Искренность.

«Будь по-твоему!» Хриплый голос резонирует от стен, резонирует в самую глубину сознания, пока Танака стоит потерянно, словно маленький ребенок, посреди давно знакомого коридора, напротив — Получеловек, казалось бы монстр, игрок. Но в первую очередь — его напарник и союзник. И сложно сказать, что они друзья, жизнь научила: не доверяй — никто не обманет. Хоть сам себя мужчина обманывать любил, даже в подобных утверждениях, ловя себя на том, что сейчас в грудине уж слишком тревожно. Задаёт он себе вовсе не тот вопрос, который хочет, произносит про себя лишь: "Не обманет ли он и в этом?" На каменных ногах нелюдь всё же отворачивается, уходя восвояси, по коридору этого заброшенного отеля. Точно ли Сато остановит эту кровавую баню? Сколько в прошлый раз было убито людей? Двести? Больше? Один самолёт до этого чего стоил. Чего стоило то, с какой интонацией он сказал эту фразу. Она звучала слишком реалистично, настолько, что появился страх перед тем, не очередная ли это актерская игра. Ведь уже за долгое время работы вместе он уяснил — эмоции, искренние, не в пылу битвы, от этого получеловека ждать не стоит. Или всё же он может чувствовать что-то? Запутанно, так смешано и запутано. Черноволосый бессильно падает на одинокий диван в полуразрушенной комнате. В ушах шум. Завтра мир чуть ли не перевернётся. Завтра, всё станет лучше. Главное, чтобы этот старик не обвёл всех вокруг пальца как обычно. Но спустя столько времени.... Он уже ничему не будет удивлен. Руки зарываются в жёсткие пряди черного цвета пока голова гудит, словно его только что оглушили. Ничего, бывало хуже, бывало в разы хуже, например в лаборатории. Например до спасения. До так называемого Шляпника. Мысль которая неприятно разрывает что-то в грудине, заставляя бессильно согнуться, чуть ли не ложась на собственные колени, заставляя задать тот самый вопрос, который отвечает на другой: "почему я боялся сказать это раньше?". Всё элементарно, он не хотел стать бесполезным. Да, если бы не этот Аджин, то вряд ли Коджи увидел бы свет вновь, вряд ли бы хоть что-то изменилось и это вводит в тоску, это заставляет вздохнуть, почти завыть от мысли, что спасли его не по доброте душевной. За это время на его руках оказалось столько крови, будто он один не видел в этом всём игру, Ген и Такахаши, например, двое по цене одного, и оба клинические идиоты, слишком самоуверенные, слишком несерьёзные. Они — олицетворения слова "слишком". Позиция Окуямы непонятна вовсе, он предпочитает работать, чем заслужил отдельное уважение со стороны лидера. На него Оуэн обращает очень много внимания, называя чуть ли не главным звеном. Танака недовольно хмурится, когда думает обо всём этом. Раньше всё было как-то... Проще. Проще планы, цели более реалистичные и понятные. Проще было дышать и думать, а главное, он не волновался как сейчас, сгибаясь на сломанном диване. Проще было от того, что с самого начала их было только двое — Сато либо уделял всё время играм, либо всё время ему. И так было легче. Так бессмертный не начинал задумываться о своей лояльности, он не начинал сомневаться, не начинал бояться. Только лишь умиротворённо позволял старшему играть со своими волосами. Уже тогда, естественно, было ясно, что этим нелюдем движет только интерес - а точнее желание развлечься - но тогда это было неважно. Тогда был лишь важен факт, что сам парень в порядке. И сейчас это пошатнулось, пошатнулась его установка. Пошатнулся привычный мир. Три года или два. Или вовсе пару месяцев. Но он не видел 10 лет небо, а если сложить эти года и то, сколько он провел с Сато, то выходит время, на протяжении которого он не видел людей. Треть жизни. Последний поезд давно ушёл. И ведь даже так, то, что он успел увидеть, поразило его. Он не женился, не заводил даже отношения, не ходил на свидания. У него нет детей, он усердно тренировался. Его социум замкнулся на одном единственном Аджине. Даже так. Ни смотря на это, одно лишь солнце в небе начало выжигать боль из его