Параллельные перекрестки

*** Что такое жизнь?... …Глупый вопрос, наверное. Кому ни задай, в большинстве случаев отмахиваются или выразительно крутят пальцем у виска – мол, других дел полно, чтобы еще помимо них время тратить на подобные размышления. У одной корова не доена, у другого поля пшеничные скосило засухой недавней, у третьего ветром ураганным хлипкую крышу дома снесло ко всем чертям, четвертому монет не хватает себя да семью прокормить, пятый прячется от жаждущих выбить – в прямом и переносном смысле – карточный долг, шестая от рассвета до заката разносит выпивку вечно пьяным посетителям, а по ночам, возвращаясь домой, каждый раз рискует напороться на слишком ретивых любителей «сопроводить», да не безвозмездно… Седьмой коротает дни на городских воротах, восьмой следит за порядком в городе, девятой вообще не до раздумий, потому что жизнь ее принадлежала новорожденному чаду, а теперь, когда по всему королевству утих детский плач, и вовсе утратила смысл. Десятый праздно восседает на троне, одиннадцатый плетет интриги за дворцовыми стенами, двенадцатая в птичьем облике летает по королевствам в поисках непонятно чего и непонятно зачем… Хотя почему непонятно… Чего и зачем – для Лютика давно уже секретом не было. Филиппа Эйльхарт – глаза и уши главы Реданской разведки, Сигизмунда Дийкстры, не самые чтобы сказать надежные (все же чародейка, а с этой братией всегда следует держать ухо востро), но более или менее правдивые, особенно при взаимном совпадении интересов – разыскивала по всему Континенту одного конкретного менестреля с разбитым в осколки сердцем, сломанной в Оксенфуртских доках лютней и стертыми почти до прозрачности подошвами сапог. А вот этот самый менестрель, несмотря на остатки наивности и восторженно-осознанного понимания собственной значимости в не самой безопасной для жизни миссии по спасению представителей народа Seidhe от преследования реданскими властями и враждебно настроенными горожанами, все же был не настолько недалек умом, чтобы не сообразить – Дийкстрой движет далеко не благородство и сочувствие к эльфам, главный шпион всея Редании преследует иные цели, и в иных интересах. Собственных ли, государственных – для Лютика, добровольно ввязавшегося в работу на Королевскую разведку, значения особого не имело. Так или иначе, о безвозмездности и речи не шло, а потому Дийкстра, как понимал менестрель, в любом случае затребует ответную услугу. И что-то не просто подсказывало-шептало – предупреждающим набатом стучало в висках бедного менестреля, усиливая и без того не желающую уходить головную боль, – что ему предстоящее вряд ли понравится… впрочем, Лютика никто не спрашивал, разумеется. …жизнь – это иллюзия, отстраненно подумал бард, медленно плутая в лабиринте запутанных коридоров старой ведьмачьей крепости в нахрен ему не сдавшихся (ну почти) поисках комнаты, ставшей его весьма кратковременным пристанищем в Каэр-Морхене. Иллюзия собственной дороги, иллюзия своей значимости для кого-то, иллюзия свободы выбора, иллюзия жизни как таковой вообще… что, если жизнь – это просто выпавшая насмешнице-Судьбе чужая карта в игре, что ведет Вечность? Или просто одна из точек на кубиках костяшек, что катятся, переворачиваясь и падая, предваряя очередной выбранный кем-то ход? Конечно, Лютик не считал себя ярым приверженцем распространенных теорий о Предназначениях, Предзнаменованиях и прочих высказываниях подобного рода, но… …но. То самое чертово «но», мысленно выругался менестрель, падая на застеленную тонким истертым одеялом кровать. Спине это понравилось мало, но Лютик, сцепив зубы, лишь поморщился. «Но» перед глазами до сих пор стояли слишком яркие (гребанное чересчур эмоциональное восприятие произошедшего со стороны служителя муз) картины недавней битвы, а в ушах звенели, оглушая равнодушной неизбежностью, случайно услышанные слова. «Что предначертано, того не избежать… Нас трое, и мы будем помогать друг другу…» Предначертано. Если даже ведьмак, не верящий ни в богов, ни в чертей, и последние двенадцать лет только и пытавшийся сбежать от Предназначенного (случай с джинном – яркий пример, ага, Лютик на собственной шее испытал последствия словесно подтвержденного годами позднее сопротивления Геральта водоворотам всеведущей Судьбы), теперь решил покориться предвещенным кем-то когда-то в древние времена предсказаниям неизбежного тотального п***ца по вине одной чересчур высокомерной Цинтрийской княжны, то что уж говорить об остальных, кто добровольно вознамерится составить компанию этому новоиспеченному папаше в защите новоприобретенной дочурки? Цирилле, похоже, все равно, куда, лишь бы с Геральтом – по крайней мере, пока княжна не закрепит ведьмачьи навыки да не научится контролю Хаоса у вновь обретшей силу чародейки. Сама же Йеннифер под влиянием всплеска привязанности к непробиваемому охотнику на монстров – да, похоже, тут действительно нечто большее, чем просто магия джинна, вот только любовь ли это, черт его знает, – конечно же, последует за ведьмаком и девчонкой… да-да-да, «я тебя не прощаю» и прочая дребедень, но Лютика не обманешь. Чувствует Геральт к ведьмочке Йеннифер что-то помимо вполне объяснимого влечения, ведь не чувствовал – не радовался бы так их предыдущим встречам, не злился бы при последнем расставании, так что… …может быть, жизнь – это дорога? С обязательным началом и неизбежным исходом. То ровная и прямая, то с резкими поворотами, выбоинами и ухабами. То одинокая и самостоятельная, то на короткое время пересекающаяся с незнакомыми или известными, безобидными или опасными, когда главное – не позволить утянуть себя на чужой путь, не свернуть на тропу в никуда, суметь удержаться на собственной дороге или, если все же увлекся прогулкой по сторонней тропинке, суметь вернуться на прежнюю колею. Шагать по ней – проторенной (предназначенной? подготовленной?) кем-то (чем-то?) заранее… или же – выстраиваемой в процессе пути? Не на вечную ли дорогу ли похожи странствия охотников за чудовищами? Возможно. Одно ясно – простит Геральт свою чародейку. Рано или поздно, так или иначе. Потому как вышло – случайно, намеренно ли, но сошлись тропы Предназначенного, Желанного и простого ведьмака, по одной дороге этим троим идти теперь, времени да приключений совместных впереди достаточно, чтобы обговорить, прояснить все, понять друг друга да снова сблизиться. На счастье или на беду, и для кого – сие уже другой вопрос, Лютику не интересный. А даже если и интересный, кто отвечать-то будет? «Нас трое…» Вот именно. Трое. Менестрель закрыл глаза. Под веками кололо неприятно и остро. От холода. Конечно, от холода. А еще от пыли, что, кажется, навсегда поселилась в волокнах старого жесткого одеяла. И в горле першит и жжется по этим же самым причинам, и никаким другим… …к черту. Себе-то уж врать необязательно. «История с Геральтом оставила у тебя горький привкус…» …жизнь – это битва? Каждодневное, непрекращающееся противостояние миру, его козням и нападкам, его неприятию со стороны одних по отношению к другим, кто выглядит, говорит и ведет себя иначе. Ведьмаки против монстров. Люди против ведьмаков. Эльфы против людей… да мало ли таких «против» найдется в чьей-то отдельно взятой судьбе? Поискать при желании, так с головой засыплет, затянет, не выкарабкаешься, даже если захочешь… У Йеннифер, наверное, было нечто похожее. Каждый шаг, каждое слово, каждое действие – против кого-то, лишь ради себя, свои желания, свои цели, своя правда. Даже боль – и то, только своя. Та столь внезапно пробудившаяся человечность, уязвимость и неловкое сочувствие, что удалось увидеть менестрелю – всего лишь обусловленная потерей Хаоса слабость, от которой чародейка и сама не в восторге. Для нее открыться – значит, проиграть. Несколько дней-недель в пути – и вернется все на круги своя, и превратится Йеннифер снова в замкнутую и холодную красавицу-наставницу для Цириллы да страстную партнершу по ложу для ведьмака. И только одному Лютику останутся на память отчаянно-искреннее объятие в трактире, неожиданно откровенный разговор в доках да внезапное рискованное для жизни спасение из лап мага-огнеплюя. Короткие минуты взаимодействия с настоящей Йеннифер, редкие и потому бесценные. «…горький