Autopsia

      Вскрытия всегда проходят одинаково. К ним привыкаешь. Оглядываясь назад, вспоминая моё самое первое из сотни, а может, даже из большего количества, я был ужасно напуган, даже немного смущён, говорил с покойником, успокаивал его (всё-таки это был чей-то родственник, мне казалось, что нужно было проявить уважение), конечно же, я знал, куда пришёл и зачем, но всё равно был не готов, жёлто-зелёное заплывшее жиром, но при этом будто слепленное из воска лицо трупа долго ещё снилось после, везде мерещился запах аммиака с легким оттенком чего-то сладкого и, на мое тогдашнее удивление, растворителя. Сейчас же, я совсем не запоминал лица, а только истории, скрытые в телах умерших. Интересный парадокс выходит, вскрытия почти всегда одинаковые, а истории — разные. Вот помнится мужчина с огурцом в толстой кишке, находка настолько удивительная и неожиданная, что нельзя было не рассмеяться, у меня даже остался кусочек того самого огурца, на память. Это не единственная вещица, которая у меня есть, да и не у каждого покойника что-то забираю, это должен быть особый случай. Но возвращаясь к прошлой теме, про вскрытия, нужно признать, что было одно “не такое, как все”: труп был уже расчленен, и к нам его уже доставили в большом количестве пакетов, словно набор “для мастера очумелые ручки — собери сам”, ну и детей вспарывать тоже не самое легкое дело, это чаще всего насильственная смерть, бытовая, если так выражаться этично. Прямо сейчас мне предстояло тоже вскрывать ребёнка, подростка, если точнее, 15 лет, почти взрослый. И… боже, меня сейчас стошнит...       Передо мной на секционном столе лежал ребёнок, мой ребёнок. Я даже не смог опознать его по лицу, оно все распухло, напоминало какую-то кашу, точно могу сказать, что ему сломали нос, точно могу сказать, что ему пробили голову чем-то вроде арматуры или подобным, его белые, непослушные, словно сахарная вата, волосы слиплись от запёкшейся крови, опознал его по татуировке, по забитому рукаву! А ведь ещё три месяца назад я шутил над этим; Неро набил её без моего ведома, ну и когда я увидел, был немного зол, не сдержал язвительного, желчного комментария по типу: “Ну так тебя хотя бы опознать смогут”, какая злая ирония от судьбы, от этого у меня начинал ныть зуб.       Не составило труда определить, что смерть насильственная, почти всё его тело было в ссадинах, ушибах, синяках, один ноготь был сломан под корень, под другими скопилась грязь и кровь, стоит отметить, что пусть они и были в общем не стрижены, но очень сильно выделялся мизинец правой руки.       —На анализ берите по 600 мл мочи и крови, — я поморщил нос, обращаясь к коллегам, благо за маской было не особо видно.       —Ваш сын употреблял? — спросила одна из них так, будто бы я лично оставлял ему закладки.       —Ну, я так думаю, теперь уже, — согнул его руку в локте, поднимая и демонстрируя длинный, специально отращённый ноготь, мой голос дрогнул, — возможно, это была пьяная потасовка.       Голова закружилась. Я подозревал, что мой сын периодически выпивает с приятелями, но, когда во время раздевания трупа, в кармане брюк нашлись сигареты, я хотел надеяться, что они были не его, а так, может, друг попросил прикрыть и похранить у себя, начало появляться понимание, что это вскрытие абсолютно незнакомого мне человека. Мне в прямом смысле придется крошить, нет, просто резать, аккуратно, пилой, его ребра, чтобы осмотреть легкие и понять: курил ли он или нет!       Что ранило меня сильнее: его смерть или факт того, что я ничего не знаю о сыне? По ощущениям жизнь не просто выбила у меня почву из-под ног, она подождала болезненного приземления, чтоб в крошку раздробить мне кости, измолотить коленные чашечки, а потом помахала костылем и закинула его на дерево.       