Котёнок

      На дворе тридцать первое декабря, часы показывают девять вечера, а Кондратий ушёл за мандаринами полчаса назад, и Трубецкой уже близок к тому состоянию, когда вот-вот сорвётся и начнёт звонить по моргам, больницам и другим подобного рода заведениям — но слава богу, в двери ворочается ключ. Серёжа выходит в коридор и с немым укором в глазах смотрит на Рылеева, у которого на отросших кудрях тают снежинки, а в руке что-то маленькое и рыжее. Во второй руке он держит белый пакет из пятёрочки, и Серёжа окончательно расслабляется.       Кондратий (Кондраша, как называет его Трубецкой очень-очень иногда) поднимает глаза и светло улыбается.       — Подержи, пожалуйста, — и протягивает Сергею рыжего котёнка, которого держал. Котёнок маленький, у него мокрая слипшаяся шёрстка, поджатые уши и большущие карие глаза. Трубецкой придирчиво оглядывает кота, затем смотрит на Кондратия, который расшнуровывает ботинки.       — Кондраш, твоя копия, — говорит Трубецкой. — Где ты его нашёл?       Рылеев вешает на крючок пальто, совершенно игнорируя заданный вопрос.       — Кстати, я купил мандарины, — сообщает он и гладит котёнка за ушком, тот блаженно прикрывает глаза. — Думал, что я ушёл и не вернусь?       И смотрит на Трубецкого долго-долго, хитро ухмыляется, заглядывая в самую душу. Серёжа не хочет сознаваться — но как тут устоишь.       — Да, — бурчит он. — Но я не за тебя волновался, за мандарины. Самому бы идти пришлось, а там холодно.       Кондратий серьёзно кивает. В глазах у него светится смех.       — Конечно.       — Конечно.              Трубецкой, всё ещё держа котёнка, который пригрелся и, кажется, уснул, не выдерживает первым.       — Мне реферат нужно отправить сегодня.       — Господи, иди пиши! — Кондратий всплескивает руками и забирает котёнка. — У него грязные лапы, нужно вымыть, — поясняет он, — иди, мы сейчас придём.              Трубецкой усмехается — мы сейчас придём — и уходит в комнату.       — Серёж, я умоляю тебя, поставь чайник! — долетает до него. Серёжа вздыхает, но всё-таки идёт на кухню, заливает в чайник воду, включает газ, достаёт из шкафчика над плитой две кружки и чайные пакетики, снова садится за реферат и стучит по клавишам старого допотопного ноута.       Кондратий подходит тихо, неслышно ставя на тумбочку две кружки с чаем, от которых поднимается пар — котёнок, испуганный и мокрый, сидит у него на плече, цепляется коготками за красный новогодний свитер. Он забирается на диван, нахально кладёт голову Трубецкому на плечо — пушистые кудри щекочут шею, но Серёжа упорно продолжает печатать. Кондратий мягко кладёт ледяную ладонь на запястье Трубецкого — он сжимает вечно холодную руку в ответ.       — Кондраш, — бубнит он, — пять минут, ладно?       Волосы овевает тёплое дыхание. Котёнок тихо мурчит.       Рылеев не поднимает голову, только улыбается и гладит кота.       — У тебя руки как лапки лягушачьи, Кондраш, — абсолютно невозмутимо говорит Серёжа, ставя последнюю точку и копируя документ для отправки преподу.       Кондратий тихо смеётся и зарывается носом Трубецкому в макушку.       — А ты тёплый, — бормочет, сжимая его руку и отпихивая ноут.       Тёмные глаза нежно пробегаются по каждой чёрточке дорогого лица — Кондратий смотрит солнечно, долго, доверчиво и так невозможно-влюблённо, что у Серёжи сердце сжимается и совсем как будто затихает, не дай бог спугнёт, а мысли в голове оставляют только звенящую пустоту.       Кондратий снова улыбается и тянется его поцеловать, мягко касаясь чужих обветренных губ. Трубецкой и сам невольно улыбается в поцелуй.       — Прекрати улыбаться, — бросает обвиняюще, но глаза смотрят ласково.       — Не могу, — просто говорит Рылеев и целует его в челюсть, возвращая голову на плечо, обтянутое таким же новогодним свитером, как у него самого. — Серёж.       — М?       — Я люблю тебя.              Кондратий это так искренне, так прямо и нежно, всё равно что самое дорогое отдаёт — его любовь и есть самое дорогое — у Трубецкого каждый раз сердце замирает и пропускает удар, до краёв наполняясь теплом. Рылеев как котёнок, он и не понимает ещё — да будто бы Трубецкой сам что-то в этой любви понимал.       — Кондраш.       — Да?       — Я тебя тоже люблю.       Кондратий, это солнце, лучик света в холодной петербуржской зиме, снова улыбается.       — Знаю, Серёж. Quis enim bene celat amorem? — и что-то на латыни, несомненно гениальное. Трубецкой латынь не знает — остаётся гадать.       — Через тернии к звёздам? Сократ, Платон? Кондратий?       — Что? — хихикает тот, ероша ему волосы. Серёжа сжимает холодные запястья, пытается согреть.       — Твоё изречение?       — Нет, — шутливо пожимает острыми плечами, — Овидий.       — Давай назовём так его, — расслабленно говорит Трубецкой, кивая на спящего котёнка. — Я думаю, ему подходит.       Кондратий внимательно смотрит на зверушку.       — Давай.       Ледяные ладони потихоньку оттаивают.       — Согрелся?       Кондратий целует его в уголок рта.       — Почти.