Go away even if I cry

      Летом рассвет наступает быстро. Некоторое время в небе витает едва уловимая дымка, придающая пейзажу ощущение нереальности, чего-то, защищённого куполом, из которого никуда не выбраться. Заточенный в этом куполе может лишь молча наблюдать. Небо чуть светлеет, приобретает нежный персиковый оттенок, понемногу вытесняя луну с ее бледным свечением. Сам же рассвет, подъем Солнца из-за линии горизонта, происходит крайне быстро: желто-оранжевый шарик, на который пока ещё можно смотреть без защитных очков, выкатывается на небосклон за пару минут, одаряя Землю чудным розоватым сиянием. Эти минуты поистине ценны: каждый рассвет уникален, не похож на предыдущий и следующий. Такое можно лицезреть, каждый раз подмечая что-то новое, чего не было вчера, даже если не поменялась ни погода, ни обзорная площадка, ни время.       За полчаса до обещанного в прогнозе погоды рассвета проснулся Николай. На покрытый испариной лоб налипли пряди челки; коса, которую он на ночь расплетал, разметалась по подушке. Обрывки тревожного сна были ещё слишком свежи в его голове, отчего он тяжело дышал, отчаянно нащупывая свое тело. Целое. Пока.       В обшарпанной комнате на восьмом этаже было всего три кровати, одна из которых всегда пустовала. Кроме тесной спальни, туалета и кухни без холодильника, в этих "апартаментах" не было решительно никаких удобств, однако подобной обстановки ребятам из организации вполне хватало. Николай не был привередой и привык жить в любых условиях, лишь бы чай с пирожками можно было попить; Федору же и вовсе не нужен был человеческий комфорт: он мог работать как в роскошном кресле, так и на грязном полу, совершенно не отвлекаясь на что-то посторонее, даже если это что-то изо всех сил старалось это внимание привлечь. В этой комнатушке жили два талантливейших эспера, силами которых мир должен был пасть, превратившись в фундамент для нового, совершенного мира. Такие возвышенные цели преследовали не все из "смерти небожителей", однако именно такая идеология управляла человеком, который стоял за всеми бесчисленными планами, тактиками и возможными обстоятельствами, которые могли бы встать на пути воплощения в жизнь его личной утопии.       Только сейчас, более-менее очнувшись от очередного приснившегося кошмара, Коля наконец заметил, что вторая кровать пустует. Скомканное кремового цвета одеяло лежало рядом, на полу; плащ, рубашка и брюки неизменно висели на спинке расшатанного стула, куда этот неряха постоянно скидывал снятые вещи. Ещё раз выглянув в приоткрытое окно, где понемногу занималась заря, сонный Николай сложил два плюс два и, не глядя засунув ноги в тапочки с очаровательными зелёными помпонами, направился к выходу из квартиры. В конце концов, он слишком хорошо знал того, с кем прожил бок о бок столько месяцев. В незнакомой сырой Йокогаме было лишь одно место, куда Достоевский мог бы отправиться на рассвете.       Они жили на предпоследнем этаже старенькой девятиэтажки, которая, судя по ее облику, пережила как минимум падение парочки метеоритов. Это была самая окраина Йокогамы, глушь, где не было ни шумных торговых рядов, ни стеклянных высоток, ни портовой суеты. В этом районе жили самые обычные люди, которые по утрам ездили на электричке на нелюбимую работу в битком набитых вагонах метро, а вечером за семейным столом рассказывали услышанные от коллег в обед сплетни и новости, наслаждаясь приготовленным любимой домохозяйкой ужином. Обычная жизнь обычных людей. Совершенно не вписывались в нее Достоевский и Гоголь, которые готовились реализовать нечто совершенно грандиозное и сейчас лишь дорабатывали детали плана в самой дешёвой комнатушке спального района, какую только смогли отыскать. В этом богом забытом домишке никто и не думал о банальных правилах безопасности, поэтому лифт буквально находился в предсмертном состоянии, издавая при движении болезненный скрежет, громкий настолько, что от поездок на нем боязливо отказывались даже самые отчаянные смельчаки, а проход на крышу защищал замок крепкий настолько, что открыть его, разогнув дужку, смог бы любой дистрофик. Не составляло это труда и для слабого физически Достоевского: вот и сейчас замок на люке был разворочен, а сам люк открыт. Усмехнувшись, Николай закутался потеплее в накинутый наспех халат и стал подниматься к выходу на крышу.       