Нужно сосредоточиться. Это такое же вскрытие, как и все остальные. У него почти телосложение взрослого, тут нет ничего особенного. Я залажу пальцами в его рот, осматриваю зубы: они желтоватые, с налетом, один из зубов был сколот, наверное, в драке, потому что, когда Неро(имя стало как-то тяжело произносить) последний раз мне улыбался, пусть это и было очень давно... все зубы точно были целы. Напоследок провёл пальцем по сколотому краю, должно быть, это было крайне больно, попросил коллег сделать пометку и об этом. Мы довольно долго возились с описанием наружных, видных повреждений, их было многовато, даже дурак, посмотрев на тело, сказал бы, что смерть была насильственна. Смерть. До последнего надеялся, что вот сейчас-то, что вот ещё немного и он откроет глаза, крикнет что-либо грубое, а может, даже врежет кому-либо, возможно, даже мне. Был бы не против. Но ничего не происходит, он всё так же лежит, всё так же закрыты глаза, всё такой же мертвецки холодный. Я взял скальпель, рука, на удивление, не дрогнула, не хочу позориться перед коллегами, нужно оставаться сильным, стойким. Сделал разрез, медленно ведя ножом от шеи до паха, обходя пупок слева. Мысль, такая трезвая, такая острая пронзила меня. Вот теперь мой сын умер. Когда его плоть провисла, когда я видел его ребра, желудок, всё остальное. Вот теперь уж он точно не очнётся. Вот теперь у меня дрогнула рука.       И я опять отвлёкся. Замешкался, забыл, какой этап следующий. Нужно брать себя в руки. Быстро. Это незнакомый мне человек, я его не знал, он такой же безликий, как и все остальные. Особенно сейчас. “Нужно оставаться сильным”, — моя новая мантра, постоянно держал её в голове, осматривая каждый орган, повторял, когда зашивал разрезы, повторял, когда писал отчёт. Наверное, это был самый ужасный из когда-либо мною написанных. Помню каждое слово, помню установленное время смерти: пять часов назад, в втором часу ночи. А ещё полчаса спустя нас вызвали на место, это был парк, Неро сидел на лавке, запрокинув голову, словно просто отдыхал, мы застали его в наушниках, из них, разбивая ночную тишину, кричала какая-то музыка. Кажется, тогда мой сын, как острый нож, резал грань между жизнью и смертью. Он выглядел так, будто бы сейчас отдохнёт, встанет и побежит мстить за свой сломанный нос. Конечно, это не первый похожий случай, бывало, что покойникам на телефон звонят друзья или приходят тысячи смс из серии: “Почему ты мне не отвечаешь?”, но настолько живых трупов я ещё не видел, вероятно, он ожил ещё сильнее, когда я опознал в нём Неро. Неприятная, поганая надежда, что парочка, вызвавшая полицию (и нас вместе с ними), ошиблась. Он был тогда ещё теплый, просто сердце не билось.       Как только вскрытие было закончено, я поспешил собираться домой — моя смена окончена. Оревуар, чао, арривидерчи, прощайте, собирался вернуться, когда похороню сына, хотя бы в себе. В общем, ждать меня не советовал. Коллеги говорили что-то про соболезнования, что держался молодцом. Только вот, я знал, что это не так. Мне не хватало самообладания, стойкости, не хватало! Я ужасно хотел рыдать. Из-за утраты, из-за осознания, какой я херовый отец, из-за того, что это моя вина, из-за своей же слабости, из-за бессилия. Ни один судмедэксперт, ни один патологоанатом не возвращал к жизни людей. А наоборот, словно Мойры, перерезал нити человеческих жизней, подтверждая приговор судьбы. Судьба. Мы всегда работали с ней рука об руку, а сегодня она вогнала мне нож в сердце и, смеясь, наблюдала, как я умирал: ей абсолютно безразлично, что и у кого забирать.       Тут я заметил, что гнал сто километров в час по городу, наверное, я проехал уже с десяток горящих красным светофоров. Ужасно повезло, что это очень раннее утро и дороги пустые. Проскользнула здравая мысль: “Как только вернусь домой, больше не сяду за руль, пока не приду в себя окончательно”. Такое здравое суждение не могло не радовать, значит, я ещё не был потерян: моя жизнь на его смерти не закончилась.       