глаз - красных ирисов -, а потом, тогда, в этом здании-крепости, он увидел то самое людское раскаяние, слёзы. Слёзы эти словно святая вода, они упали даже в самые черные уголки пустоты. Они выжгли всю злость, превратив в пепельные осколки. Больше он... Не может жить в ненависти ко всем. Только сейчас приходит понимание, которое казалось, должно было быть всегда, если смотреть на его цель — он человек. А люди могут любить. И он тоже может, но любая меланхолия, будто пугливая птица, в момент растворяется. Тело содрогается, Танака выпрямляется в шоке раскрывая глаза. Сердце резко пробил животный, мучительный страх. Только потом до него доходит, что вызвало такую реакцию организма. Скрип двери. С болью в висках приходится повернуться, чтобы увидеть в дверях мужчину, что слегка поправляет кепку. Стоило только вспомнить о дьяволе — вот и он, собственной персоной. Шаги тихие, аккуратные, дверь закрывается за чужой спиной. Но темноволосый только и делает, что отворачивается, пытаясь прийти в себя. Он знает эту походку, будто охотник отслеживающий жертву, он знает, что нельзя давать слабину, он- — Танака-кун. - звучит за спиной глубокий голос, интонация ласковая, произношение мягкое, на плечах ощущаются крепкие руки, они не вдавливают в диван, скорее аккуратно проводят. И хоть сейчас Сато пытается казаться нежным, его выдает одно — в руках не ощущается ничего, что он передает голосом, они слишком уж наигранно проходятся, крепко, но без той ласки, что присуща в таком жесте. Но именно это и есть та самая искренность, которой хотелось до тошноты, эта та откровенность, что щемит сердце, заставляя громко сглотнуть горечь. Вот он, гранит, о который он вновь разбивается в этих ладонях. - Ты выглядишь очень нервным в последнее время, а в особенности сейчас. Я знаю, что тебе стало сложнее мне доверять, я знаю, что мы уже говорили об этом там, в коридоре. Но может... Тебе станет легче, если мы поговорим наедине? В этой небольшой комнате? Мы оба прекрасно знаем, я не хочу, чтобы мой второй игрок терял со мной связь. Как всегда, вопрос с волнением не прячет опасность голоса, как всегда, что-то про игры. Коджи вздрагивает всем телом снова, но уже не волнуется, что мужчина это почувствовал, он знал, что всё и так было понятно, просто это очередная игра, просто старший хотел услышать как ему говорят всё то, о чём думают, а не краткое изъяснение. И сегодня у него нет настроения, даже, вернее, нет сил ломаться, делать эту партию веселее, в конце концов, всё скоро закончится, они будут жить как раньше. Не важно, сдержит Самюэль обещание или нет. В голове всплывает самое начало, как он впервые за десять лет увидел солнце, почувствовал лёгкий ветерок. Мысли о тех временах всегда успокаивали его, тогда их было только двое, двое и остальной мир. К этому хотелось когда-нибудь вернуться. Хоть это время забрало у него любые шансы прожить нормальную жизнь. От того дня спасения, до сегодняшнего вечера. Он замкнут на образе одного лишь человека, к которому тянется, как моль к огню. - Простите, Сато-сан, что я вас подвожу своим недоверием. Вы... Думаю понимаете, за эти года я лишился любого шанса на то, чтобы вернуться к нормальной жизни. Я просто... Я конечно благодарен вам, но... Но у меня ведь должна быть грань... - в этих умелых руках, прошедших через огонь и воду, но сохранивших свое физическое тепло, невозможно не расслабиться, откидываясь к спинке, даже слова выходят не так уж нервно, как казалось, будто это будничная вещь. Просто оба уже знали это, знали до того, как это сорвалось с обкусанных и разодранных губ. На секунду показалось, что пальцы резко передали нежность, странно, но будто с плеч ушел весь вес. Глаза прикрываются, пока под ребрами вой. Чужой подбородок на его макушке, где всего секунду назад были хорошо уложенные волосы, теперь — падающие на лицо пряди. А ведь в следующий миг, стоило взглянуть вновь, чужие кисти уже покоятся на его груди, свисая, пока на него будто опираются, слишком уж