Снаружи дул прохладный влажный ветер, от которого по коже пробегали мурашки, и хотелось поскорее вернуться в теплую квартиру; небо было окрашено в нежные пастельные оттенки, которые вызывали ассоциации со сладким пирожным: розовый, персиковый, бледно-желтый и светло-голубой создавали потрясающие градиенты, благодаря которым появлялось бесчисленное множество новых цветов, названий которым ещё никто не придумал. Краешки пышных облаков уже окрасились ярким малиновым, низ небосвода понемногу светлел, однако самого Солнца на горизонте ещё не было видно. Совсем близко к краю крыши, у ржавых гнутых перил, стоял молодой человек. Его длинные, до плеч, растрёпанные смоляные волосы развевались на ветру; щиколотки, запястья и тонкую шею обнажала пижама, которая была явно маловата для своего хозяина. На ум Гоголю пришло сравнение с вороном: нелюдимый, темный, отчужденный, который неизменно лишь молча созерцает рассветы и закаты, не давая никому заглянуть в потаённые уголки своей души. Впрочем, Николаю почти всегда удавалось увидеть его слабости, его проявления эмоций. Прикусывает губу — нервничает; почесывает тыльную сторону ладони — умиротворен; мнет в пальцах ткань рубашки — испытывает тоску; крутит прядь волос — смущён. Как бы Федор ни контролировал внешние проявления эмоций, увидеть, что у него на душе, было возможно. Обладал такой способностью только один человек. — Не замёрз ты здесь? Ты ведь у нас мальчик нежный, держать тебя лучше в тепле, — привычным шутливым тоном спросил Гоголь, всей душой надеясь, что тот, к кому он обратился, хотя бы в этот раз вздрогнет от неожиданности. Однако Федор оставался верен себе: он, не оборачиваясь, отрицательно помотал головой. Самую малость раздосадованный, Николай подошёл ближе к другу, так же оперевшись на перила, и взглянул на лицо Федора. Такое же равнодушное ко всему, как и обычно. Только в глубоких аметистовых глазах виднелась едва уловимая горечь. — Коля... Тебе не страшно? Коля наклонил голову и приподнял брови. Других людей запросто можно было обдурить, изображая сумасшедшего клоуна, которого всё мирское откровенно смешит. В этом образе его тут же начинали ненавидеть, проклинали, плакали, кричали, отрекались. Наверняка после первого убийства к тому, что уже слышал в свой адрес Гоголь, добавятся слёзные мольбы пощадить несчастного. В нем видели психопата, охочего до чужого внимания, не более того. Только Федор видел его настоящим, понимал и принимал, со всеми замашками и странной философией. Он понимал. — Чего же тут бояться? Разве смерть — это не избавление от оков? Я смогу стать свободным, то, о чем я мечтал, станет явью! — звонко смеясь, Николай расправил руки, подобно птице, и прислонился спиной к перилам, которые тут же издали болезненный стон. Достоевский поднял на него взгляд. — И совсем ничто не держит тебя в этом мире? — он говорил спокойно. Ни тоном, ни подобранными словами он не выдавал того, что лежало на сердце.       Николай сделал вид, что задумался. Мягко улыбнувшись, он протянул руку к другу и заправил за ухо прядь черных волос, которую, впрочем, тут же растрепал обратно ветер. — Разве что ты, любовь моя! Буду очень скучать, — сказал он, будто бы флиртуя. К такому стилю общения Гоголя привыкли все, от Фукучи до Сигмы, но только Достоевский в ответ на это раздражённо хмурился и начинал крутить прядку волос между пальцев. Однако сейчас реакция была совершенно иная: он поджал губы и отвернулся.       Над крышами домов показался краешек Солнца. Ещё совсем едва заметный, он уже окрасил верхушки зданий коралловым цветом; облака становились все более контрастными с небом. Рассвет, такой прекрасный, был скоротечен, как и всегда. Белый диск Солнца полностью вышел из-за домов за две минуты, и город стал понемногу оживать. Благословенные минуты тишины, покоя и всеобъемлющего умиротворения закончились, уступив место привычной суете.       