Только вот зайдя домой, не разуваясь, я рухнул на пол, ударяя его руками, получилось куда больнее, чем ожидалось, ну ещё бы, кафель отнюдь не мягкая поверхность. По опаленным осенью, холодным щекам потекли слезы. От удара. И стало, так стыдно за себя, что я такой слабак. К чему моя скорбь? Зачем я жалею себя? Я всего лишь остался один, без смысла жизни, но всегда можно найти новый. Неро ведь не первый умерший родственник: отец, мать; их лица позабылись, не помнил и их голоса, выцвели фотографии, а когда пытался вспомнить, то родители, словно пластилиновые фигурки, менялись, постоянно перелепливались, не давая рассмотреть себя. Сначала так было только с отцом, он умер рано, естественно, что я ничего не запомнил, но быстро это осознал и пообещал себе досконально изучить лицо матери, её запах, походку, голос, манеру общения, но после её ухода всё равно не получилось удерживать её облик, он ускользал из моих рук, как тонкий шелк, продетый через золотое кольцо. И эта же участь ждала Неро. А я ведь всю жизнь положил на то, чтоб защищать свою семью, и всю её потерял. Даже если мой сын не был запланированным ребёнком и большую часть его младенчества за ним следила моя мама, это не значило, что я доучивался в университете не ради Неро, я учил каждый билет, готовился к каждым экзаменам до посинения, ночами напролет, без минуты сна, ради него, чтоб потом устроится на нормальную работу, в более крупном городе, чем Рэдгрейв-сити, где ребёнку было бы куда сходить и чем заняться. Он был моей ответственностью, мотивацией двигаться дальше, я никогда не жаловался на потраченную юность, что вот, сразу после школы в отцы, что некогда было развлекаться. Нет, меня это устраивало, я бы и сейчас так жил, возможно это и была ошибка, самая страшная, неизгладимая ошибка: меня почти никогда не было рядом.       Горько. Ужасно горько на языке и в груди. А слезы все падали одна за одной, с щеки на немного покрасневшую дрожащую руку, и скатывались на плитку, оставляя едва заметный, мокрый след. Голова гудела. Нужно было как-то отвлечься: сделать себе кофе, может быть, поискать какой-либо фильм, романтическую комедию, такую, которую я бы ни за что не стал смотреть, приторно-сладкую, сопливую и совсем не смешную. Я встал, собрав остатки сил, на ватные ноги, начал разуваться, снял довольно зяблое для ноября пальто, повесил. И прошёл в гостиную, не обращая внимания на черный платок, про который я откровенно забыл. Перед кем-то я смутился, так как выглядел глупо. Был бы тут Неро — наверняка попытался бы подшутить. Впрочем, как именно это могло бы произойти на ум не приходило. И опять о нём... Следовало бы помыть руки, да и просто умыться, но перед этим я решил заскочить на кухню, чтоб поставить чайник для кофе. Всё-таки бессонная ночь, из-за неё-то вся эта дрожь, усталость и боль. Взгляд падает на часы. Они, кажется, были подарком от матери на новоселье, такие странные: среднего размера, квадратные, за стеклом, под стрелками была фотография ярко-жёлтого, словно осенний лист, котёнка, выглядывавшего из кружки. Они совсем не подходили под интерьер комнаты, словно дыра в стене, на них нельзя было не смотреть, что я, впрочем, считал плюсом — благодаря этому «интересному дизайнерскому решению» всегда приходилось следить за временем. И вот, уже было семь часов утра, это означало, что около часа я провалялся в прихожей, рыдая, занимаясь самобичеванием и колошматя плитку. Продуктивненько!       В ванной меня встретило разбитое зеркало, наверное, дело рук Неро. Невольно, нервно улыбнулся: он оставил напоминание о себе перед смертью, как мило. Выкину это зеркало к чертовой матери. И когда только мальчишка умудрился? Хотя с графиком-то сутки через двое, неувидивительно. Я вгляделся в отражение и тут же отпрянул. Злость и отвращение — вот мои эмоции. Из зеркала на меня смотрел Данте, и выглядел он так, будто бухал всю неделю, беспрерывно. Мое лицо обрюзгло из-за недосыпа, слёз и диеты состоящей из кипятка, да растворимого кофе, довольно питательной, прошу заметить. Из-за полумрака и одной только лампы над проклятом зеркалом, я выглядел ещё хуже, тени подчеркивали недостатки моего лица — ранопоявившиеся морщинки у глаз, давно залёгшую складку между свинутыми, нахмуренными бровями, у меня всегда был тяжелый взгляд, но сейчас, если начать всматриваться, это пугало, он был такой, словно этот Вергилий