нельзя сдаваться, но и шансов выжить нет — это безумная игра, игра на выживание.
Финни дрожит — пальцы судорожно стискивают колени, в горле застрял ватный ком, спину жжёт, а желудок скручивают спазмы. Кажется, словно внутри всё горячее, почти кипяток, и он удивлён, почему от кожи не клубится пар — но ему холодно, озноб колотит слабые кости и давит на плечи, пригвождая к месту. Словно образец, зажатый двумя стёклышками. Блестящие глаза в прорези маски чутко следят за каждым его вдохом. Вроде бы голубые, но Финни не уверен — разве у демонов бывают голубые глаза? Они должны быть чёрные, красные или жёлтые, хотя бы кислотно-зелёные, но не спокойно-голубые, цвета неба, теней для век его умершей мамы и васильков. Но у Альберта голубые глаза и обманчивый ласково-беззаботный голос, и это настолько не подходит его лицу, что Финни кажется, что он сошёл с ума. Может, те парни избили его слишком сильно, и он лежит в больнице с сотрясением или чем-нибудь похуже, с иглой в вене и пищащим над ухом прибором — а всё это обычный бред, сон, галлюцинации или вовсе кусочек загробного мира. Но не реальность, потому что как такое могло случиться с ним, он же не особенный, с чего бы кому-то его похищать, это ведь был обычный, в сущности, день, и как всё могло так перевернуться? Но человек с лицом ухмыляющегося демона смотрит на него, сидя у стены, и от его взгляда становится трудно дышать. Тишина липкая, противная, приторная, словно комнату залили доверху мёдом — Финни, в отличие от Гвен, ненавидит мёд с детства. Лёгкий голод ленивой собакой грыз живот, но Финни привык — за последние дни он ко многому привык. К недоеданию, к слабости, к звонкам с того света, к странным жутким посиделкам, когда чужой взгляд разъедает каждый дюйм кожи, к вязкому молчанию, к перманентному дрожащему клубку слёз под рёбрами — человек привыкает ко всему. Кроме тотального одиночества. Альберт приходит редко, ещё реже касается его, и Финни ненавидит себя и хочет утопиться в сливном бачке за уколы радости, пронзающие сердце и сбивающие с ритма — но слышать лишь собственный голос и иногда мертвых мальчишек чересчур недостаточно. В его тюрьме тихо, точно в гробу, ни единого звука не доносится из-за бетонных стен, и страх, что он остался совершенно один, брошенный, обречённый, набрасывается и дерёт глотку, заставляя жалобно плакать и бесполезно биться в дверь. Когда Альберт приходит, то приносит с собой запах ментолового лосьона, дешёвого мыла и яблок — он приносит с собой звуки, присутствие и короткие разговоры, и для измученного Финни даже эти крохи ценнее бриллиантов в золотой оправе. Он устал быть один. Он не знает, когда ему страшнее — когда Альберт по эту сторону двери или другую. Шумно выдохнув, Альберт литым движением поднимается, не отводя от него глаз, и Финни испуганно дёргается, кусая губу в попытке сдержать болезненное шипение — спина вжимается в шершавую стену, и следы от ремня пульсируют злостно и ярко, обжигая нервы. Слёзы увлажняют ресницы, а тихий смешок разогревает истерику — что тут смешного, ему больно и плохо, почему Альберт находит это забавным? Потому что считает Финни дурным мальчишкой, а дурные мальчишки заслуживают наказания. Альберт садится рядом, снова тяжело вздыхая, а он проглатывает с корня языка просьбу уйти и не трогать. Бессмысленно, Альберт делает то, что хочет, а Газетчик говорил, что мольбы лишь пустая трата сил — правильной модели поведения не существует, остаётся подстраиваться под ситуацию каждую секунду, всегда будучи начеку. Но Финни устал, серые с ржавчиной стены воспринимаются одновременно гигантскими и ничтожными, они возвышаются над ним небом и упираются в макушку, и ему начинает казаться, что он сходит с ума по-настоящему. Или уже сошёл? — Ты вкусно пахнешь. Игривый низкий голос с незнакомыми нотками пугает — Финни вздрагивает, затравленно уставившись на Альберта, который почему-то оказался ближе, чем раньше. Широкая ладонь с кольцом на мизинце лежит совсем рядом с его ступнёй в шерстяном носке, ещё чуть-чуть и дотронется, и он подтягивает ноги плотнее к туловищу, крепче обнимая колени. Усмешка дьявола приближается, склоняясь к ключицам, и Финни каменеет, задерживая дыхание и не моргая, словно так Альберт его не заметит и уйдёт — но Альберт глубоко втягивает носом воздух, и его глаза закатываются под веки. Жутко, ненормально, и хочется убежать, только бежать некуда, только его поймают, как и в прошлый раз, а ещё одного наказания его спина не выдержит — но ему хотя бы разрешили помыться и дали чистую великоватую одежду, рубашку, бриджи и носки. Иррациональная благодарность кутает в лён и вызывает глухую самоненависть — но никуда не исчезает, потому что от него наконец не воняет, волосы не висят жирными сосульками, а одежда не деревенеет от впитавшейся грязи. Наверное, от него пахнет мылом, шампунем и порошком. — Совсем как