Двое мужчин молча наблюдали за восходом с крыши старой девятиэтажки. Гоголь был непривычно задумчив. Если бы сейчас его увидел кто-то малознакомый, то посчитал бы, что перед ним брат-близнец того чокнутого клоуна, с которым ему довелось встретиться. Как только Солнце оторвалось ровно на сантиметр от самого высокого здания на горизонте, он первый нарушил тишину. — Ты будешь по мне скучать?       Достоевский молчал. Его лица не было видно, он низко склонился над перилами, глядя куда-то вниз, на копошащихся людишек под их домом. Он с таким усилием сжимал ржавые перила, что костяшки худых чуть подрагивающих рук побелели. Гоголь выждал три минуты, после чего собрался поднять лицо друга к себе и повторить вопрос, но его опередили: — Уходи, — дрожащим голосом прошептал Федор.       Николай не стал испытывать судьбу. В конце концов, даже он понимает, что порой лучше любых слов лечит пребывание в одиночестве.       Он наконец вернулся в теплую комнату. Присев на скрипнувшую кровать, он снял тапочки, кинул на пустующую кровать халат и нырнул под прохладное одеяло. В голове крутилось множество мыслей, но попытки ухватиться за них проваливались: они ускользали, просачивались через пальцы, как песок. Наверное сказывалась усталость и стресс. От осознания предстоящих убийств и собственной смерти Николая временами охватывал мандраж. Спроси его кто-нибудь полгода назад, о чем он мечтает, в ответ прозвучало бы уверенное "освободиться". Именно так он называл смерть. Коля буквально бредил мыслями об освобождении. То, чего он так жаждал долгие годы, должно было осуществиться через каких-то три недели. Однако в последнее время навязчивая мечта стала казаться... Надуманной?       Обязательно ли умирать, чтобы избавиться от чувств? Можно ли скинуть это бремя, просто убив человека? А нескольких? Имеет ли все это хоть какой-то смысл? Эмоции — это всегда больно. По крайней мере так думал Гоголь раньше. Почему то, что он чувствует сейчас, так разительно отличается от всей его прошлой жизни?       Страшно было допустить мысль о том, что один человек, единственный, кто понял его, убил всякое желание покидать этот мир, даже не догадываясь об этом. Страшно было осознавать, что, наверное, всё это время он стремился к чему-то бессмысленному, пустому.       Тем не менее, план уже есть. Фукучи, Достоевский, ищейки, Смерть небожителей — все ждут, когда распахнётся занавес и начнется представление, первую и самую ответственную роль в котором сыграет Гоголь. Отказаться от участия в грандиозном спектакле сейчас было немыслимо. И всё же...       Может быть, есть способ остаться на Земле, рядом с Дос-куном?       Входная дверь в квартиру открылась, отчего по комнате пробежал сквозняк. Николай машинально притворился спящим, прислушиваясь к звукам. Прошел босиком в ванную, пару раз звонко ударил себя по щекам, умылся. Зашел в комнату. Шмыгнул носом. Присел, кровать скрипнула. Не двигается. Встал. Подошёл к нему.       Достоевский присел на корточки и коснулся светлых волос Николая. Пару раз провел ладонью по длинным прядям, время от времени тихонько шмыгая. Осторожно, чтобы не разбудить, коснулся руки. Николай молился, чтобы в этот момент он ничем не выдал себя.       Так прошло пару минут. Федор едва ощутимо поглаживал ладонь Николая и всё время поглядывал на его лицо, проверяя, не дернулись ли его ресницы. Наконец, вздохнув, он привстал и прошептал: — Если б только Фукучи выбрал любой другой план, в котором тебе не нужно было бы умирать...       Четыре шага до постели. Скрип кровати, шуршание одеяла, тихий шмыг.       Умиротворенное дыхание.       Гоголь был ошарашен. Даже будучи сонным, он испытал ужасный диссонанс между тем, каким Достоевского он видит обычно, и каким он предстал перед ним сейчас. Уязвимый... Николай не был дураком, и видел особое отношение к нему ранее, но подобное выражение чувств от него казалось чем-то невообразимым. Раз уж Федор позволил себе заплакать, то, должно быть, его душевную боль не опишет и самый талантливый писатель мира.       Сердце колотилось, как сумасшедшее. На щеках расцвел непривычный румянец. Перевернувшись на спину, Гоголь начал перекраивать утвержденный чёртовым Фукучи план действий. Так, чтобы в нём не было бы места его "освобождению".