       — Хватит обижаться. Я шутить не умею, прости, и не хочу, чтобы ты был… таким молчаливым.       — Я не обижаюсь.       — Что тогда с тобой?       Он не знал. Обижаться на свой страх сказать «Я люблю тебя» глупо, но так, похоже, Финн и вёл себя. Он дулся, думая, что Рей не любит его, а ведь даже не спрашивал. И дулся от того, как боязно взглянуть на неё прямо и выложить все как на духу. Может, сейчас самое время? Набрать побольше воздуха и протараторить: просто ты мне нравишься не как подруга, но как девушка, которой я бы покупал цветы на последние деньги.       — Погода влияет, — пожал он плечами.       — Хм, — она продолжала улыбаться. У Финна защемило в груди, сперва он даже спутал это чувство с сердечным приступом. Он вспотел, поёжился. Тогда Рей убрала руку с его руки, опустив самооценку нашего героя ниже нуля, размяла мышцы, встала. Она, кажется, хотела уйти, не попрощавшись. — Спасибо за шапку. И за прогулку. Это все было очень мило.       «Да, конечно. И ты уходишь, будто я тебя задел, и я веду себя так, будто ты задела меня».       Фин тоже встал. Спросил:       — Может, тебя проводить? На улицах ночью опасно. Мало ли что случится… — а сам стиснул зубы и спросил себя: я что, серьезно это говорю?       — Все будет в порядке. Это говорит тебе человек, побивший своего тридцатилетнего племянника, или кто он там мне, светящейся палкой, — с этими словами она поцеловала его в щеку, и её губы были мягче и пуха, о котором мечтал Финн, и голоса Мадонны. Поцелуй стрелой поразил его в самое сердце, и жизнь в нем замерла на то время, что губы Рей касались его кожи. До него донеслось только эхо слов: — До завтра, Рочестер!       Перед тем, как отключиться, он подумал:       «Кто такой Рочестер?»