несерьёзно. Слишком уж обманчиво-сладко, чтобы притупить бдительность. - Я понимаю, мы, Аджины, конечно не люди. Не индивиды человеческого рода, мы нечто иное, лучшее, но... Но ведь мы тоже умеем чувствовать, сострадать и любить. И я понял это не так давно, поэтому я начал сомневаться. Всё это время, я просто... Я просто не понимал этих чувств и эмоций, а тогда я впервые- Закончить не дали, раздался недовольный, снова слишком уж неряшливый вздох, словно насупившийся ребёнок, где-то возле линии лба ведут носом, на макушке уже щека, пока Сато ясно даёт одними жестами понять, что не нуждается в продолжении. И теперь уже Коджи со страхом ждёт вердикта. Возможно, он сказал лишнего, возможно, даже несмотря на его бессмертие, сейчас он живёт последние секунды. Возможно... Возможное разбивается о грань реальности, реальности, что сюрреалистичнее бреда, когда глубокий голос доходит до его ушей, до его сознания, до его глотки, до каждой мышцы и нервного окончания. Когда слова с такой старческой хрипцой взрывают ребра. - Ты только что хотел сказать, что всё это время тебе не хватало моей искренности, Коджи? - звучит словно сквозь пелену сна. Нет, для простого сна слишком уж... Слишком уж желанно. Это обращение — запретный прием. Но... Скорее он всё же мечтал об этом, нежели был против. Шея неприятно болит, когда младший отрывается от спинки дивана, чтобы обернуться на ветерана, тот опирается почти лицом, свесив руки. На губах нет привычной улыбки, брови надломленные, это удивление, да, оно. Можно было вернуться в старую позицию, но. Но черт возьми, сквозь ресницы смотрели два рубина. Сердце замирает, замирает всё, мышцы остаются напряжены, гримаса — шок, осязательно - за гранью сознания - чувствуются подушечки пальцев, которые массирующе гладят под глазом. - Хм? По твоему лицу видно, что да. Да, ты, наверное, вправду видишь во мне солдата без души, монстра. Я привык к подобным мнениям. Американец поднимается, выпрямляя спину, от чего та хрустит. Он выглядит обиженно. Моментальная паника — нелюдь следом поднимается с дивана, желая прервать чужую попытку уйти, но его приковало к подушкам, а седовласый никуда не уходит, наоборот, обходит и садится рядом. Придвигается ближе и откидывается назад, запрокидывает голову, устало складывая руки на груди. Вдох, проходят столетия перед тем, как черноволосый наконец-то может двигаться. Онемение проходит, вырывается выдох. Приходится расслабить плечи, чтобы прямо сейчас не повалиться на пол, казалось бы, это всего лишь глаза. Всего лишь глаза, что смотрят сейчас на него, впервые за столь долгое время он снова их видит. Чужая поза выглядит слишком уж расслабленно, брови всё ещё безобидно надломлены. И в это хочется верить, но вера нужна как костыль, так когда-то сказал Окуяма, нужна для того, чтобы поддерживать человека в сложный момент, чтобы стать опорой. "Но если бы я мог ходить ровно, я бы свою трость уже давно выбросил". Это врезалось в память как клеймо, как шипящий на коже свинец. Хочется верить, но вера это обман, чтобы себя успокоить. Щемит слишком уж отчётливо. - Я понимаю, что я не лучший человек, но ведь... Мы уже давно знаем друг друга, я спас тебя, я уже говорил почему. И я правда хочу лучшего для Аджинов. Для нас. - голос уставший, слегка расстроенный. Хочется успокоить его, обнять, как это делают нормальные люди, как должно проявляться сострадание, но тот лишь оцепенел, сидит, смотрит, не верит. Но это больно, это заставляет взрываться от чувства вины, может, вправду не стоит судить о нем так жестоко. Методы не лучшие, но ведь... Цель у них одна? И может тогда, в том здании, ему просто новые эмоции так затуманили глаза, что он перепутал друга и врага? Это ведь всё тот же получеловек, что и в тот день, когда солнце вновь поднялось, поднялось и стало его олицетворением в глазах потерянного парня. На колене ощущается чужая рука. - Ты дорог мне, Коджи. Ты — единственный близкий мне человек, которому я могу доверять. Ты моя правая рука, мой второй