привкус…» Это да. А еще – с примесью соли. И холода. И скрипящей на зубах пустоты. И молчания, застрявшего в груди нежеланием говорить и петь, и все же насильно, через боль и лед, раз за разом разбиваемого веселой музыкой и нарочитым бахвальством. И неважно, что колкое льдистое крошево жжет и царапает горло при каждом слове, и что глаза слезятся вовсе не из-за пляшущих свечных огоньков и мутных взблесков-бликов поднимаемых вверх стаканов, кружек и кубков… какая разница? Главное – пальцы уверенно зажимают лады и бьют по струнам, улыбка настолько привычная, что уже почти не кажется вымученной, голос не дрожит, звенит колокольчиком, стелется рассветным туманом, льется рекой-ручейком… …или жизнь – это все-таки река? С тонким, чуть заметным, но живым истоком, журчит-переливается через камешки, набирает силу и глубину, превращаясь в разгул первобытно-яростной стихии, стремительным потоком наталкивающейся на камни и разбивающейся о них. А потом, поймав мириады сверкающих капель и вернув их в свое русло, упрямая и беспокойная, несет в быстром течении непокорные воды, размывая и разрушая берега и ломая на пути преграды плотин и нестойкие паутины мостов, к неизбежному обрыву-водопаду. И низвергается с головокружительной, недостижимой высоты слепящими, сбивающими с ног косами-кнутами, оглушительным рыком возвещая о победе природного над человеческим… Цири – это река? Да уж скорее огонь, хмыкнул Лютик, открывая глаза. Жестокий в своей слепой ярости, несущий лишь разрушения да смерть… вот только огонь способен и на другое. Дарить тепло и спокойствие. Рассеивать темноту. Освещать дорогу. Способна ли на это Цирилла, знает ли она что-то в своей недолгой жизни, помимо нескольких лет почти беспечного и беззаботного, защищенного существования в Цинтре вдали от тревог равнодушного мира, да последних месяцев скитания по этому самому миру? Всегда ли была она такой – по-королевски надменной? Надолго ли стала иной – по-ведьмачьи безразличной? Изменится ли этот ребенок, которому пришлось необратимо повзрослеть, сумеет ли не ожесточиться после пережитого?... …конечно, Лютика это волновать не должно. Не он же за Цириллу отвечает, ведьмак да чародейка девочку в семью свою странную приняли, им теперь с дочуркой и возиться, наставлять да воспитывать… вот только что смогут они дать княжне? Тот, кто отрицает в себе всякую способность любить и переживать за тех, кто рядом, и та, что не желает или боится думать о ком-то другом, кроме себя? Геральт – силу, ловкость да жесткость? Йеннифер – возможности чародейского могущества? А кого воспитала во внучке Цинтрийская Львица – будущую королеву, бескомпромиссную и несгибаемую?.. Да какая, ко всем чертям, Лютику разница-то?! Их же трое. Тро-е. Вот пусть втроем и разбираются!.. Менестрель поднялся с кровати, подошел к двери, взялся за ручку. Помедлил. Развернулся, запрокидывая голову и упираясь затылком в створку. Спрятал лицо в ладони, успокаивая собственное участившееся дыхание. Перед другими притворяться легко, перед самим собой – бессмысленно. Потому что – да. Больно. До сих пор. …наверное, жизнь – это книга. Та, что пишет каждый, проживая, пропуская через себя каждое слово, предложение, страницу. Пишет – от первой буквы до последней точки, повествование о самом себе. Сначала – восторженно и доверчиво открываясь перед миром, словно ребенок, впитывая линии, краски и звуки, имена и события. Затем – взрослея и пристальнее, внимательнее вглядываясь в окружающую действительность, выстраивая панцирь из скептицизма и циничности, порой жестокости, учась выживать, бороться и защищаться, приходя к пониманию того, что если ты и нужен кому-то, то таких на самом деле очень и очень немного. Потом… а потом внезапно накрывает осознание, что количество страниц в книге вовсе не бесконечно, и остается либо покориться неизбежности и экономить каждое слово, уменьшая буквы и сокращая расстояние между строчками, или… Или. Лютик резко опустил руки. В тусклом ночном отсвете на пальцах блеснули влажные дорожки, и менестрель, разозлившись на самого себя, растер в ладонях это свидетельство собственной