из зеркала, другой Вергилий, смотрел не на меня, а в меня, будто бы видел, что происходит там, внутри, проводил мысленную аутопсию, лицезрел все чувства, переворачивал каждую шестерёнку, с садизмом осматривал, вынимал и крутил в руках, каждый орган. Тот Вергилий, вероятно, ненавидел меня, наслаждался моей болью. Называть его Данте было ошибкой: как бы я не презирал брата, он никогда не позволил бы смотреть на меня так, потому что так мог смотреть только отец на убийцу своего сына. “Разобью. Разобью это зеркало. Нет, я выше этого, сильнее. Мне плевать на тебя, Вергилий, плевать, что ты думаешь, что ты считаешь, плевать, в чём ты прав, смотри, пока не утонешь в трещинах, пока они не разрежут твоё убогое лицо. А я из упрямства, из гордости даже не взгляну на тебя.” — таковы были мои мысли. И быстро умывшись, зачесав, упавшие и лезшие в глаза волосы, обмакнулся махровым полотенцем, кинул его на пол, не в силах больше находиться в полумраке, в одной комнате с ним, и вышел. От усталости, ненависти и злости меня начинало тошнить.       Я услышал, как несчадно кричит телефон, забытый в кармане пальто, от уведомлений, не успел дойти до вешалки в коридоре, как вдруг: Бах! Бах! Бах! некто, не жалея, стучал в мою дверь, можно даже сказать, таранил. От неожиданности мое сердце ушло в пятки: гостей я не ждал, друзей не имел, а последний член семьи умер. Признаться честно, я чуть не побежал снимать со стены декоративную, не заточенную катану, будто бы в случае чего мог ей воспользоваться, благо я вовремя услышал знакомый бас. Вспомни … дьявола, он и появился!       — Верг, я знаю, что ты дома, открывай! Какого черта произошло? Или ты хочешь, чтоб я выломал тебе дверь? Я — с радостью!       Брови мои сдвинулись еще сильнее, а рот изогнулся в радушном оскале, конечно же, дверь я открыл, но стоило только братцу войти и закрыть её за собой, как его встретил мой кулак, позже, у него будет такой фонарь, что его света хватит на весь Рэдгрейв-сити. Это всё вина Данте! Его пагубное влияние, пацан тянулся в нему, а тот был и не против, Неро приходил в участок и сидел с отбросами (спасибо, что не в одной камере!), дожидаясь, когда пьяная рожа явит себя поздороваться с племянником.        “Это ты виноват”, — хотел я было сказать вместо приветствия, но не успел, удар в живот выбил из меня дух, а другой, но равный по силе, в нос, убедил его не возвращаться в бренное тело. Тут же стекая по губе, заливаясь в приоткрытый рот, начала идти кровь.       —Херовая была идея драться с ментом, — признался я, стекая по стенке, впрочем, говорил довольно тихо, неизвестно, слышал ли это Данте или просто проигнорировал, зато хоть немного выпустил пар, пусть и был теперь в шаге от обморока.       —Какого черта, придурок?! По-твоему так нужно встречать горячо обожаемого и любимого младшего брата? — ответа мой “горячо любимый” не дождался.       Я сидел на полу, дрожащей рукой, схватившись за нос, зажимая ноздри и глотая кровь. От истерики меня отделяло чувство самоконтроля и упрямство: я никогда и слова лишнего не промолвлю о своей слабости, тем более уж не заплачу на чьих-либо глазах. Видимо, ненависть слышалась даже в моем дыхании, была главным компонентом крови, отравляющем изнутри токсином, который просочился наружу, иначе я не мог объяснить этот испуганный взгляд Данте, он выглядел так, будто бы это у него умер сын и будто бы это он сейчас расплачется; братец не знал, куда деть руки, я видел, он хотел меня обнять и вовремя передумал, к его же счастью.       —Я... э… прости меня, — мне показалось, он бредит. Или я брежу. Простить за что? За что он извинялся? За разбитый нос? За то, что пришел без приглашения? За смерть Неро? Хотелось верить, что за всё сразу. Вот только, что нужно было говорить, я не знал, а потому пробормотал (неясно только зачем, ведь раз Данте здесь, ему известно), что Неро умер.       —Я хотел верить, что в отчете тёзка… мои сожаления. Он был очень милым сорванцом, я тоже любил его, даже если ты запрещал нам видеться, — он сел на пол рядом со мной, доставая из кармана какую-то замызганную тряпку, некогда бывшую маминым платком, и протянул мне. Чтоб взять пришлось повернуться и взглянуть на брата, тот был в шаге, чтоб не разреветься, ужасно хотелось верить, что это от моего удара, но это была уж совсем очевидная ложь.       Я вытер кровь, но от носа ткань не убрал, она пахла женскими, нежными, как весна, духами, мамиными. Удивительно, что запах спустя семь лет так и не выветрился, удивительно, что я думал, никогда больше не услышать и не вспомнить этот аромат, а он прятался от меня в кармане куртки брата… Дальше мы сидели в тишине. На полу. Я — в тапочках, а Данте — в грязных из-за уличной слякоти сапогах, куртке, лишь только шапку и перчатки стянул, запихнув их в тот самый карман. Интересно, что ещё ценного у него можно найти в этих бездонных ямах, заполненных до краёв всяким хламом.       — Ну и что собираешься делать? — спустя какое-то время спросил Данте.       —Кофе, — ёмко, но честно. Какого-либо плана на дальнейшую жизнь у меня не было, да и откуда, слишком мало времени прошло.       Я резко встал и ушёл на кухню, оставив брата в недоумении. Он и так уже увидел слишком много.       И я надел эту маску еще раз. Маску безразличия, рационализма и эгоизма. Движения снова выверены, небрежно изящны. Я — и актер, и музыкант, музыка — моё поведение, я знал, какую ноту буду играть следующей, я знал наизусть всю композицию этого дня, не раз её играл. Если бы не Данте, я б и дальше гнил в собственных мыслях, теперь же на них не осталось ни места, ни времени: нужно было следить за каждым вздохом, за каждой интонацией. Даже насыпая гранулы кофе в кружку, наливая кипяток, я оставался напряжён, чтоб выглядеть расслабленным. Напиток получался пустой: горький и крепкий, бескувсно горячий и обжигающий — в самый раз, а для Данте не заваривал, чтоб он даже не надумывал себе ничего лишнего. Платок же я собирался чуть позже постирать и вернуть, запах крови всё равно уже разъел аромат маминых духов.       Всё это время у меня за спиной стоял братец, он уже снял уличную одежду и следил за каждым отточенным движением. “Решил остаться, что ж, не буду против. Тогда смотри, как вы все мне безразличны, и удивляйся, возможно тогда Атропос про тебя забудет?..” — думал я, разворачиваясь лицом к нему и делая довольно большой глоток кофе. Редкостная гадость, как и обещалось, но и я бровью не повёл.       — Мм, молодец, — начал с саркастичным восхищением Данте, — кофе сделал, а дальше что?       —Посмотрю фильм, хочешь — присоединяйся, разве что придется тогда заморочиться и как-то подключить ноутбук к телевизору, — сказал я, зевая.       Эмоции на лице Данте перетекали из одной в другую: из непонимания в шок, из шока в недоверие, а из недоверия в улыбку. Я всегда знал, что брат не идиот, а лишь только им притворяется — он понял правила игры, и большое спасибо ему за это, одной ссорой меньше. Пока я занимался с проводами и другими небогоугодными делами (Честно, для меня все эти гаджеты и техногии — темный лес, потому я обычно просил Неро помочь, сейчас помогать было некому), Данте выбирал “что-нибудь интересненькое и не по работе”, то есть, искал романтическую комедию, так как с нашей деятельностью отпадали все детективы, триллеры, хорроры, для себя мы также исключали любой фильм о школе или университете (это было негласное правило), любой сорт документалок нам не подходил. Вот и получалось: или романтическая комедия, или что-то фантастически приключенческое — хотя я б на месте Данте, опасался, что сценаристы убьют какого-либо персонажа ради выжимания слёз и накала сюжета —, или порно.       Видимо, брат думал также, потому что когда я кивнул, что закончил, тот рассмеялся и включил небезызвестные “Пядьтесят оттенков серого”. День обещал быть чуть интереснее, чем я себе наметил.       —Кстати, я не говорил тебе, но это мой любимый фильм, — и Данте закивал головой, подтверждая свои слова. Так вот из-за именно чего мы перестали с братом общаться: он тот ещё кретин.       Пусть и прекрасно угадывал мои мысли.