игрок. В горле — ком, но вовсе не от слов, а от того, как маняще чужая ладонь проходится по его колену, как на нее опираются и теперь уже заглядывают в лицо. Танака хочет вздохнуть, но он смотрит в кровавые лужи и пропадает. Это проигрыш. Он умер. Он утонул и пропал, словно в ловушке. В глазах чужих — печаль собранная в созвездия бликов. Они такие живые, такие настоящие, такие... Что кажется, будто нельзя подделать такое, словно они — чистая правда. Чистая откровенность. Но гранит бьёт по голове вновь, уже какой раз за день. Искренность у этого Аджина совсем другая. Это равнодушный взгляд в приставку, это выученные движения, когда тот готовит, это холодная хватка на оружии. И никак это не может сочетаться с пальцами между жёсткими прядями, с теплым похлопыванием со спины, с тем, как от него отстраняются, заставляя как в приступе чуть не заскулить. Это не то, что называют истиной, но это то, что хочется назвать правдой. Новой верой. - Я... Понимаете... Сато, тебе стоит понять одну вещь, как и мне. - пробует, дегустирует, да хоть, черт возьми, просто идёт на риск. Все всплывшие в голове синонимы не спасут его, если он сейчас оступился. Если это то, что трогать ему не стоит. Если это обращение нарушает что-то. Но на него смотрят чуть удивлённо, надламывая брови, чуть прикрывая глаза вновь - и как же не хотелось, чтобы они снова закрывались - всем видом показывая заинтересованность. Да, он же начинал фразу, он должен закончить предложение, но в горле пересохло. Руки тянутся к чужим плечам, опасливо укладываются, голова опускается, чтобы установить зрительный контакт. И ему, до безумия, страшно, что выйдет из этого. - Я боюсь верить тебе снова. Тогда ты стал для меня спасением, я любил тебя, как солнце. Но я увидел боль других, я увидел другой свет и... И он выжег из меня ненависть. Я больше не могу ненавидеть также, как раньше, чем становлюсь просто бесполезным. Поэтому я такой беспокойный. Поэтому я... Мне тоже хочется лучшего для Аджинов, мне хочется лучшего для нас. Мне хочется, чтобы всё было как в начале, ты и я, этот заброшенный отель, твоя приставка и относительная тишина. Вот правда я понял одну вещь о тебе, мне словно глаза открыли. С тобой я никогда не приду к спокойствию. Мы... Наши мотивы разные. Снова этот выдох с чужих губ, такой недовольный, но теперь более понимающий. Неужели в конце-концов они поговорили об этом? Неужели теперь всё будет легче? Или в следующий раз он проснётся в бочке в подвале? Не дай бог в бетоне. Нет, это что-то другое. Это что-то другое, когда по всей груди чувствуется физическое тепло, когда чужие руки уже на спине. Точкой невозврата казался момент, когда он открыл в своём сердце сочувствие, а ею оказалась чужая ласка. И Танака ломается, ломается и сжимается, прижимая к себе мужчину. Он был ниже, но явно не хрупкого телосложения, хоть и помещался в руках второго. Это почти что хватка дикого животного, тасманского дьявола, это копилось давно, обычное желание для любого существа. Желание получить хоть немного заботы. Хоть немного любви, во всех ее смыслах. В особенности от этого дьявола. Пальцы впиваются в чужую рубашку, в кожу под ней, до синяков, но ему это позволяют, начиная успокаивающе гладить по спине. - Тише, тише, Танака-кун. Я здесь, с тобой всё в порядке, тебе надо выпустить всё это, давай же. - голос возле уха, он такой же глубокий, но уже не твердый, не склизкий, не вязкий. Он мягкий, мягкий и нежный словно белковый крем над сухим основанием пирожного. Но даже этого хватает, чтобы с глаз младшего рванули реки слез, чтобы ребра сломались, а с ними сердце. Этого было достаточно, чтобы ощущать боль на физическом уровне, где-то там, в районе сердца. И вот, это шаг в обрыв, он доверяется вновь, прижимается, прячет лицо в чужом плече и не видит правды. Не видит этой самодовольной улыбки на чужом лице, слышит лишь чужой голос, но не может услышать в нём ту самую ложь. - Я буду рядом, пока ты сам не выберешь уйти. Ты ведь не уйдешь, Коджи?