я. Финни булькает горлом и отползает в сторону, едва не плюхаясь на пол, и в ужасе смотрит на Альберта, не видя его лица — эта в принципе безобидная фраза почему-то гремит в черепе сигналом тревоги, наливая мышцы кровью, требуя немедленно убраться прочь, куда угодно, но подальше от Альберта. Но он остаётся на месте, на краю матраса, и не смеет разорвать зрительный контакт в тусклой надежде, что так Альберт тоже останется на месте, как обычно «просто смотря», но не трогая. Возникшее в голове сравнение с музейным экспонатом нелепое, его не берегут и не сдувают пылинки, им не любуются и не собираются хранить — его собираются использовать и выкинуть, как конфеты, которые покупают заранее к празднику и прячут в шкафу, чтобы после проглотить за один вечер и выкинуть смятые фантики в корзину. Человек-дьявол проглотит его в один из вечеров и швырнёт тело к остальным. Финни никогда не считал себя красивым, но на каждую конфету ведь найдётся свой любитель, верно — комок между лёгких опасно дрожит, всё вокруг теряет очертания, смывая краски, и провалы глаз наливаются чернотой, и комната превращается в серо-красные помехи, и черный костюм становится кожей, только широкая неестественная ухмылка сохраняет чёткость, скалясь на него насмешливо. — Пожалуйста… Кажется, он и сам не уверен, о чём просит, но Альберт фальшиво-сочувствующе цокает, качая рогатой головой, и придвигается ближе, протягивая руку и кладя на плечо, как в первый день — жар его кожи жжёт даже сквозь одежду, и Финни хнычет, но не противится. Он знает — чтобы не было больно, нужно быть хорошим мальчиком, а чтобы быть хорошим мальчиком, нужно быть послушным. Фантом отца одобрительно кивает и обдаёт вонью перегара. Альберт нежно гладит выпирающую косточку, внимательно разглядывая его лицо, а Финни не может поднять голову и пялится на поджатые пальцы ног. — Не плачь, я ведь говорил — я не сделаю ничего, что тебе бы не понравилось. Огненная ладонь скользит вниз, плавно перетекая на острое колено, и Финни опускает руки, обхватывая ступни. Слезинки набухают, готовые вот-вот сорваться и скатиться по щекам, и Альберт наверняка их заметил — он не хочет плакать перед ним, показывать слабость, но проклятые слёзы живут собственной жизнью, и сейчас они демонстрируют его состояние тому, перед кем он собирался казаться крутым. Стоит раз показать слабину — и всё, его не будут воспринимать серьёзно, не будут считаться, его заклеймят беспомощной жертвой и съедят. Только вот с самого начала он был жертвой, и никакая другая роль ему не светит — хищник ведёт носом, втягивая запах крови, и удовлетворённо урчит, чуя его уязвимость. Наверное, это его судьба — быть жертвой, несчастным животным, которому в конце отрубят голову и подадут к столу на серебряном блюде. Финни не хочет — но никого не волнует, чего он хочет. — У тебя очень милые кудряшки. Пальцы перебирают пряди, играя и завивая, и Альберт кажется совершенно очарованным этим, другой рукой сжимая его щиколотку — Финни тяжело сглатывает, зажмуриваясь, и пальцы вокруг лодыжки превращаются в сталь. Он прикован, и зверь жадно дышит совсем рядом, истекая слюной и обнажая острые клыки, жаждущие впиться в плоть и забрызгать всё кровью, чтобы попробовать на вкус и заглотить, почти не жуя. Позорный всхлип срывается с губ, и Финни сильнее жмурится, а Альберт хрипло выдыхает и резко дёргает его за ногу, опрокидывая на спину и подтягивая к себе, устраивая его бедро на своём, оставляя его раскрытым и оцепеневшим. Финни смотрит широко распахнутыми глазами на Альберта, чувствуя повлажневшую ладонь на коже, и не знает, что делать, что он вообще может сделать — над ним нависает взрослый, с которым не смог справиться даже Робин, и его глаза теряют свою голубизну, становясь такими, какие должны быть у демонов. Чёрные, голодные, странно блестящие, похожие на провалы в бездну, и непонятное нечто, горящее в их глубине, пробуждает страх, что-то на уровне инстинктов, что-то настолько сильное, подобное цунами, способное смыть его сознание и обратить в животное — и он будет просто кричать, брыкаться и пытаться убежать, не в состоянии даже осознать, насколько эти попытки тщетны. И опасны — хищникам нравится охота, нравится азарт и адреналин в крови. Финни комкает в кулаках ткань матраса, открывая рот, чтобы что-то сказать, но не слетает и звука — нижняя губа дрожит, а горло заполнили льдом, и Альберт склоняется ниже, душа его своим запахом. Кончики его длинных волос почти касаются лица, и он ощущает их фантомную щекотку. — Хочешь что-то сказать? Он хочет сказать, что ему не нравится, что ему страшно, что он голоден, что никому ничего не расскажет, если его отпустят домой, что это неправильно, что ему противно. Но он не говорит ничего — он закрывает глаза и слышит смех дьявола.мне так надоело рисковать, совершать ошибки. теперь мне нужно сдаться — я хочу сдаться.