бесхарактерности. Перспективы так или иначе не самые веселые, а решение принимать надо, никто же за него этого не сделает. Оставаться в крепости, навязывая свое присутствие тем, кому оно не сдалось и задаром – вот уж нет, благодарим покорно, плавали, знаем, опыт совместного путешествия с Геральтом тому подтверждение, либо потерпят денек-другой, либо выкинут за двери крепости сразу же, спасибо если не прикончат в процессе вышвыривания. Напрашиваться в попутчики новоиспеченной ведьмачье-чародейско-княжеской семейке – тоже затея не из лучших, вот почти двадцать лет назад уже «напросился» на свою голову бедовую, добро пожаловать в сегодняшний результат, Лютик, зачем тебе терпеть равнодушие Геральта, надменность Цириллы и остаточную жалость Йеннифер, и каждый день ждать, что не сегодня-завтра «попросят» прочь, потому что задерживаешь поход, да и вообще бесполезен? Уходить в никуда – вариант так себе, кому надо, те все равно найдут, а кому не надо – так найдут да избавятся походу, предварительно выпытав все известное-узнанное, и питать иллюзии относительно своей сопротивляемости возможным пыткам смысла не имеет, ладони до сих пор горят – а ведь Лютик тогда на самом деле не мог похвастаться хоть малейшими знаниями о местонахождении ведьмака да княжны… И остается тогда – что? Менестрель шагнул к кровати, сорвал ветхое одеяло и набросил на плечи, закутываясь в потертую ткань, словно в плащ. Холод в горах такой, что даже к выгоревшему и опустошенному человеку проберется под одежду, под кожу влезет, в ребра вцепится, паутиной-щупальцами оплетет да насквозь проморозит до состояния ледяной хрупкости – тронь, ударь, и расколется бывшая когда-то живой скульптура… Ведьмачье одеяло не спасет – не предназначены сии удобства для теплолюбивых человеческих существ, – но хотя бы барьер поставит на время, достаточное для того, чтобы добраться до какой-нибудь обитаемой хибарки с печкой. Не согреет, конечно, ибо тот, кто сгорел, чувствовать тепло уже не захочет, не желая обжечься снова, но – бренной телесной оболочке не до спаленного сердца да пустой души, ей бы физически не замерзнуть, и то неплохо… …что ж так больно-то, а? Ведь не должно уже – нечему же болеть... Незачем экономить страницы. Если последняя точка близка, нужно сделать все, чтобы оставшееся повествование было наполнено смыслом. Чтобы, когда перо выскользнет из ослабевших пальцев, а пролитые багрово-красные чернила запятнают рваными кляксами измятый лист у корешка обложки, на этих самых страницах сохранилась повесть, за которую не стыдно даже после ее завершения. Перспектива быть найденным Лютика не радовала. Но лучше быть обнаруженным Дийкстрой и Филиппой, чем тем же безымянным огненным чародеем или того хуже, его хозяином. Менестрель обернулся, окидывая взглядом маленькую тесную комнатушку, возвращаться в которую не жаждал и не собирался. Забирать с собой нечего, кроме иллюзии тепла от старого истертого одеяла. Оставлять… да тоже, в общем-то, нечего. Разве что пепел вырванных и сожженных листов написанной книги. Тех самых, в строчках которых, навсегда впечатанный в прожитое прошлое, остался след глупого и наивного мальчишки, коему давно уже пришло время повзрослеть и отказаться от идеалов и ожиданий. Страницы сжечь легко. Чувства, написавшие их – сложнее. Но не значит, что невозможно вообще. Главное – не давать этим самым чувствам воли. И времени на осознание и проявление. В конце концов, ведьмак, чародейка и княжна – просто слова и строчки. Просто… …в глазах уже почти не кололо. Разве только чуть-чуть. От холода. Или пыли. Или невидимого пепла, осевшего на стенах, простыни и подушке – крошечных темных искорок пепла из горечи и соли. Пройдет. Испарится, не оставив следа. Жизнь – это все-таки иллюзия. Иллюзия дороги. Иллюзия реки. Иллюзия написанной истории. Реальна разве что битва – ежедневная и непрекращающаяся битва за право выбора. Или – его иллюзию… Лютик покачал головой, распахнул дверь и шагнул за порог. …снег не может быть таким ослепляюще-белым. Тем более, что ему делать в коридоре ведьмачьей крепости? Это же невозможно, правда?... ***